Эссе писателя и журналиста Юлии Говоровой об опыте работы в реставрационных мастерских музея Востока.
Когда-то давно я жила в своей любимой деревне в Псковской области. Все повторяю и повторяю об этом: в своей любимой деревне в Псковской области. Где все дороги у нас стоят по колено в опавших с дубов листьях. На подоконниках крынки с паутиной.
Стоят старые и даже чуть заржавевшие будильники. Мы эти будильники иногда из-за любопытства заводили, и время, застывшее на циферблате когда-то, начинало снова течь.
Мы находили здесь очень много пуговиц лесничих — две перекрещенные дубовые веточки. И много знаков отличия с кителей и плащей железнодорожников, нелюдимых обходчиков путей, все куда-то бредущих по путям и постукивающих такими специальными колотушками по шпалам.
Внедорожник остановился однажды перед нами, и из машины вылез мужик. Кулачища здоровые-здоровые, свитер старый, рваный. «А вы куда? На охоту? На рыбалку?» — «Да мы вот путешествуем тут», — мы отвечаем. И этот дядька приводит нас к реке. Мы полюбовались заросшими напрочь берегами.
Рукомойник был у нас подвешен в саду на старой яблоньке — когда ты крышечку снял и ковшом воды налил. Пимпочка на рукомойнике застревала.
Мыло тоже было в саду припрятано. Хотя все равно его сороки растащат, но припрятано. И, наверное, в каждом саду у сорок есть запасы из этого обветренного и рассохшегося деревенского мыла и обмылков.
Чтобы газовую конфорку включить, на баллоне надо было немного крутнуть вентиль. А вот спички на крышечке от деревянной солонки отсырели. Сама солонка стояла с уже давно затвердевшей старой солью.
И мы всю эту старую соль, перезимовавшую ни одну зиму у нас и оправдывающую свое магазинное название («каменная»), чуть ли не молотком отбивали, когда летом чистили солонку.
Перед домом сверкали ноготки. На чай, помимо листьев малины или мяты, мы заваривали необычную монарду. И срывали в огороде кинзу (свою кинзу!). И еще одну волшебную травку, которую можно было бы уже полюбить за одно ее название. Спроси меня, какая у меня любимая травка — любисток!
Коса, а мы еще косили косой, на чурбачки попадала, застревала (а чурбачки были у нас возле поленницы раскиданы). И иногда еще попадался в траве шифер. Обязательно, когда ты косишь на деревенском участке, ты напорешься, наткнешься на этот старый шифер.
Золотые шары, эти жирафы деревенских садов, дотягивались своими золотыми верхушками до яблок. На соседские заборы облокотятся, стоят, смотрят. Ты нагнулся шнурок завязать, и золотой шар тут же рядом наклонился.
И столько клумб у нас всегда цвело во дворе, а все равно заносили цветы в дом. И ставили цветы во все вазы, во все банки. Воду выльешь потом после флоксов и пионов, а она вся такая болотная и пахнет.
Весною приедешь и вынесешь перезимовавших в доме бабочек. Перезимовавшие, они задерживались на какое-то время на ладони. Нарисованные на крыльях у некоторых бабочек глаза наши деревенские бабушки называли все ласково — «глядельце».
Белье полощешь в тазу, а голову от таза поднимешь, летят гуси. Костровище было белым от сорванных ветром лепестков…
Но пришлось вернуться в Москву. И вернувшись в Москву, я, конечно же, искала работу. Музей леса?
Была вакансия в музей тишины, я туда почти прошла, ответив на все вопросы на сайте: «А давно ли вы были в тишине? А какими мы станем в тишине?» Ну и самое главное: «А захотим ли мы хоть что-то услышать после этого?»
Была возможность попасть в Исторический музей — подметать там исторические ступени. Опоздала. Правда, на телефонный звонок мне ответил человек с историческим именем отчеством — Ярослав Игоревич. Ну а кто еще мог мне там ответить?
Я пролистнула Ботанический сад, там вакансий почти нет. Пролетели Коломенское и Царицыно впустую.
