Прошлое всегда присутствует в настоящем, особенно тенями полон Петербург. За каждой стеной кто-то уже дышал до тебя, всяким пейзажем уже очаровывались… В рассказе Александра Ольхина любовь, точнее, жажда любви, необыденности, исключительных чувств, побеждает унылые законы времени и пространства: иногда становится слишком скучно, что на этом свете, что на том. «Мужчина, с кисточкой в руках, рисовал поверх “Золотой осени” Монастырского».
Евгения Джен Баранова
Александр Ольхин родился в 1985 году, вырос в Сибири. В 2013 окончил обучение на музыкальном факультете МПГУ. С 2021 обучается в сценарной мастерской Александра Гоноровского. Работает сценаристом. Как прозаик публикуется впервые.
.
Александр Ольхин // Наследство Исаака
По воскресеньям торопиться было некуда. Никто не ждал Дашу в однушке, доставшейся ей в наследство от мамы. Даша перебивалась редактурой текстов для научно-популярного сайта о редких видах животных. Еще недавно она жила с Валерой, выглядевшим, словно атлет из античных времен. Никто из их компании так и не смог понять, что же объединяло Дашу и Валеру. Он запросто гнул руками крышки кастрюль и открывал пивные бутылки без открывашки, повторяя при этом: «Спеклась, дорогуша». Эту же коронную фразу он использовал, когда выбивал из винтовки очередную мишень, и черный кружок становился белым; Валера зарабатывал биатлоном. Он тренировался шесть дней в неделю, правильно питался — что было отдельной мукой; готовить Даша не любила. Однажды Валера просто не вернулся с зимних сборов. Даша представляла, как он пренебрежительно говорит о ней своим дружкам-спортсменам в банях Кисловодска: «Спеклась, дорогуша». Как те — похожие на древнегреческие статуи — сидят, укрыв свои подтянутые тела простынями, и кивают в ответ, потягивая минералку. От переживаний у Даши что-то переключилось в организме, волосы по утрам оставались на массажке клоками. Пришлось искать через знакомых проверенного врача.
Корецкий Степан Аркадьевич выписал дорогой бальзам и посоветовал отвлечься. Он сам позвонил через два дня в вотсапе и пригласил в музей-квартиру Исаака Монастырского. Даша не помнила лицо Корецкого, но отчетливо представляла его руки — с ухоженными ногтями и длинными, как у пианистов, пальцами. В музее Даша разглядывала картины, а Корецкий — ее. Она долго простояла у «Золотой осени». Стоило подойти чуть ближе к холсту и все на нем распадалось на масляные мазки. Казалось, за этими мазками должно быть еще что-то, но углядеть Даша не могла.
Корецкий заказал кофе, а к нему круассаны и мороженое с миндальной присыпкой, украшенное веточками мяты. Окна кофейни выходили на оживленную улицу, мимо мелькали люди и машины. Даша ела понемногу и молчала, а Корецкий, взмахивая руками, рассказывал об Исааке Монастырском и его работах. Когда он откусывал от круассана, Даша с неприязнью слушала хруст поджаристой корочки. Сейчас ей не нравились его ранняя лысина и взгляд слабого хищника, который ждет, когда жертва ослабеет больше, чем он сам. Но пальцы Корецкого по-прежнему восхищали ее.
— Хотите, в субботу съездим в Выборг, покажу вам город? — вдруг вежливо спросил Корецкий, так и не перейдя на ты.
— Мне срочно статью сдавать надо. О баргузинском соболе, — Даша ответила, даже не успев задуматься, и покраснела.
Корецкий видел ее стыд и понял, что не надо настаивать. Как оказалось потом, бальзамом торговали его родственники. Впрочем, Даша не была в обиде: волосы окрепли. Корецкого она больше не видела, а в музей Исаака Монастырского стала приходить по воскресеньям, как верующие — на Литургию.
* * *
Смотрительницы музея звали Дашу по имени, показывали работы из запасников. Иногда просили Дашу сходить за выпечкой на соседнюю улицу. Поили чаем, даже оставляли подежурить вместо себя на двадцать минут. Одна из смотрительниц – Клавдия Михайловна – призналась, что у нее нет правой груди; отнял хирург, чтобы спасти от рака. Клавдия Михайловна набивала лиф тканью, со стороны было незаметно. Даша слушала ее, а сама пробовала во рту на вкус слово «отнял». Так говорят, когда у тебя несправедливо забирают наследство, кошелек или лучшие годы жизни.
