16 июня 2024 в формате Zoom-конференции состоялась 100-я серия «Полёта разборов». Стихи читали Дана Курская и Павел Лукьянов, разбирали Елена Наливаева, Валерия Исмиева (очно), Ольга Балла (заочно) и другие. Вели мероприятие Борис Кутенков и Андрей Козырев.
Представляем подборку стихотворений Павла Лукьянова и рецензии Ольги Балла, Валерии Исмиевой, Елены Наливаевой и Евгении Риц о них.
Видео мероприятия смотрите в vk-группе проекта
Рецензия 1. Ольга Балла о подборке стихотворений Павла Лукьянова
Подобно Дане Курской, Павел Лукьянов тоже использует для своих поэтических высказываний традиционные твёрдые формы, простые рифмы («папке — шапке», «бесом — интересом», «война — она», «весна — сна», «вечности — сердечности — бесконечности»), наполняя их собственным содержанием.
Тема смерти и конечности человеческого у него вступает с первых же строчек: «Новости умерли, разум / не бесконечный остыл». Но это лишь одна тема из устойчивого комплекса таковых, занимающих поэта, кажется, более всего (и представляющих собой, в конечном счёте, разные стороны одного и того же: уязвимость человека, растерянность его перед миром: «Выйдешь в растерянной шапке, / не уготован и юн», «беспомощность портит судьбу»; неориентированность и мира в целом на человека: «не за твоим интересом / в дверь постучится она», «мы заперты в чужом проекте / и видим то, что не просили», «жизнь не стремится быть угодной», и культуры в частности: «мы на себе весь яд проверим, / увековеченный в культуре»).
Ещё сквозные темы того же корня — потеря / утрата: «и предвкушенье утраты / тает прохладно во рту»; «и, репетируя потери / по обветшалой партитуре»; неудача: «Жизнь — как предисловие к чему-то, / что осуществиться не смогло», «и звезда со звездой говорит / об упущенной роли мыслителя»; отчуждение: «жизнь прожита в несобственной судьбе», «в чужую продуманность дней», «и мягкое сердце из хлеба / для мира чужого храним», «грядущее <…> как чужое живущее / без людей», беркут «задержан чужой болтовнёй», «к традиции воли чужой», «и чьи-то чужие кроссовки / страну обегают впотьмах», «в чужую продуманность дней», «эмоций чужое кино», «в тёмном зале чужой бесконечности» (можно заметить, что само слово «чужой» у автора — из самых частотных, если не самое). Мир в целом неудачно устроен и обречён: «Мир исчезнет, как здание / полуграмотных сил», и общая тенденция всего происходящего — разрушение: «Человек в замедленном распаде». Словом — горечь и бедственность удела человеческого, но и не только человеческого — повреждённость, травмированность существования вообще, какую его область ни возьми: сам язык «словами изувечен» и «отдан на расправу числам». Впору подумать, будто насилие и неудача разлиты по всему бытию.
Есть — редкие — исключения, как, например, стихотворение «Для чувств, что ждут меня всего…», где при узнаваемых мотивах неминуемой конечности всего — «…время / неукротимо истечёт», «и жизнь закончится как спор» — и отчуждения — «ничей настанет вечер» — можно разглядеть, скорее, зачарованность существованием, обольщённость им. Здесь «искренне цветёт» сама вечность, — правда, у Лукьянова конечна даже она: «чуть отцветая год от года».
Там, где Курская говорит от единственного, первого, биографического лица (что и сообщает её суждениям убедительность), Лукьянов мыслит большими обобщениями, стремится формулировать положения и правила, относящиеся ко всем сразу, к человеку как таковому. Изредка появляющееся тут «я» ни в малейшей степени не автобиографично, это, скорее, тоже «я-вообще».
Лукьянов имеет ощутимую тенденцию к декларативности, даже дидактичности: «Не верь словам знакомых песен, / не поддавайся старым мыслям…»; к подростковой размашистой категоричности суждений: «Окружает меня кругозор / беспросветного общего мнения» (заметим, что выражения «окружает кругозор» и «кругозор мнения» несколько тавтологичны. Тавтологичность у автора вообще время от времени возникает, например, в неуклюжем выражении «для ровного счёта числа»).