Попробовала устроиться дворником, но дворники в парках сейчас почему-то ходят все время с какой-то ужасной страшной пушкой и зачем-то сдувают ею листья. Вот почему-то сдувают ею листья!
И костры сейчас из листьев не жгут, а собирают листья в мешки. И повсюду — расфасованная трава, раскатанная и не успевающая в землю пустить корни.
Вдруг на очередной мой вакансионный звонок отозвался администратор знаменитого музея Востока и пригласил меня на знаменитый Никитский бульвар на собеседование. Во внутренний дворик музея, где среди вынесенных на лето проветриться цветочных горшочков стоит слон.
Меня взяли. И я наподписывала там кучу бумаг в отделе кадров. Мне выдали три карандаша как новобранцу. Один карандаш был с надписью про тысячу ли («Путь в тысячу ли начинается с первого шага», Лао-Цзы), другой — со стихотворением Басё («Из сердцевины пиона медленно выползает пчела» и все такое). Ну а на третьем, и мне его лично вручил уже сам администратор, было написано нравоучительное изречение Конфуция.
И я ведь попала не просто в музей, а в мастерские! В реставрационные мастерские музея Востока. В мастерские! Они находятся на окраине Ботанического сада. Там, где каштаны катапультируются осенью в своих зеленых колючих скафандрах на дороги. Там, где сосны своими молоденькими ветками, похожими немного на ершики, то и дело заглядывают в окна.
И мне это было так понятно! У моих друзей в деревне была галерея-мастерская. Ее окна выходили на старый деревенский прогон и старый сад.
Перед галереей у нас стоял вырезанный из фанеры арап, махая саблей. На африканском слоне, тоже вырезанном из фанеры и раскрашенном, замирала птица Сирин.
Моей обязанностью было зимой занести под навес эти фигуры. Слон был красный и с подведенными синими глазами. На треуголку арапа в саду осыпались летом яблоки.
Я помню банки, в которых художники полоскали свои кисти. Обогреватель, пахнущий раскаленным и покрасневшим железом, — калорифер.
Чертежный планшет, иссеченный макетными ножами. Тряпочки для вытирания кистей. Сами кисти. И, как тряпочки в масляных красках, с синим пламенем сжигались.
Помню Олю, одну из художниц галереи. Ее силуэт за нашим уличным рабочим столом. У нас стол стоял в саду. Идти нужно было до галереи от нашего старого деревенского дома по тропинке. Пока ты идешь, ты глядишь, как жасмин цветет, сирень…
И вот попала сейчас в реставрационные мастерские музея Востока. И как будто бы ничего не изменилось! Те же баночки для полоскания кисточек и кисти. Мастихины и маленькие макетные гвоздики, холсты. Бортовка — разновидность холщовой, льняной ткани. И струбцины — это такие крепления-зажимы.
Юрий Степаныч, заведующий музейными мастерскими, погружал огромные бумажные свитки в большую промывочную ванну (Юрий Степаныч у нас реставратор старой графики).
На этих свитках туманы, растуманы. Юрий Степаныч пускает в кране воду. Благодаря этому реставрационному отмоканию со всей этой старой бумаги постепенно уходят накопившиеся веками налет и желтизна.
В кабинете реставрации по кости стоит запах зубоврачебного кабинета. Реставраторы по металлу, расположившиеся за соседней стенкой, очищают от налета и ржавчины клинки.
Облепленные наростами глины, эти кусочки старинного металла напоминают какую-то рыбу в кляре. Старинные мечи-кладенцы, рассыпающиеся, рассыпающиеся в прах, а некогда безжалостно сносившие головы и не знавшие пощады.
Я записываю там каждое слово: техника «реставрационная сетка», кракелюр… Название фотоальбома-отчета в мастерской по реставрации ткани — «Прорехи и дырки: До и после».
«На автора нельзя заходить! Работа только исключительно в пределах утраты!» — и тоненькой кисточкой, подобрав тут же нужную красочку, вжих-вжих.
«На сок чеснока можно золото класть» — из разговоров (у чеснока, оказывается, очень хорошие природные клеящие свойства — адгезия).