В то майское воскресное утро она осталась в музее одна. Посетителей не было, Даша открыла раму окна. Газоны зеленели совсем по-летнему, почки деревьев набухли от распирающих их соков. В помещение вошел мужчина в свитере и щегольских ботинках. Поздоровался, купил билет и шагнул внутрь помещения. В его руках был деревянный чемоданчик. Даша поправила голубой палантин на шее, закрыла окно. Обернулась и растерялась. Мужчина, с кисточкой в руках, рисовал поверх «Золотой осени» Монастырского. Мужчина заметил Дашин взгляд и приложил палец к губам. Снова продолжил рисовать, приглядываясь к картине с разных сторон. Даша не знала, что нужно делать. Стояла такая тишина, что она слышала шорохи. Наконец, в холле послышался шум, вошла Клавдия Михайловна. Мужчина спокойно собрал свой чемоданчик и стал, как ни в чем не бывало, разглядывать картины.
— Я принесла восхитительный штрудель с вишней. Никого? — спросила Клавдия Михайловна из коридора.
— Вот, — кивнула Даша на мужчину.
Клавдия Михайловна заглянула в комнату. Мужчина улыбнулся и поздоровался, слегка поклонившись. Клавдия Михайловна кивнула мужчине в ответ и сняла пальто.
— Про билет не забыли? — спросила она у Даши.
— Конечно-конечно, — заверила та ее.
— Ставьте чайник, Даша, — Клавдия Михайловна вернулась мыслями к штруделю и прошла в небольшую каморку, приспособленную под кухню.
Пока она нарезала его под шум чайника и доставала фарфоровые чашки в крупный горошек, Даша подошла к «Золотой осени». Свежие аккуратные мазки выделялись на холсте; несколько листьев горели новым цветом. Даша с удивлением подумала, что стало даже лучше. Возле картины немного пахло льняным маслом.
Мужчина вышел, беззвучно прикрыв за собой дверь, но Даша почувствовала движение.
— Я сейчас, быстро! — Даша выбежала за ним на улицу.
Клавдия Михайловна достала заварник, отсчитала ровно восемь шариков молочного улуна и залила их кипятком.
* * *
Мужчина сидел неподалеку на деревянной лавочке. Оттирал салфеткой палец, заляпанный краской. Даша подошла и села с краю, там, где шариковыми ручками выцарапали признания в любви и ругательства.
— Зачем вы рисовали на картине Монастырского?
Мужчина не прекращал убирать масляные следы с пальца:
— Листья должны быть другого цвета.
— Вам откуда знать?
— Ниоткуда. Просто чувствую, что цвет не тот, — мужчина выбросил салфетку.
— А если вас поймают?
Мужчина взял чемоданчик в руки:
— Хотите на Неву поглядеть? Сейчас солнце хорошее.
* * *
Его звали Исаак. Даша лежала на разложенном диване, укрывшись простыней с петушками, и писала пальцем на его спине. Исаак отгадывал слова и трогал пальцем бархатистые обои, за которыми невидимо желтели газеты шестидесятых годов с лозунгами, взывающими к совести поколений, которые теперь в лучшем случае были посетителями кладбищ.
— Небо.
— Правильно, — Даша снова стала писать.
— Дом.
— Угадал, — Даша уже просто гладила Исаака по спине.
Даша глянула на фотографию мамы, висевшую на стене:
— Напишешь мой портрет?
— Поверь, нет ничего более пошлого, чем портрет женщины, написанный ее любовником.
В стекло окна ударился майский жук. Упал на подоконник, перевернулся, расправил крылья и улетел. Даша смотрела туда, где он только что гудел.
— Что же придумать с этой картиной? Так хочется переписать листья, — Исаак пытался раскрыть на Даше простынь.
— В музее заметят, — она убирала его пальцы, — а ты напиши еще одну. Можешь?
— Могу, — Исаак лег на спину. Из приоткрытого окна тянуло свежей сиренью. Исаак стянул простынь с Даши.
