24 мая 2025 в формате Zoom-конференции состоялась 110-я серия литературно-критического проекта «Полёт разборов». Стихи на обсуждение представили Тория Чайкина и Дмитрий Волковой; разбирали Владимир Коркунов, Елена Наливаева, Михаил Бешимов (очно), Владимир Кошелев, Мария Мельникова (заочно), а также ведущие мероприятия — Борис Кутенков, Елена Севрюгина и Андрей Козырев.
Публикуем стихи Дмитрия Волкового и рецензии Владимира Кошелева, Михаила Бешимова, Елены Наливаевой, Марии Мельниковой и Владимира Коркунова о них.
Видео смотрите на Rutube-канале проекта.
Обсуждение Тории Чайкиной читайте в этом же выпуске «Формаслова».
Рецензия 1. Владимир Кошелев о подборке стихотворений Дмитрия Волкового
Предложенные для рецензии стихи обладают рядом качеств, в общем-то, необходимых для того, чтобы быть заметными стихами. И скорее, это хорошо, потому что чем больше мы читаем стихи, тем больше понимаем, как их писать. Точнее, как не писать.
Оговорюсь, что я не уверен в существовании идеального стихотворения (по крайней мере, в его физическом варианте, то есть «на бумаге»). При должной внимательности можно обнаружить «слабые места» в любом шедевре, и научившись их обнаруживать, по идее, мы учимся не допускать их в собственных текстах. Но это только размышления, потому что на практике получается иначе: поправишь что-то в одном месте, в другом сразу же возникнет новая проблема. Писать стихи можно десятками лет (Александр Скидан, например, в одном из интервью говорил, что работал над некоторыми своими вещами на протяжении пяти лет — просто не получалось быстрее, да и было не нужно), но вряд ли можно научиться не ошибаться совсем. Да и быть великими стихами их же неточности, недочёты совершенно не мешают. Помните высказывание Юрьева о Пастернаке, в котором тот отмечал, что классик «довольно часто писал неумные вещи. В том числе и в стихах. В том числе и в великих стихах»? Я об этом же.
Эти общие размышления необходимы в качестве предуведомления к разговору о конкретном в текстах Дмитрия Волкового. И я позволю себе ещё несколько замечаний, прежде чем к ним перейти, — прошу прощения, если не всем эта часть покажется интересной.
Сегодня, а встреча проходит 24-го мая, дни рождения двух странных, по-своему великих, «невырываемых» из русскоязычной и мировой поэзии стихотворцев — Иосифа Бродского и Алексея Парщикова. Не будем погружаться в мистику таких совпадений, а просто воспользуемся ситуацией: их стихи не просто заметны на фоне остальной поэзии, они заметны настолько, что на протяжении долгих лет остаются важными ориентирами для молодых поэтов. Объясняется это — я дам максимально общую формулировку, так как у нас нет времени погружаться в суть вопроса, — стилем, который, в свою очередь, может стать модным. Если Буковски это «Style is a difference, a way of doing, a way of being / Done», то Паунд — «Make it new». Бродский был стильный, Парщиков был стильный (продолжая Буковски), и многое (продолжая Паунда) они сделали новым. Восприятие этого, их открытий, их возможностей, как и открытий и возможностей всех тысяч других поэтов, — наш ключ к новым стихам и новому миру вокруг.
Дмитрий Волковой, сознательно или нет, пытается быть стильным. И я не могу отрицать, что зачастую у него получается:
иногда оно открывается (прикрываясь
тем и иным прилагательным, как парео, —
безуспешно и неумело, безуспешно и неумело)
в дороге <…>
Это желание подчеркнуть двояковыпуклость происходящего в мире и тексте или даже языке одновременно лично меня трогает — автору удаётся остаться здесь самим собой, при этом говорить о предмете на достаточном расстоянии, чтобы увидеть этот предмет адекватно (что в поэзии, кажется, значит увидеть предмет ненормально). Волковой сделал «парео» новым, а вместе с ним и всё вокруг, — не это ли самое ценное?
строго оформленное «я» помеха
тому, кто дома и покоем оперился,
тревога, наволочка, прореха.
скажи: «я поле», «дождь», «наполненная ванна».