«Присыпка детская хороша, — я продолжаю и продолжаю записывать, — при реставрации бисквита…»
И я, когда услышала про бисквит, то подумала, конечно же, сразу про пирожные. А оказывается, что это все бисквитный фарфор.
«Ржавчина — это итог окисления металла…» В мастерской по реставрации металла все рыжее: подоконники, халаты… Если реставраторы не забывают надеть эти положенные им по инструкции халаты.
Потому что вся эта рыжая пыль со столов и весь этот рассыпавшийся ржавый песок, в буквальном смысле слова — уже какое-то распадающееся на молекулы железо, к реставраторам, и к их животам, и к их фартукам липнет, жмется, льнет.
«Перед нами меч так называемого синдо-меотского типа», — сказал мне тут реставратор по металлу и стряхнул всю эту синдо-меотскую пыль у себя на рубашке с живота.
Кусочки меча аппетитно заржавели. На столе банки, напоминают контейнеры для стерилизации медицинских инструментов.
«А самурайские, а самурайские мечи у вас есть?!» — я тут спросила. И реставратор Юра привычным движением руки снял с полки меч, бережно завернутый им в теплую мягкую фланельку.
Он подержал этот меч передо мной. Показал на бороздку на мече, по которой была проведена красная линия.
Это был обычай такой: если самурай завещал свой меч не своей семье, а храму, то храмовники проводили по долу клинка этой красной темной краской. В знак того, что меч ушел на покой и дай бог не узнает больше крови.
Китайские фонарики развешаны по коридорам музея. По всем углам в мастерских складированы ожидающие своей очереди на реставрацию фигуры.
В большинстве прислоненные к стене, обращенные лицами к стене, когда видны только спины, спины, спины. И иногда даже страшно, что один из каменных гостей вдруг обернется.
Многие из этих фигур укрыты матерчатыми белыми простынями (от пыли). И проходя мимо каких-нибудь там женских скульптур, охранник музея в усы хмыкнет, как Сухов перед строем девушек в парандже — девушек освобожденного революцией Востока.
Есть всадники. Найдутся даже без головы. И есть отдельные, из гранита и мрамора изваянные бюсты и головы на блюде.
Поэтов я считаю тут по головам в коридорах: Низами, Фирдоуси… Опять сбилась! И вместо тягучего «м-м-м», когда попробуешь чего-нибудь вкусное и сладкое, я говорю теперь перед входом в хранилище музея Востока: «М-м-ньяма!»
Однажды я пришла на работу и увидела, как святых вон выносили. Выносили! Была пертурбация фондов и архивов. И кого-то из отреставрированных заносили, выносили.
Упаковано было, конечно, все в коробках. На одной из коробок было нежно подписано карандашиком: «Реставратору Диме Рыбакову от Оли, хранительницы фондов».
Удивителен музейный язык, которым заполняются регистрационные бланки и отчеты! Все эти реставрационные паспорта и дневники.
«Рога и уши, бородка — все обломаны!» — из описания скульптуры «Козел», Монголия, конец 19-ого века. Музыкальный инструмент «моринхур» — «порвались струны».
«Потерт, выцвел», «щербинки со вздутием лака» — все это обычное дело при поступлении на реставрацию предмета. А из особенно меня поразившего: у кого-то был «нимб не укреплен»!
И кто-то здесь реставрирует меч, разложив его кусочки перед собой, как куски рыбы. Реставратор по дереву Юля, моя тёзка, прочищает буддам уши.
А у будд ведь очень длинные уши, с длинной мочкой. «Твои бы слова да будде в уши!» — я осмелилась пошутить тут рядом с Юлей. И она что-то нашептывала буддам. Она прочищала им уши, потом ноздри. Тампончики ваты у нее смочены в укрепляющем составе. И в каждую трещинку, морщинку Юля делает буддам укол, не болезненный, а поддерживающий красочный слой и сохранность у дерева.
Марина все моет и моет посуду, реставратор по фарфору. Марина намыла здесь горы посуды, замоченной по тазикам в мастерской. Кто-то тысячу лет назад за собою посуду не помыл, и Марина теперь моет.
