Весна и начало лета в славянской традиции время поминальных дней: Радуница (Пасха мёртвых), Троицкая суббота, Тихвинская, в ХХ веке — 9 Мая, устойчиво называемый в деревнях в ряду дней, в которые принято ходить на кладбище, угощать умерших и рассказывать им новости за зиму. В деревенской культуре диалог с умершими не прерывается, но ограничивается специальными временем и пространством. Согласно фольклорным рассказам, первый год после смерти умерший может приходить, потому что ни он сам, ни его родственники ещё не привыкли к его новому статусу. В дальнейшем излишняя тоска, разговор, который не может остановиться, вызывает тревогу и в этом случае принято прибегать помощи «знающих» людей. Но прийти на «переговорный» пункт (могилу), поделиться наболевшим и рассказать о родне — это норма, потому что ушедший человек не перестаёт быть частью своей социальной группы, остаётся отцом, возлюбленным, односельчанином. И ему интересно поговорить с живыми в эти часы встреч, а в другое время — с другими умершими, которым живые передают приветы и сообщения.
В современной поэзии также возникают образы умерших, которые интересуются жизнью живых, как интересуются родственники, переехавшие в другой город. Появляются образы телевидения, интернета или телефонного звонка — реального и в то же время нематериального. И это — вера в то, что связь не прерывается, а ещё — надежда на то, что всё недоговорённое ещё можно договорить и после роковой черты*.
Лета Югай
*Материал приготовлен при поддержке гранта РФФИ, проект № 20-09-00318а «Стратегии порождения и тактики восприятия поэтического текста в традиционной и городской культурах»
Самый быстрый способ связи с Той Стороной // Стихи. Выбор Леты Югай
Андрей Василевский
Май
мёртвые беспокоят как старый сломанный зуб
своим частичным отсутствием мешающий языку
майская ночь на кухне звериный суп
складка матраса к слабому позвонку
мёртвые беспокоят как товарищей господа
или господ товарищи май рядовой блатной
если верить учёным вокруг инвертированная пустота
суетится цветёт и пахнет весной
чёрной собакой за ночь обегав москву
утром упырь на помойке грызёт полимер
«третий некрасов» лосев пригов в каком-то шкафу
и почему-то саблин глупый морской офицер
Александр Переверзин
***
мне снятся поутру покойники
их непонятный разговор
в моём в бермудском треугольнике
кладовка кухня коридор
впущу струю живого холода
услышу в воздухе ночном
блуждая по кривому городу
поют сирены за окном
и как мне выбраться из этого
из жёлтых рамок на стене
из заболоцкого из летова
из тех кто помнит обо мне
Ната Сучкова
***
Говорит дед Никола, окая, давно уже мертвому деду Борису:
«Лучше видно вот с этого облака, что в цветной тебе телевизор!
Или с дота того, непрочного, вон, всё в дырах залатанных, в щелях,
Что ж ты плохо следишь за дочерью, или, как тут глаголят, дщерью?»
Отвечает Борис вновь прибывшему бородатому Николаю:
«Здесь нельзя смотреть вниз, как по телевизору про цыганей и Будулая,
Ничего здесь, прошу, не трогайте — эта оптика дорогая,
Я давно тут, и я на многое про живых глаза закрываю.
Если б жизнь на земле ворочалась волей нашей, и нашей — тоже,
Я бы вашего сына дочери пожелал бы в мужья? Что ж — может…»
Пропустили бы, эх, по маленькой, со знакомством — пехота с танкистом,
Дед Никола — худой и старенький, дед Борис — молодой, плечистый.
Обходя кучевые тучные только с краю, по бороздaґм:
«До чего ж хорошо окучено, я бы лучше не сделал сам!»
Так и ходят: у Николая в рукаве мельтешит пчела,
А Борису шинель полевая, ох, мала, и давно мала,
Собирают в кисет солдатский (табачку бы!) цветки акаций,
И никак не договорятся, и никак не наговорятся.
Мария Степанова
Гостья
Той ночью позвонили невпопад.
Я спал, как ствол, а сын, как малый веник,
И только сердце разом — на попа,
Как пред войной или утерей денег.
Мы с сыном живы, как на небесах.
Не знаем дней, не помним о часах,
Не водим баб, не осуждаем власти,
Беседуем неспешно, по мужски,
Включаем телевизор от тоски,
Гостей не ждем и уплетаем сласти.
Глухая ночь, невнятные дела.
Темно дышать, хоть лампочка цела,
Душа блажит, и томно ей, и тошно.
Смотрю в глазок, а там белым-бела
Стоит она, кого там нету точно,
Поскольку третий год, как умерла.
Глядит — не вижу. Говорит — а я
Оглох, не разбираю ничего —
Сам хоронил! Сам провожал до ямы!