преобразятся жесты эти, эти лица <…> —
поэт понимает, что закрепощён миром слов, и он всеми силами пытается выйти из этого закрепощения (по всей видимости, попадая в силки неудобного чувства подозрения, подозрительности — в отношении всего сущего).
В этих отрывках Волковой удачно, на мой взгляд, чувствует, как работает современная поэзия, — она исследовательски подходит к миру, предлагая читателю не только результат, но и сами инструменты познания (даже банальный вопрос «а что значит то, что я говорю?» — это инструмент, которым многие перестают пользоваться).
И это интересно: в каком-то смысле эта тенденция — модная, но Волковой, правильно рассчитывая свои силы и внимательно относясь к тексту, не добавляет ни ей, ни себе подобной модности. Он делает это стильным (и делает по собственным авторским законам, сверенным с какой-то, простите, общепоэтической конституцией).
Если автору удастся углубиться в это ещё больше, не уходя с пути, не проваливаясь в неудачные и абстрактные построения вроде «несмотря на кропотливость, на тревогу, на не то, / чихание, икоту, насморк, / изъясняется тихо на пальцах, / слёзы ловит, как легкий прикорм», то всё получится. И, возможно, в какой-то момент мир и язык вокруг изменятся настолько, что подозревать их в чём-либо будет уже не нужно.
Рецензия 2. Михаил Бешимов о подборке стихотворений Дмитрия Волкового
Первое впечатление от чтения подборки Дмитрия Волкового двойственное. Грузность, пресыщенность вещами, вкусами, цитатами, ощущениями как будто не оставляют воздушного пространства, выталкивают из себя читателя, не пуская его в сверхплотный мир авторской субъективности: «и глаза всевозможных существ друг ко другу близко, // невозможно близко плачут над мраком вещей. // хай, Бодлер, бородатые тучи, морковная каша из солнца», «Густой перечный соус воспоминаний», «Липкие тропы будто изобилуют татарской гречихой»… Бросается в глаза предельная близость всего друг к другу, густая теснота, в которой пребывают образы этой поэтики, наслаиваясь один на другой.
Но чем дальше читаешь эти стихи (в том числе и за пределами подборки), тем больше замечаешь, что автор и сам рад из этой грузности вырваться, «звенящую форму раскрыть бы», выйти в загадочное «оно», которое «иногда открывается». Тут возникает интрига. Как же возможно в стихотворении выйти в бесформенное пространство, если поэт своё волнение оценивает как «необходимую реакцию организма», в поэтическом смысле видит «загадку для пытливого психоаналитика» или реализацию трансцендентального субъекта Гуссерля? Стихотворение у Дмитрия Волкового — это обретший форму мир автора (в феноменологическом смысле, мир, который не есть сам по себе, но есть исключительно в восприятии субъекта, равен ему), где ж тут найтись месту для бесформенного?
Ответ находим неожиданно в еврейской мистике, к которой поэт отсылает читателя в одном из стихотворений на «Полутонах»: «продолговатый розмарин // прокалывает цимцум». Что такое цимцум? Почему его прокалывают? Какое это имеет отношение к подборке? Обо всём по порядку. Цимцум (Tzimtzum) — это философско-теологическое понятие, активно разрабатываемое в средние века Ицхаком Лурией. Согласно учению Лурии, Бог, заполняющий своим светом всё, бесконечный и вездесущий, не мог создать мир ни вне, ни внутри себя, и потому волевым усилием ограничил свою всенаходимость, сжался, оставив внутри себя «свободное место» (в первый момент только точку, отсюда и мотив прокалывания). В этом «свободном месте» Бог и сотворил мир, послав в него нить Бесконечного света (или же творческий импульс). Процесс же сжатия, самоограничения с целью высвободить в себе пространство-вне Лурия называет Цимцум.
Адекватно ли напрямую отсылать к такому специфическому контексту в стихах — это другой вопрос, к нему мы ещё вернёмся. Пока же отметим, что на этом контексте выстраивается и образ «Как внутренний элемент // в кругах Эйлера» (из стихотворения, которое в текущую подборку не вошло), и в целом, как представляется, поэтология Дмитрия Волкового. Стихотворение у него — это обретшая форму вездесущесть субъективного «я»-мира, которая, по идее, должна «стягиваться», самоограничиваться, образуя зазор внутри себя.