И желтизна еще там от каких-то приправ вся сохранилась. И ты чувствуешь, как когда-то собиралась семья у очага.
Вот такая работа у всех моих реставраторов — земная. Помыть после тысячелетнего обеда посуду, вытереть нос бертолучиевскому маленькому будде.
А однажды я сюда пришла и увидела, как перемывали богам пятки. Правда, точно — пятки! Они торчали из уютного детского синего тазика с водой, разведенной с лимонной кислотой.
И эти пятки, как мы парим ноги во время простуды, отмокали. Ноготочки на пальцах ступней были покрыты, и это меня поразило, красным лаком.
Носочки и пятки оказались носочками и пятками японского мифологического существа и, на минуточку, бога огня Фудо. По объективным реставрационным причинам бог покинул родную для себя пылающую стихию огня и отмокал пока в детских пластмассовых ванночках с раствором.
Фудо, как поломанная детская кукла, лежал в ванной. При этом взгляд его весьма даже грозен и горяч. И он зыркал на всех из этой игрушечной ванны горделиво.
Вот так вот, куда не зайдешь в мастерских, все ванны заняты! В них отмокают нарисованные тушью знаменитые японские сосны. Горы, воды. Тропинки, по которым пробирается на вершину водонос…
Здесь собирается пепел. Как оказалось, первостатейная полировочная паста. Кто курит, все пепельницы несут и сдают в мастерские к реставраторам. И нигде я до этого больше не видела, чтобы вот так вот в каком-то смысле сдували пылинки просто с пепла.
«А важна ли здесь марка сигарет?» — я спросила. Я серьезно здесь ко всему отношусь. И один из курящих стушевался и признался, что он, например, курит «винстон», «единичку».
Лёсс — еще мое тут новое слово. Полупесок, полуглина. Лежит в банках. И этим лессом здесь тонируют пробелы. «Реставрация по лессовой штукатурке» называется.
По одной из версий происхождения лёсса, это древний ил. Роспись по лёссовой штукатурке была популярна в Средней Азии. И опытный реставратор может по цвету хранимого в баночке лёсса определить и назвать археологический памятник: «Это лёсс из Кара-тепе, из Топрак-кала…»
Лёсс в банках — это лёсс, привезенный сюда из экспедиций. И очень часто самими реставраторами. И он их зимними вечерами согревает — воспоминаниями об этих же экспедициях.
Поэтому они говорят иногда еще об этом песке, хранящемся у них в банках из-под кофе — «это лёссик». И баночку со своим любимейшим лёссиком встряхнут.
И только здесь в мастерских я увидела такое же бережное отношение к крошкам (а не только к пеплу). Все сметается со стола аккуратненько в ладонь, пересыпается, чтобы крошечки не проронить, на заранее подставленные блюдца и бумажку.
Кофейная пауза в музее Востока это чашечка кофе по-турецки, это финики родом из Ирана. Реставраторы варят поочередно клей и кофе. Кофе помешивают в джезве. И клей они тоже помешивают, чтобы не образовывались комки.
Клей из плавательных пузырей осетров. У осетров тоже очень хорошие эти клеящие природные свойства — адгезия. Музей заказывает плавательные пузыри осетров. «Жаль, что не целых осетров, а только эти плавательные пузыри!» — реставраторы смеются.
Кофе переливается, ароматный и дымящийся, в чашку, а клей из плавательных пузырей осетров еще варится, бурлит.
Света — художник-реставратор по ткани. Вы увидите перед нею иголку, клубок ниток. Для перекуса на столе — виноград, и тоже какого-то рукодельного сорта — «дамский пальчик».
Света — в юбке. И по подолу у нее вышиты строчки. А какие? Ну, раз дело происходит в музее Востока, это хокку? А вот нет! На подоле у Светы оказалась вышита строчка из стихотворения Томаса Элиота «Путь волхвов».
Давно немытые кружки порыжели, у реставраторов такое бывает, после чая. Я хотела эти кружки намыть и оттереть, чтоб с пачкой соды. Но реставраторы меня — мудрецы! — остановили: «Ведь это все история бытования, пойми!»