Хотел и сам остаться в яме той,
Сам бросил горсть, сам укрывал плитой,
Сам резал вены, сам заштопал шрамы.
И вот она пришла к себе домой.
Ночь нежная, как сыр в слезах и дырах,
И знаю, что жена — в земле сырой,
А все-таки дивлюсь, как на подарок.
Припомнил все, что бабки говорят:
Мол, впустишь, — и с когтями налетят,
Перекрестись — рассыплется, как пудра.
Дрожу, как лес, шарахаюсь, как зверь,
Но — что ж теперь? — нашариваю дверь,
И открываю, и за дверью утро.
В чужой обувке, в мамином платке,
Чуть волосы длинней, чуть щеки впали,
Без зонтика, без сумки, налегке,
Да помнится, без них и отпевали.
И улыбается, как Божий день.
А руки-то замерзли, ну надень,
И куртку ей сую, какая ближе,
Наш сын бормочет, думая во сне,
А тут — она: то к двери, то к стене,
То вижу я ее, а то не вижу,
То вижу: вот. Тихонечко, как встарь,
Сидим на кухне, чайник выкипает,
А сердце озирается, как тварь,
Когда ее на рынке покупают.
Туда-сюда, на край и на краю,
Сперва «она», потом — «не узнаю»,
Сперва «оно», потом — «сейчас завою».
Она-оно и впрямь, как не своя,
Попросишь: «ты?», — ответит глухо: «я»,
И вновь сидит, как ватник с головою.
Я плед принес, я переставил стул.
(— Как там, темно? Тепло? Неволя? Воля?)
Я к сыну заглянул и подоткнул.
(— Спроси о нем, о мне, о тяжело ли?)
Она молчит, и волосы в пыли,
Как будто под землей на край земли
Все шла и шла, и вышла, где попало.
И сидя спит, дыша и не дыша.
И я при ней, реша и не реша,
Хочу ли я, чтобы она пропала.
И — не пропала, хоть перекрестил.
Слегка осела. Малость потемнела.
Чуть простонала от утраты сил.
А может, просто руку потянула.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где она за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Она ему намажет бутерброд.
И это — счастье, мы его и чаем.
А я ведь помню, как оно — оно,
Когда полгода, как похоронили,
И как себя положишь под окно
И там лежишь обмылком карамели.
Как учишься вставать топ-топ без тапок.
Как регулировать сердечный топот.
Как ставить суп. Как — видишь? — не курить.
Как замечать, что на рубашке пятна,
И обращать рыдания обратно,
К источнику, и воду перекрыть.
Как засыпать душой, как порошком,
Недавнее безоблачное фото, —
УмнУю куклу с розовым брюшком,
Улыбку без отчетливого фона,
Два глаза, уверяющие: «друг».
Смешное платье. Очертанья рук.
Грядущее — последнюю надежду,
Ту, будущую женщину, в раю
Ходящую, твою и не твою,
В посмертную одетую одежду.
— Как добиралась? Долго ли ждала?
Как дом нашла? Как вспоминала номер?
Замерзла? Где очнулась? Как дела?
(Весь свет включен, как будто кто-то помер.)
Поспи еще немного, полчаса.
Напра-нале шаги и голоса,
Соседи, как под радио, проснулись,
И странно мне — еще совсем темно,
Но чудно знать: как выглянешь в окно —
Весь двор в огнях, как будто в с е вернулись.
Все мамы-папы, жены-дочеря,
Пугая новым, радуя знакомым,
Воскресли и вернулись вечерять,
И засветло являются знакомым.
Из крематорской пыли номерной,
Со всех погостов памяти земной,
Из мглы пустынь, из сердцевины вьюги, —
Одолевают внешнюю тюрьму,
Переплывают внутреннюю тьму
И заново нуждаются друг в друге.
Еще немного, и проснется сын.
Захочет молока и колбасы,
Пройдет на кухню, где сидим за чаем.
Откроет дверь. Потом откроет рот.
Жена ему намажет бутерброд.
И это — счастье, а его и чаем.
— Бежала шла бежала впереди
Качнулся свет как лезвие в груди
Еще сильней бежала шла устала
Лежала на земле обратно шла
На нет сошла бы и совсем ушла
Да утро наступило и настало.
Ирина Ермакова
***
Вот и прозвонился друг пропащий,
эй, кричит-трещит, а знаешь, где я?
Ну — умора, просто — не поверишь —
у самого синего моря.
Волны — слышишь? Трепет крыл — слышишь?
Никакой травы, трезвый, как тыква,
а, поди ж ты — трепет крыл, чайки, что ли…
Ты чего, говорю, ты же умер,
я и оду про это написала,
обессмертив тебя, дурило,
что ж звонить тут в три часа ночи,
что тут чаять, что тут морочить.