И если так смотреть на стихи Дмитрия, то сразу становятся понятны зачастую неожиданные концовки его стихотворений: «звенящая форма», которая «дорастает до любимого моря», «до любимого почерка для кого-то», абстрагированно-картезианские наблюдения за Подмосковьем, которые «прокалываются» нежным вопросом жены «что ты такое ешь?», прогулка босиком по берегу моря на закате, густая импрессия которой разрывается внезапным «мир свободен теперь от насилия». Это всё попытки создать тот самый зазор внутри собственной вездесущей субъективности, в котором бы и возникла поэзия.
Но вот насколько автору это удаётся? Верит ли он сам, что его стихотворения дают выход во внесубъективность?
строго оформленное «я» помеха
тому, кто дома и покоем оперился,
тревога, наволочка, прореха.
скажи: «я поле», «дождь», «наполненная ванна».
преобразятся жесты эти, эти лица.
шоры снимаются медленно, но благодарно.
но что мне светит, если жизнь до боли календарна,
а в настоящей — конь не прыгал и не злился.
и не валялся.
Как кажется, у Дмитрия есть тоска по поэзии, по жизни, и лишь редкие случайные соприкосновения с ними (как, скажем, в последнем стихотворении подборки, где вся смысловая нагруженность скапливается вокруг пустой строчки, «прокола» между словами «отец» и «П. Флоренский»). Но положение дел таково не столько из-за «календарности» жизни и не из-за домашнего быта, как думает автор, но именно из-за его «строго оформленного “я”». Эта «строгая оформленность» и не позволяет Дмитрию в полной мере довериться случаю и освободить в себе пространство для творения, совершить цимцум, «раскрыть звенящую форму». Как бы сказал ученик Гуссерля и его наиболее принципиальный оппонент Мартин Хайдеггер, этим стихам недостаёт риска, стремления выйти из безопасной целостности «я» в открытость Другому. От этого стихи выглядят в высшей степени рациональными, «головными», в них практически нет спонтанной напряжённости и разрывов. Дмитрий исследует собственный мир, знает, что за ним может быть «оно», возможно, даже подходит к границам собственной субъективности, но не решается ступить за них. Не гуссерлевское «к самим вещам!» здесь нужно и философские категории в стихах, но, как кажется, акмеистический прорыв в вещность и напряжённое вслушивание в мир.
Не скрывая же, наконец, моей глубокой симпатии к тому, что Дмитрий делает и как он понимает поэзию, хочу высказать осторожную надежду или же пожелание, что рано или поздно тоску по жизни в его стихах сменит сама жизнь.
Рецензия 3. Елена Наливаева о подборке стихотворений Дмитрия Волкового
К стихотворным подборкам всегда увлекательно подбирать слова-ключи, помогающие пониманию. Ключи подборки Дмитрия Волкового — форма, поэт и поиск; идущее время, эстетический гедонизм, размышления о Божием величии. Последние выступают акцентами: стихи скомпонованы так, что «размышления о Божием величии» рассеяны по ткани подборки, как крупные цветы среди более мелких элементов орнамента («В Подмосковье», «Фотография», второе стихотворение из микроцикла «Между воздухом и водой»).
Однако именно ключом формы открывается, думается, большинство стихотворений Дмитрия. С формой поэт работает бережно, скрупулёзно и элегантно. В каждом тексте присутствует индивидуальность формы, самость и ценность её.
Текст «звенящую форму раскрыть бы…» — попытка найти слова для несказа́нного. Форма — гибкая, колышущаяся, ускользающая.
Первые строфы — рифмованные катрены с ассонансными рифмами:
звенящую форму раскрыть бы.
пригрелась на каждом задумавшемся плече.
порой перепрыгивает на иной насест,
дышит жабрами, пародируя рыбу.
похожая на сверчка, уголок губ,
пар не выветрившийся, прыщ на лбу (родительный падеж губ и предложный лба отчего-то так и тянет рифмовать, хотя получается весьма неточно),
оставленный так каркас
или пенку растаявшего сахарка (эта рифма притягательно звучит похрустыванием).
Далее регулярность распадается, рассеивается:
бывало, она становилась привкусом
граната, и молока, и вишни.
бывало, она пропадала, но появлялась лишней
деталью от собранного шкафа. —
В этом четверостишии перекрёстная рифмовка нарушается.