И у кружки с чаем есть эта самая история бытования и у запыленного халата. И у рыжей водопроводной воды, когда идет у сантехников ремонт.
А сегодня весь наш прекрасный отдел снимали в ролике для промоушена музея Востока, представляете! И реставратор Саша Фетисов сниматься пришел в своей рыжей от въевшейся ржавчины рубашке.
«Да ты сам как проржавевший клинок! — упрекнула его заместитель заведующего мастерскими изящная Ольга Александровна. И потом спросила взволнованно:
— А Станислав наш Михалыч, который из дерева, снимался? И где, кстати, Марина из глины!»
И понятно, что сам-то Станислав наш Михалыч не из дерева, а из мастерской реставрации по дереву, да и Марина не из глины, а из мастерской реставрации керамики, но звучало, конечно, хорошо.
Вика — это папье-маше (реставрация по папье-маше). И я не знаю, как к Вике подступиться. Когда на вопрос «как дела?», человек вдруг отвечает тебе: «Реставрирую маску, Шри-Ланка, маска демона 18-ти болезней». Или: «Реставрирую маску, участвовавшую в священной буддистской мистерии Цам» (это Тибет).
Во время исполнения этого тибетского ритуала звучат трубы. И я сразу представила себе эти длинные и сверкающие на высокогорном солнце трубы.
Помню выставку самурайского оружия (еще до того, как я устроилась в музей). Все залы музея Востока были тогда в приглушенном темном свете, самураи появлялись из-за угла, и их вылепленные на масках носы были с раздутыми от гнева и ярости ноздрями.
Устрашающе у них были вылеплены скулы. Пустые глазницы на этих зловеще раскрашенных масках как будто бы поглощали глаза зрителей. А отверстия под губы и рты были распахнуты. И возможно, что даже в каком-то предсмертном, диком крике.
Среди масок (и не по-доброму все как-то ощерившихся) у Вики для гармонизации пространства замечена кружка — «Рыболову».
У музейного администратора Саши, и как я раньше не обращала на это внимание, на запястье переводная татуировка, что «Все врут!» Ну а я-то вам как раз тут не вру, а пишу правду!
Все прибывшие на реставрацию будды оживились, когда по коридорам в конце рабочего дня вдруг разнеслось на рингтоне у вышедшего Леши-охранника под дворовых три аккорда:
Давай поговорим о нас с тобой потом,
Чтоб как-то снять с души ошибки наших судеб,
Давай поговорим и вспомним обо всем,
Что было так давно, чего уже не будет…
Другой охранник музея Востока однажды обратился ко мне, посмотрев на сгустившиеся тучи: «Уж небо осенью дышало!..» Я подхватила: «Короче становился день!..»
А он, уже не слыша меня, поглядел на статуи под номерами лежащих полководцев и сказал: «А вы знаете, что Монголию для России завоевал белый генерал Роман Федорович фон Унгерн-Штенберг?»
Принесли в мастерские недавно панно из перламутра. Панно уже наполовину рассыпалось, расклеилось. И чтобы его сохранить сейчас, собрать, реставраторы над этим панно (а как будто бы над домино!) сидят весь вечер.
Они плетут свои нити Ариадны, они вдевают золоченую ниточку в иголку. Они отскабливают от налета и пыли гашишные трубки из слоновой кости. Снег будет зимою идти и идти, заметать музей Востока…
Заметать реставрационный лесс в этих банках. И мои, тоже отчасти реставрационные, попытки сохранить историю своей жизни, «бытования».
Ну а мое представление о масках, если честно, все из утренников. Когда вдыхаешь во время хороводов у елки через картонные дырки теплый воздух.
Юлия Говорова
Юлия Говорова — писатель, журналист. Финалист премии Ясная Поляна (2016). Много лет проработала в частном зоопарке-приюте в Псковской области. Вернувшись в Москву, нашла тоже много интересных занятий. Среди них — опыт работы в магазине для экзотических животных (подборка эссе об этом опыте тоже выходила в «Формаслове») и реставрационных мастерских музея Востока.
.