Умер-умер, отвечает, а толку?
И стихи червовые читает,
и слова козырные спрягает,
и бормочет имя, и плачет
так, что катятся прямо из трубки,
так, что капают на красный мой свитер,
на ключицу, на грудь, на колено —
ледяные, огненные, злые,
как сухие свидетели бессмертья,
прожигая бедные рёбра.
Что ты, милый, слышу, конечно.
Это чайки, а смерти не бывает.
Анастасия Белоусова
Оператор звонков на тот свет
я живу в квартире где умерли мои
папа
дедушка
и бабушка
мне до сих пор иногда звонят
и просят их к телефону
не папу конечно
он давно
все узнали
а смерть старого человека
так не потрясает
так не заставляет искать всех кому
звонки на тот свет поступают нечасто
они разные
кто-то удивляется и вешает трубку
кто-то плачет
кто-то расспрашивает где я училась и кем работаю
всё не наберусь духу сказать
что они
ошиблись номером
это может быть очень жестокая шутка
а может
надежда на то что кому-то и правда звонят
и говорят
здравствуйте могу я услышать
мою галию
да-да год рождения сорок шестой
год смерти две тысячи первый
я никак не войду в колею
где погреб пустой
и ты не треплешь мне нервы
кстати мы открыли твои консервы
кайсарик сказал отстой
я тебя оказалось люблю
и ещё один внук родился и дышит
и сидит оператор
всем говорит
ожидайте
а кому-то
вы ошиблись номером
и счастливый ах прерывается гудками
оператор соединяет
посылает шёпот
сны
совпадения
и люди оборачиваются
просыпаются
вздрагивают
бабушка умерла позже
на один год
и один месяц
одиннадцатого
никак не могу перестать
Катя Капович
Военное кладбище в Лексингтоне
Гряньте звонче, цикады, вы, светлей, светлячки!
Здесь, на сельском кладбище, слова не нужны,
здесь простые лежат господа-мужики
и они просто-напросто им не слышны.
Здесь лишь ваши шестки пусть из мяты торчат,
только ваши фонарики светят во тьму,
и, смахнувши слезу, говорит брату брат:
«Слышишь звук?» — «Вижу свет!» — отвечает ему.
Так вот спорят они уже множество лет,
так вот множество лет с другом ссорится друг,
свет быстрей ли, чем звук, звук быстрей ли, чем свет, —
свет ли звука важней, иль важней света звук.
Неизвестный поэт, я тут так постою,
разговор их послушаю, выдую дым,
голубую слезу для порядка пролью
и сама через миг освещусь голубым.
Марина Бородицкая
Песенка ваганьковская
Клейкой стайкой златокрылой
«носики» кружатся:
клён над папиной могилой
хочет размножаться.
В небо рвётся оголтело
лиственным цунами,
подставляет ветру тело,
сыплет семенами,
Налегает на ограду
твердью напряжённой,
сыплет золотой рассадой,
крыльями снабжённой.
Что ты, клён, куда ты клонишь,
под ноги взгляни-ка —
ты нам памятник уронишь
чёрного гранита!
А на памятнике скрипка
выведена тонко,
и она поёт-играет
голосом ребёнка.
И поёт чугун калёный
в день весёлый мая,
и приплясывают клёны,
ветками качая.
Это папа мой играет
в праздник воскресенья
для своей правнучки Майи,
девочки весенней.
Скрипка дразнит мир унылый
носиками клёна,
и усыпаны могилы
жизнью окрылённой.
Елена Михайлик
***
Софья Александровна Гурвич,
Решила откочевать на Ту Сторону.
Конечно, она знает,
Что в ее семье принят другой маршрут
И на сей предмет даже существует договор,
Высеченный в камне — евреи, как с ними иначе?
Но у Сонечки Гурвич,
Двадцать третьего года рождения,
Накопились претензии
Ко второму участнику договора,
А Та Сторона — отличное место
Для географа и геолога.
И есть почти все, что нужно.
Нарты — складные, и парус к ним,
Лайки — четыре штуки,
Пятая догонит потом
(собственно, лайки и были вторым по важности аргументом).
Еда для себя и для лаек
На первое время.
Ружья, снасти, ножи, палатка,
Полярный комбинезон (и не один),
Аппаратура, планшеты, аккумуляторы, дизель.
Карты будем составлять на месте.
Дальше Софья Александровна
Идет к шаману
С важным вопросом — кто там провайдер?
И выясняет, что никто. Не провели.
То есть, ни данные отправить,
Ни почту получить, ни сериал скачать,
Ни на правнуков посмотреть.
*По черной равнине, по белой равнине,
По зеленым рекам едет буер.
Справа — собаки, слева — собаки,
Поверху — совы.
Горбоносая женщина на руле.