Из финальной же строфы рифма упорхнула пергаментной бабочкой набоковского стихотворения «Письма». Разрушение регулярности привело к раскрепощению, высвобождению.
ей витать изнутри удобней.
спать нежней на заплаканных щёчках.
так доросла она до любимого моря,
до любимого почерка для кого-то.
В этом стихотворении Волковой на свой лад формулирует пастернаковское «Определение поэзии».
Второй текст, «Локтевыми изгибами тишина…», — несколько искривлённое зеркальное отражение формы первого. Автор использует обратный эффект: постепенно запирает свободный стих в рамки регулярного. Первая строфа течёт нерифмованно, во второй — рифма, будто созданная для любования: «труднодоступней — изящные ступни». Самая строгая строфа — третья:
Все видят счастье, но не посторонних. Колдуют. И пока что спят.
И вместо двух яиц на завтрак
я выпиваю двух цыплят.
Эта строфа настолько авторитарна и алогична, что финал получается несколько «обрубленным».
Жизнь движется, человек стареет, становится суше и строже. Форма в данном случае — смыслообразующая.
В некоторых случаях автор прибегает к повторам строк и игре в схожие слова («иногда оно открывается…», «Я птица неосанистая твоя…», «ты веешь, как мрак…»), аллитерациям и открытому финалу («ты веешь, как мрак…», «под подлинность и тонус…»).
В последнем тексте подборки Дмитрий использует зияние пустой строки́ как остановку во времени, акт созерцания и переосмысление образа отца:
Надломленных желаний не теряю:
прочитать достоинство Достоевского,
почувствовать вкус полётного расщепления,
замеченного отцом
П. Флоренским.
Всё это — не просто приёмы: они формообразуют, структурируют, создают красоту. Кажется, ради красоты автор и ведёт свой поэтический поиск. Слышится в нём нечто мучительное: никак не находится слово, «нечего получить, нечего отчуждать», «никогда уже не понять, что за утро тогда наставало…», «есть мнение, что, вопреки ожиданиям и надеждам, люди не станут жить счастливее в их дальнейшей жизни, чем уже». Но это неизбежно, когда пишешь стихи: одевая в грубоватую словесную дерюгу эфемерность невыразимого, страдаешь порой до состояния вагнеровского Liebestod.
Дмитрий Волковой действительно много рефлексирует о красоте как она есть, о самой поэзии. Квинтэссенция рефлексии — стихотворение «В Подмосковье», где японское блюдо с грибами шиитаке, укропом и кунжутом превращается, увиденное поэтическим зрением, в детализированное полотно Ивана Шишкина (не совсем понятно, почему эти имя и фамилию автор пишет со строчных букв). Палитра схвачена цепко и точно, она синестезийно ароматна, осязаема. И всё же — «когда б вы знали, из какого сора».
Каждая миниатюра Волкового изящна и отточенна. Форма претендует на совершенство, но эстетический гедонизм, наслаждение от ловли моментов, кажется, затмевает нечто масштабное и важное, чему, запутавшемуся в любовании деталями, не хватает воли вырасти.
Рецензия 4. Мария Мельникова о подборке стихотворений Дмитрия Волкового
Если попытаться найти для этих стихов метафорическое описание, то можно представить такую картину: философия, глубоко утопленная в лирику, образует волшебный подводный город, который читателю предстоит исследовать.
Дмитрий Волковой — создатель светло-таинственного и печального поэтического пространства. Печального — потому что существование в нём пусть не мучительно, но по-тихому безнадёжно, лирический герой почти всегда обобран вселенной: «Что тут скажешь: нечего получить, / нечего отчуждать. / Только пандус все круче и труднодоступней», «есть мнение, что, вопреки ожиданиям и надеждам, люди не станут жить счастливее в их дальнейшей жизни, чем уже», «Никогда уже не понять, что за утро тогда наставало, / Что за зерно необычной судьбы укрывалось в указанном теле, но так никогда не сыграло», «но что мне светит, если жизнь до боли календарна, / а в настоящей — конь не прыгал и не злился. / и не валялся». Светло-таинственного — потому что наполнено это пространство всё же не страданиями по поводу обманувшего прошлого, неутешительного настоящего и несуществующего будущего, а мистическими неназываемыми сущностями. Наблюдать за их прихотливыми очертаниями очень увлекательно. Волковой относится к ним с несомненной нежностью, рассказывает о них почти как массовик-затейник, загадывающий на детском празднике загадки. Только дети взрослые и отгадка, разумеется, не капуста и не паровоз, а… Так что же это за «звенящая форма», которая
пригрелась на каждом задумавшемся плече.