Бросается в глаза неточность отдельных рифм («минуты — утраты», «песен — изувечен», «болтовнёй — чужой», «сознание — терпения»), а также некоторые логические неувязки. Например: война «ходит по кругу» не как-нибудь, а «мелким, как мелочность, бесом» — мелкость её даже подчёркивается повторением (признаться, также тавтологичным). Но такое определение большой катастрофы совершенно неадекватно. «И слова, как бездельники, / исповедуют мёд» звучит нелепо до бессмысленности: почему бездельники исповедуют мёд? — эта связь не просматривается. Нелепыми видятся также выражения: «по нотам от “а” до нуля»: если по нотам, то уж никак не от буквы до числа; если от «а», то скорее уж до «я»; «в разменном отсеке процесса» — у процесса с его динамичностью не может быть отсеков, и разменять отсек весьма проблематично; «в статистическом аффекте»: привязать аффект к статистике невозможно, кажется, никоим образом (разве только если аффект среднестатистический, но тогда уж надо бы так и сказать).
Рецензия 2. Валерия Исмиева о подборке стихотворений Павла Лукьянова
За творческими поисками Павла Лукьянова я наблюдаю несколько лет. Все стимулы, прежде побуждавшие Павла писать, находились «на солнечной стороне», а тексты заключали в себе подробности реальной жизни, трансформированной творческим ракурсом. Изменения, которые происходят с поэтикой Павла, — знак того, что пишущий связан с обществом множеством нитей, которые зачастую остаются для него самого до поры неочевидными.
Подборка, представленная на июньском «Полёте», оставляет впечатление выхваченности из далеко не завершённого процесса нового геоморфоза, личностного даже в большей мере, чем творческого, поскольку именно глубинные процессы в первом определяют векторы поиска во втором. Форма сигнализирует именно об этом: текучие, как в весеннем паводке, строки и строфы, многоглагольные, избыточные порой в своей полноводности, свободно движущиеся за звуком, иной раз небрежно пренебрегающие отточенностью форм и рифм, с кажущимися слишком устойчивыми тропами, где ключевыми становятся понятия времени, предопределённости (напрямую этого слова в текстах нет, но оно ими подразумевается), разочарованности, тревоги и меланхолии (в самом её онтологически мрачном, почти триеровском переживании — я имею в виду фильм «Меланхолия» Ларса фон Триера, где героиня приходит к полному отрицанию социального мирка и жаждет встречи с космическим ценой гибели).
По сути, стихи Павла апеллируют к тезису-вопросу, волей истории ставшему едва ли не рефреном для многих поэтов последующих десятилетий с момента, когда он впервые прозвучал из уст Теодора Адорно: может ли быть поэзия после Освенцима? (Возможна ли поэзия после Освенцима?)
Стихи Павла показывают, что его состояние попадает в резонанс с этим вопросом. Пока скорее рефлекторно, чем экзистенциально. Как русский поэт, следующий традиции богатой просодии родного языка и понимающий её ценность, Павел избирает не целановский путь, а мандельштамовский, с его нежеланием идти к распаду живых связей слов, и скорее приближенный к способу высказывания поэтов ОБЭРИУ, например, Николая Олейникова. Да, это не единственная поэтическая стратегия Павла, если говорить о современных нам поэтах (о более ранних предшественниках скажу чуть позже). Я вижу в отдельных фрагментах и влияние Б. Кенжеева с дивной способностью его поэзии заговариваться и через то почти сомнамбулически выходить к берегам новых смыслов, и Б. Кутенкова, который стремится к максимальной честности высказывания и трагическое переживание переплавляет в сложные взаимодействия поэтических контекстов.
В подходе Павла, актуализирующего речевые стратегии обэриутов, много оксюморонов и олицетворений, инверсий, завуалированной апофатики. При этом свою личность Павел максимально выводит за рамки высказывания. Во внутреннем диалоге его часто звучат довольно дидактические ноты, но обращены они скорее к лирическому герою, чем к аудитории.