Яму перепрыгнет, пропасть перелетит,
Воду — переплывет.
Увидишь его — остановись первым,
поклонись первым.
Автолавка не хочет зла,
Не приносит зла,
Открыта для каждого.*
Софья Александровна Гурвич
Проклинает все на свете
И идет в «Билайн».
В «Билайне» думают — бред и абсурд,
Но реклама,
Но миллиарды новых пользователей…
И жжет же Китай свои бумажные деньги…
И Софья Александровна зря не скажет.
Получив согласие, профессор Гурвич
Едет в Новый Уренгой.
Выходит в тундру.
Через несколько дней
Находит там пять мухоморов.
Вернее, они находят ее.
Мухомор — самый быстрый способ связи
С Той Стороной. Проводник.
Приличные люди
Договариваются с конкурентами заранее.
Мухоморы смотрят «Мост» (в озвучке)
И «Пустую корону» (с субтитрами).
На третьем сезоне «Костей» Софья Александровна
Думает, что совершила ошибку.
Но мухоморы говорят:
«Ни хрена себе, женщина, у тебя психоделика.
Согласны, поможем.
Ты хорошо меняешься.
Но вышки ставить — это не в ту сторону.
Там нужно ямы копать,
Тогда будет прием, что надо.»
*Иногда выходит к людям пешком —
Горбоносая женщина в комбинезоне
С геологическим молотком.
Поздоровайся. Предложи табаку, чаю.
Помни: у всякого есть товар.
Твое ненужное — чужое сокровище.
Капельку здоровья – на охотничью удачу.
Крошку дальнего зрения – на столько же ближнего.
Лишнюю злость — на завтрашнюю рыбу.
Черную тоску из-под сердца —
Хозяину Пяти Пропастей
Как раз нужен новый сторож —
Внучке на хорошую учебу…
А еще автолавка всегда дает на сдачу
Длинные леденцовые цветные сны.*
Софья Александровна Гурвич
Возвращается в Нур,
Покупает оборудование
И якутским ножом
Бестрепетно режет горло буровой установке
Для вечной мерзлоты.
Черная кровь льется на землю,
Рассыпается осколками.
*Не пытайтесь обмануть её,
Не пытайтесь ограбить —
В людях — много полезного.
Поднявший руку будет использован целиком.
Не тащите в свои свары:
Автолавка не враг живым,
Но и духам она не враг, даже очень вредным.
Если, конечно, они не начнут первыми.
Впрочем, ваша болезнь или злая удача
Могут и сами захотеть перемениться,
сделаться чем-то другим.
Тогда им помогут.*
Двадцать лет спустя
Софья Александровна Гурвич
Является во сне
Генеральному директору «Билайна» —
Мухоморы по-прежнему
Наилучшее средство связи
Там, где не проложена сеть.
Верхнюю Чукотку закончим через год.
Надо начинать думать про Аляску.
С Израилем же хорошо пошло.
Попутно она сматывает
Его головную боль —
Моток колючей проволоки —
Пригодится Зубастой Старухе
Довязать новый свитер.
Генеральный вздыхает во сне
И дает согласие.
*Она больше не помнит,
Как садятся в общественный транспорт
И где платят пенсию,
Лицо первого мужа,
То место в сорок третьем, где она..,
И сам сорок третий.
В некотором смысле, то, что с ней случилось,
Много хуже Альцгеймера.
Но есть ветер, и собаки,
И книги, и имена правнуков,
И карта, и отличные сделки,
Она, правда, хорошо меняется,
И сеть перевернутых вышек —
от Мурманска до Владивостока.
И еще этот из Израиля
зовет к себе по обмену.
Она давно уже
Не работала в пустыне.*
И конечно, Софья Александровна Гурвич,
Зимняя Женщина,
Подательница Снов,
Не помнит, что израильский Хозяин Огня,
Отличный деловой партнер
И очень интересный творец —
Это тот самый жулик,
С которым она при жизни
Не желала иметь
Совершенно ничего общего.
*Автолавка приехала!*
Сергей Королёв (1980 – 2006)
***
В провинциальных страшных городах,
Колючими крещенскими ночами
(Где фонари горели не всегда,
А что горели, рано отключали) —
По всей Вселенной делалось темно,
И ветхий дом в пространство уносило,
И думалось, что смотришь не в окно,
А в чью-то незарытую могилу.
И только печь пугала мертвецов,
И бабушка тесней к огню держалась —
Какое бы дремучее лицо
На аспидном стекле ни отражалось.
Я верю: это было в старину!
И в то, что снова повернется детством
Большая жизнь: я запросто стряхну
Невинную задумчивость младенца,
И повторится вечное кино,
Где бабушка с седыми волосами
И после жизни мы в свое окно
Из смерти в жизнь заглядываем сами.