порой перепрыгивает на иной насест,
дышит жабрами, пародируя рыбу.
похожая на сверчка, уголок губ,
пар не выветрившийся, прыщ на лбу,
оставленный так каркас
или пенку растаявшего сахарка?
И что за неведомое «оно», которое открывается
в дороге, при виде чего-то большого, как книги китайцев,
и на снегу,
и на свету,
в объединяющей до степени смешения,
как газ и воздух на плите,
открытые глаза с закрытыми
темноте,
иногда в кинозале
или на алой паперти снов — закате,
и чаще всего — без слов,
и в фотоаппарате
между столкнувшимися глазами?
Ответы на вопросы, неизбежно возникающие у читателя этих текстов, могут существовать, а могут и не существовать — философия утоплена действительно надёжно — но это никак не умаляет удовольствия от поиска и рефлексии. Причём удовольствия не только гносеологического, но и эстетического. Дмитрий Волковой говорит о высоких материях в специфической уютной манере. Множеством тонких, но прочных ниточек он соединяет бесплотное с материальным — через сравнения, уподобления, кропотливые перечисления (древний, ещё гомеровский прием замечательно играет в его образной системе современными красками), даже выводит эту связь на уровень анатомии — «Локтевыми сгибами тишина / совмещена с плечами засыпающих под утро». Интересно, что, в отличие от визуально ориентированного большинства, Волковой уделяет особое внимание тактильным и вкусовым ощущениям, и это сообщает конструкции выстраиваемого им мира приятную прочность. Еда и приятные прикосновения — даже самые обычные, каждодневные, уксус, укроп, грибы шиитаке, свежевыбритая кожа — великие утешители. Волковой достигает экзистенциальной гармонии, как будто вовсе и не стремясь к ней. Пусть здесь бывает довольно грустно и странно, «совершенно не зря длится этот полёт», и жить здесь стоит.
Рецензия 5. Владимир Коркунов о подборке стихотворений Дмитрия Волкового
При чтении Дмитрия Волкового перед критиком может встать вопрос: почему автор, вроде бы работающий в не вполне современной манере, вдруг оказывается на страницах «Воздуха» или «Волги» — изданий в полной мере актуальных? Тем более и сам Кузьмин говорил: писать так же, как это делал Пушкин, глядя в окно своей усадьбы, сейчас нельзя. Ответ на этот вопрос даёт ключ к пониманию поэтики Дмитрия.
На мой взгляд, Волковой пытается отыскать баланс между «отошедшей» культурой и современностью, создавая в своих текстах капсулу времени. Это достаточно сложившееся письмо с книксеном в сторону «высокого стиля», близкого, на мой взгляд, к поэзии Ольги Седаковой. Интеллектуальные/интеллигентные тексты с прививкой благородства, которая создаёт нужную рефлективную дистанцию.
Метод работает не всегда, и три текста подборки («Фотография», «под подлинность и тонус…» и «ты веешь, как мрак по-над кочками пляжными, тихо…») кажутся избыточными, переполненными всяческими «чернениями», «отдаленьями», «мраком вещей», «волглыми озёрами» и т.д., что вызывает уже не приятие, а раздражение.
Важнее сама нота поэзии Волкового. Мостик от толстожурнальной ушедшей эстетики к современному письму, который мне кажется важным и не до конца исследованным/заполненным в русскоязычной поэзии. Вот и ответ на поставленный в самом начале вопрос.
Порой архаичная лексика вкупе с фонетикой создают медитативный эффект и узнаваемую интонацию, апеллирующую и к «хорошей поэзии вообще». Отчасти это игра (что мне видится на примере трёх приведённых стихотворений), отчасти — точная работа с неточными образами; картинка этой поэзии размыта, физика реального мира накладывается на сюрреальное пространство, которое заставляет верить в сказанное, как в детские сказки. Только они для взрослых. И не сказки вовсе.
