Поэтический мир Светланы Кековой всегда полнокровен — как в земном, так и в духовном смысле. В каждой строке ее стихотворений живет Бог, который есть любовь, и этим чувством — теплым, ясным, как летний день, здесь пронизано все. Любовь проступает сквозь приметы нехитрого, но такого знакомого всем нам русского быта, а каждый образ человеческий несет в себе радость и печаль одновременно. Образы (так и хочется написать — образа́) в подборке тоже знакомы каждому, родившемуся и выросшему в России: это наша ушедшая, дальняя и близкая родня, это любимые учителя, одухотворившие наше школьное детство, это живущие в соседней каморке одинокие творцы, не нашедшие признания, это одуванчик-инок, соседка Зинка, это наши смиренницы-мамы. Это — наконец — Божья коровка: «и в одежде ветхой к Завету Новому / Божья тварь ползёт по листу кленовому».
Яна-Мария Курмангалина
.
Светлана Васильевна Кекова (21.04.1951, Александровск-Сахалинский, Сахалинская область) — русский поэт и филолог. Окончила филфак Саратовского государственного университета (1973). Защитила кандидатскую и докторскую диссертации, посвященные поэтическому языку Николая Заболоцкого. Работает в Саратовской консерватории им. Л.В. Собинова. Шестнадцать поэтических книг. Лауреат премий журналов «Знамя» (1995) и «Новый мир» (2003), малой премии им. Аполлона Григорьева (1999); премии журнала «Новый мир» «Antologia» (2013). В 2014 году награждена Новой Пушкинской премией и премией «Московский счет», а в 2023 году — Патриаршей литературной премией. Предыдущая публикация в «Знамени» — «В больших коронах из кленовых листьев», № 11, 2023. Живет в Саратове.
.
Светлана Кекова // Портреты
.
Тётя Клава
Что-нибудь да вдруг вспомянется,
из ушедшей жизни детской
тёти Клавиной племяннице:
дом на улице Советской,
дом с просторною верандою,
невеликий двор с фонтаном,
воробьиною командою
заселённый вяз с каштаном.
Что-нибудь ещё да вспомнится:
мне уже четыре года,
сплю я в длинной узкой комнате
у старинного комода.
Тётя Клава в белом фартуке
горсть сушёного инжира
и гранатовые яблоки
под подушку положила.
Время длится, снится, тянется
в детской жизни без помарок…
Скоро грустная племянница
без труда найдёт подарок.
И она увидит:
в облике
мира
есть любви держава,
где витает в белом облаке
тётя Клава, тётя Клава…
.
Одуванчик
Одуванчик в поле —
поседевший инок —
отпустил на волю
облако пушинок.
Вот летит пушинка
высоко-высоко,
а внизу — кувшинка,
таволга, осока.
То улитка в клетке
движется неловко,
то замрёт на ветке
Божия коровка.
А в колючей хвое —
пауков палатки…
Но пушинка — что ей
наши неполадки?
В небе веселее,
есть во что одеться:
облако белее,
чем душа младенца.
«Да, в земной юдоли
нет завидней доли», —
шепчет облысевший
одуванчик в поле…
.
Последний поэт
Я живу в каморке, а в той, соседней,
проживает тихо поэт последний.
Ночью вирши пишет, а днём кемарит.
То в бутылку лезет, то чай заварит.
Слово скажет жаркое, как объятье,
словно купит дочке отрез на платье.
Дочка сварит папе кисель из клюквы,
принесёт цветы ему полевые,
на отца посмотрит — увидит буквы,
только буквы, жалкие и кривые…
.
Зинка
Смысл неясен, буквы четки —
жизнь со смертью посередке
мы глотаем наяву…
И сосед по даче спросит
(как он слово произносит!):
“Ты живешь?” — “Пока живу”.
“Как живешь?” — “Белье латаю,
день за днем подряд глотаю,
пищу скудную варю,
то воюю с керосинкой,
то с соседкой нашей Зинкой
по-французски говорю.
А она меняет блузки,
отвечает мне по-русски,
пишет длинные стихи
на пороге жизни грозной.
И полощет шелк вискозный,
отпуская мне грехи.
И душа ее смеется,
а под блузкой сердце бьется,
а в ее черновиках
процветает гениальность
без поправок на реальность,
без мозолей на руках…”
.
Учитель словесности
Я забыла, как на отцовский китель
слез солено-горьких лилась река,
только помню, чему нас учил учитель
на уроках русского языка.
Он спрягал глагол, ничего не слыша,
он склонял правительство, осмелев,
а ему внимал Виницковский Миша,
Милошевич Слава и Друскин Лев.
На второй этаж дорогих угодий
он взлетал, не касаясь рукой перил.
И, конечно, звали его — Мефодий.
Был любимый брат у него — Кирилл.
Жизнь летела — сказочна, одинока,
но сложила крылья, попав в сачок.
И сквозь слово “млеко” сияло око,
голубой, славянский горел зрачок.
И кого-то тихо звала обитель,
а кого-то — звезды и облака,
потому что всех нас любил учитель,
тайнозритель русского языка…
.
Щегол
Я, вступившая в мамин посмертный возраст,
вдруг да вспомню вечером, как она
посыпала сахарной пудрой хворост
и стирала скатерти изо льна,
огурцы с грибами солила в кадках –
были эти хлопоты ей близки,
шила детям платьица в лёгких складках
и вязала варежки и носки.
Было разных дел и забот немало,
не кончался вечером день её,
и сияло в панцире из крахмала
на шершавой полке в шкафу бельё.
Есть у быта русского сонмы пленниц,
несть и русским мученицам числа,
но она – смиренница из смиренниц
так светло и ясно свой крест несла.
Ей печаль
открыла свои объятья,
а болезнь
в свою занесла графу,
и всего одно выходное платье
много лет висело в её шкафу.
И когда ушла из земного плена
птица светлая об одном крыле,
в День святого
мученика Гермогена
мы предали тело её земле.
Я возьму засохшего хлеба крошку,
что она когда-то давно пекла,
и надену варежку на ладошку,
на которой жив силуэт щегла.
И, как будто празднуя именины,
запоёт в конце февраля щегол,
и икона мученицы Антонины
увенчает наш поминальный стол.
.
Божия коровка
Р.
Небо ранним утром звездой проколото.
Клён стоит вдали, как гора из золота.
Клён стоит вдали… У его подножия
расправляет крылья коровка Божия.
У неё подкрылки кирпично-красные.
Я вопросы ей задаю напрасные:
Если к небу синему путь твой тянется,
кто со мною здесь, на земле, останется?
Как мне мир восславить, грехом погубленный?
Как узнать, где муж мой живёт возлюбленный?
Я смотрю на мир и дрожу от холода,
но вокруг меня – синева и золото,
и в одежде ветхой к Завету Новому
Божья тварь ползёт по листу кленовому.
.