* * *
Все лето Исаак писал свою «Золотую осень» у Даши дома. По вечерам невесть откуда притаскивал дешевое полусладкое вино в пластиковой бутылке без этикетки и неизменный узбекский лаваш с дырками от алюминиевой вилки и подгоревшими семенами тмина. Они засыпали во втором часу ночи, вставали в одиннадцать. Заваривали крепкий черный чай и пили его из прозрачных армуд прямо в постели, сложив ноги по-турецки. Когда Даше переводили деньги за очередной текст, они брали курицу-гриль в ларьке под домом у продавца, говорящего на русском только «пожалуйста». Если Исаак должен был побыть один, он говорил Даше:
— Поеду в мастерскую.
Так он называл свою квартиру в пригороде на юге. Зная, что Даша волнуется, пока его нет, он написал на каком-то чеке из «Пятерочки» адрес простым карандашом. Он всегда возвращался на следующий день. Даша прижималась к нему и каждый раз боялась, что услышит запах другой женщины. Пахло красками. Позже Исаак оставил ей дубликат ключа с обмусоленной красно-синей веревочкой, привязанной к ушку. Такими ключами раньше закрывали старые навесные замки. Даша убрала его в ящичек с документами.
Исаак выбрал для «Золотой осени» холст того же размера, что и в музее. Постепенно появились дома, рябоватая вода реки, ватные облака. Исаак говорил, что листья — самое важное, а потому — будут позже. К концу лета он закончил работу за несколько дней. Даша прыгала от восторга на диване во фланелевой пижаме и кричала:
— Милый Исаак! Я хочу, чтобы это видели все! Может нам подменить ее?
Только сейчас Исаак заметил, что в Даше есть что-то цыганское. Он подумал — как хорошо, что они встретились тогда — и сказал:
— Она для тебя.
* * *
Пришла осень и Исаак исчез. Даше, конечно, казалось — насовсем, хотя его не было только три дня. Она звонила по телефону, шли гудки, но трубку никто не брал. Потом не стало и гудков. Даша поехала через весь город, сначала на метро, потом на трамвае. Таких старых трамваев она никогда не видела, разве что в кино. Она доехала в одиночестве до конечной остановки. Долго блуждала по переулочкам. Когда отчаялась и усомнилась в том, что такой адрес существует — отыскала дом, занырнув в темную арку двора. Долго звонила в звонок, приделанный к фанерной подложечке с неровными краями. Представляла, что в дверном проеме с рассохшимся деревянным коробом сейчас появится жена Исаака и трое детей. Из кухни послышится его оклик: «Кто там, дорогая?», и тогда она молча уйдет. Но никто не ходил и не говорил с той стороны двери. Пришлось открывать своим ключом.
Исаака в квартире не было. Его разряженный телефон лежал на кухонном столе. Даша пошла через коридор в комнату. Всюду пылились мольберты, подрамники, кисти в банках и просто банки. Паркет был заляпан красками, на стенах висели картины. Пейзажи, портреты; почти на каждой картине — листья. Даша не знала, что она первая, кто видит эти работы после него. Она аккуратно ступала по паркету, стараясь ничего не раздавить и не разбить. Кто-то крикнул во дворе, Даша подошла к окну и прижалась лбом к холодному стеклу. Окно выходило во внутренний дворик.
— Здравствуйте, а где Исаак? — в приоткрытую входную дверь заглянула пожилая соседка с фиолетовым каре и остреньким носом.
* * *
Новость о том, что найдены неизвестные работы Исаака Монастырского разлетелась быстро. Искусствоведы и обыватели вначале поделились на два лагеря. Одни верили, что все картины принадлежат кисти Исаака Монастырского, другие говорили о подлоге. Ждали экспертизы. По нанесению мазков, выбору палитры, подписям на картинах и их сюжетам — выходило, что это несомненно Исаак Монастырский. Но краски были свежими. К тому же никаких упоминаний об этих картинах не нашлось ни в дневниках, ни в письмах. Примирились на том, что это, скорее всего неизвестный ученик Монастырского, вжившийся в его манеру письма.
Даше ничего не осталось, кроме «Золотой осени». Листья на холсте светились и действительно были другого цвета. Она сидела вечерами перед картиной и пробовала разное вино, в надежде найти то самое, что приносил Исаак. О картине Даша никому не рассказывала. Еще она хранила ключ от мастерской Исаака, в которую больше никогда не возвращалась. Даша часто вспоминала, как стояла там у окна, вглядываясь в пространство дворика. Сентябрь тогда не перевалил и за половину, а весь двор устилали опавшие кленовые и тополиные листья. Мальчишки сгребли их под тополем в огромную кучу и, громко матерясь, прыгали туда с нависавшей ветки, как в воду.
.