Мне интересно, как работает «высокий пафос» этих стихов: на мой взгляд, Волковой подчиняет течение текста дыханию, совмещая физику и героев, и читателей. Поза, которая может оттолкнуть (так и у Ахмадулиной порой отталкивает, но это прекрасные стихи), переходит в эмпатическое внимание.
В стихотворении «звенящую форму раскрыть бы…» Дмитрий будто бы подтверждает этот тезис: сюжет или смысл должны быть вовлечены в органичную им форму. Любой текст — всегда недостаточный перевод наших чувств и мыслей в слова. Задача и трагедия художника подчас именно в этом: невозможно в точности передать ощущения, то, что ты видишь, как чувствуешь другого.
И восприятие автора, и восприятие читателя — два круга, которые пересекаются едва ли не по касательной. Раскрыть «звенящую форму», чтобы она доросла до любимого моря, любимого почерка, любимого события, чтобы стала им соразмерной, — задача, важнейшая для нас всех. Дмитрий Волковой раз за разом, уже узнаваемым методом пытается этого достичь. На мой взгляд, его голос будет звучать ещё громче.
Подборка стихотворений Дмитрия Волкового, представленная на обсуждение
Дмитрий Волковой родился в 1998 году, аспирант юридического факультета МГУ им. М.В. Ломоносова, юрист. Публиковался на сайте «Полутона», в журналах «Воздух», «Волга». Книга стихов «Сны, музыка и линии жизни» (Чебоксары: Free Poetry, 2024).
***
звенящую форму раскрыть бы.
пригрелась на каждом задумавшемся плече.
порой перепрыгивает на иной насест,
дышит жабрами, пародируя рыбу.
похожая на сверчка, уголок губ,
пар не выветрившийся, прыщ на лбу,
оставленный так каркас
или пенку растаявшего сахарка.
бывало, она становилась привкусом
граната, и молока, и вишни.
бывало, она пропадала, но появлялась лишней
деталью от собранного шкафа.
ни «герой», ни «бог», ни «огородник»:
никакие ей имена не ценны.
вращается сквозь всё иное:
вещи, рукотворное, природу,
пространство бедной сцены
и таких же глаз простых.
ей витать изнутри удобней.
спать нежней на заплаканных щёчках.
так доросла она до любимого моря,
до любимого почерка для кого-то.
***
Локтевыми сгибами тишина
совмещена с плечами засыпающих под утро.
Густой перечный соус воспоминаний
о семье так приятен на вкус и на запах.
Бережный ход жизни и привычки старости
произрастут от без вести пропавших нас.
Что тут скажешь: нечего получить,
нечего отчуждать.
Только пандус всё круче и труднодоступней.
Сонный голос, побег и изящные ступни —
вот они, нежные губы тишины.
Все видят счастье, но не посторонних. Колдуют. И пока что спят.
И вместо двух яиц на завтрак
я выпиваю двух цыплят.
В Подмосковье
Пролитый бальзамический уксус,
опрокинутый укроп,
чёрные-чёрные шиитаке.
Бритва начинает жужжание
как наш самый странный преследователь —
шмель. Или колибри.
Я люблю этот город, будучи
не в состоянии быть с ним.
Всегда выскальзывает из хватки памяти и обычного взгляда.
Липкие тропы будто изобилуют татарской гречихой
или микроскопическими белопёрыми грачами. Только что прилетели. Уснули.
Это пространство ивана шишкина.
Пробуешь первый кусочек,
получаешь свежие удовольствия от этого
(есть мнение, что, вопреки ожиданиям и надеждам, люди не станут жить счастливее в их дальнейшей жизни, чем уже),
и тебя нежно спрашивает жена:
— что ты такое ешь?
***
иногда оно открывается (прикрываясь
тем и иным прилагательным, как парео, —
безуспешно и неумело, безуспешно и неумело)
в дороге, при виде чего-то большого, как книги китайцев,
и на снегу,
и на свету,
в объединяющей до степени смешения,
как газ и воздух на плите,
открытые глаза с закрытыми
темноте,
иногда в кинозале
или на алой паперти снов — закате,
и чаще всего — без слов,
и в фотоаппарате
между столкнувшимися глазами.
и несмотря на кропотливость, на тревогу, на не то,
чихание, икоту, насморк,
изъясняется тихо на пальцах,
слёзы ловит, как легкий прикорм,
и, будто с богами на спор,
оно иногда открывается.
***
Я птица неосанистая твоя,
виконт, рубанок, первое января.
Всеобщий свободный и лёгкий полёт
оседают, как пыль бытовая, на жизненный фон.
Птица неосанистая твоя.
Страны северные, юго-западные моря.
Сменка, зонт — насыщенный гардероб.
Только и на него эта пыль упадёт.
Фотография
И отдаленье смотрит на простор и человека
На фотографии. Едва ли различить,
Что ты чернеющая точка между чьим-то взглядом
И укрывающими монастырь лесами.
Кто он — скрывает давящую боль
Под рёбрами улыбкой и досадой от недавно миновавшего
Чернения ума из серебра.
И отдаленье смотрит в человека — радостного с августа до октября.
Отборный снег и родниковая дорога к comfort food.
Так отдаление глядит на человека и простор
Между собой и черной точкою его.
Никогда уже не понять, что за утро тогда наставало,
Что за зерно необычной судьбы укрывалось в указанном теле, но так никогда не сыграло.
Что же за смех возникает, когда ты увидел дельфинов…
И был ли оцарапан палец, делающий снимок.
***
под подлинность и тонус
снег распакованный и пасмур-.
чу, маленькое чудо откололось
и стало редко откликаться.
строго оформленное «я» помеха
тому, кто дома и покоем оперился,
тревога, наволочка, прореха.
скажи: «я поле», «дождь», «наполненная ванна».
преобразятся жесты эти, эти лица.
шоры снимаются медленно, но благодарно.
но что мне светит, если жизнь до боли календарна,
а в настоящей — конь не прыгал и не злился.
и не валялся.
***
ты веешь, как мрак по-над кочками пляжными, тихо,
тихо-тихо ты пляж обвиваешь пальцами ног
ты шалфей под язык, Baccarat на запястье, бездумная канарейка,
греешь нос облезающий, смотришь в море, как действующий бог.
море смотрит в твою глубину, невзирая на красную искру
в синей слабой и мокрой твоей душе.
и глаза всевозможных существ друг ко другу близко,
невозможно близко плачут над мраком вещей.
хай, Бодлер, бородатые тучи, морковная каша из солнца.
замечательно так, замечательно мрак остужается холодом озера волглого.
оставайся нежнейше же в сумерках бледным оконцем
в янтарное зеркало переживания хвойно-долгого.
и в момент, когда ты отрываешь свой взгляд от молекулы соли
и бросаешь в простого невечного зверя с потухшими силами,
разрушаются быстро воочию дно, ураганы и внутренней боли злословие.
мир свободен теперь от насилия
мир свободен теперь от насилия
Между воздухом и водой
1.
Весенне-летние закаты,
Traces of Crimea,
город русских моряков.
Как мне выразить и понять, каков
дух ирреденты, оптации, коллабора-?
Где вы, альфа Империи и омега?
Или то, что Андреа де Микеле назвала
состоянием человека
«Меж двух мундиров»?
Как держатся границы? Не товарными ли
знаками, ни утренними гороскопами, скандиру-
емыми ли телерадиовещанием?
Возможно, правом и его языковой архаикой.
Возможно, вечными музеями, газетными киосками.
А чем ещё?
Что выбирать между водой и воздухом?
Я привык приземляться, включая электробритву,
с точностью и заботой брить голову, точно кутаясь в мягкий лёд.
Я предаюсь ощущению свежей уверенности — и не зря
длится этот полёт.
Мне чувствуется пограничье, посреди которого
определённость вызывается ухабистой полифонией.
И будто плавая у лодок Балаклавской бухты не смыкая глаз,
припоминаю о Борисе Па́хоре.
Империя Габсбургов — это блестящий баланс
или тюрьма для народов с врождёнными страхами?
2.
Я знаю тайный запах
бассейна на открытом воздухе
и общей душевой.
Надломленных желаний не теряю:
прочитать достоинство Достоевского,
почувствовать вкус полётного расщепления,
замеченного отцом
П. Флоренским.
Совершенно не зря длится этот полёт,
совершенно не зря уплываю