Я бы сказала, что одна из главных тем, которая занимает Павла и которую считываю я, это вечное возвращение. Глобальность темы влечёт безличность высказывания. Тема времени и его остановки, которая может дать возможность заглянуть в разрыв и увидеть скрытое от пребывающего в Гераклитовой реке, очень волновала обэриутов, Хармса и Введенского, в особенности же Друскина. Для этого они разрабатывали разные практики преодоления монотонности времени, порой весьма экстравагантные и причудливые, что проявлялось, например, в абсурдистских текстах Хармса. Время жёстко пленяет сознание человека своим круговым бегом, назойливой повторяемостью, что отбрасывает нас к теме вечного возвращения не столько даже в смысле Ницше (несмотря на то, что именно с ним связывают этот троп), сколько к общественной рецепции данного архетипа. Ведь Ницше, по сути, платоник, хоть и скрытый, и его тексты — это парадоксальные утверждения через апофатику с выходом за пределы круга времени к вертикали смысла. Но Павел (по крайней мере, пока) — нет. Поэтому: «Мелким, как мелочность, бесом / ходит по кругу война», «всё, что здесь прожито, / нас всех навеки ждёт», «представляя грядущее, / как обычный повтор» и т.д. Такие высказывания попадают в резонанс с томлением, о котором говорил Кьеркегор в «Или — или».
Павел Лукьянов всматривается в окружающую его действительность, задавая вопрос о смысле. Действительность таких ответов не даёт и дать не может. Что обращает поэта к теме смерти, и Смерть, в духе мексиканского калаки, активно включается в хоровод речи и, опять же, времени, но не предлагает ключей от сокрытого, подмигивая пустыми глазницами.
Экзистенциальна ли поэзия Павла? Вопрос, который всё равно возникнет, сколько бы мы ни говорили о постмодернизме и постпостмодерне. Разумеется, в текстах Павла «зашиты» переклички и метатексты авторов-предшественников: тут и Тютчев, который появляется в разных превращённых ипостасях, и Пушкин, и Гумилёв, и Блок, и Набоков и т.д., с которыми поэт находится во внутреннем диалоге.
И уж кто из нас, к примеру, не вспомнит тютчевское «Не верь, не верь поэту, дева!», но можно пойти далее и вспомнить текст статьи А. Блока «О лирике»:
«Жизнь есть безмолвный эпос, и только Судьба и Случай заставляют сказителя класть руку на простые струны и повествовать тягучим размером о размерной и тягучей жизни (…) Лирика есть “я”, макрокосм, и весь мир поэта лирического лежит в его способе восприятия. Это — заколдованный круг, магический. Лирик — заживо погребённый в богатой могиле, где все необходимое — пища, питьё и оружие — с ним».
Следуя векторам Блока и Олейникова, лирический герой Павла Лукьянова приходит к тому, что темы смерти извне не обжить. Но встречаться с её нутром, заглядывать в него — дело опасное. Я бы назвала ключевой лейтмотив поэзии Павла томлением по экзистенции, встреча с которой подобна смерти и которая ещё не совершилась: «Окружает меня кругозор / беспросветного общего мнения», «Жизнь — как предисловие к чему-то, / что осуществиться не смогло…»
Социальность гнетёт автора своей предсказуемостью и мелкостью, массы подавляют своей бесконечной повторяемостью, «клонированностью» («В миллионном по счёту ряду»).
Вслушиваясь в печальную апофатику стихов Павла, можно предположить, что автор тем самым подводит читателя к тому, что великие смыслы должны бы найтись. Но вот речевая практика — недостаточный для этого инструмент, посему остаётся поэту «подчеркнуть пустоту территории».
Похоже, что пока Павел берёт передышку и не спешит навстречу своей судьбе, предоставляя ей самой определять, когда и как повернуть колесо сансары, а пока «человек в замедленном распаде / избегает преданных зеркал,/ и судьба, застывшая во взгляде, / превращает подлинность в металл». Время останавливается, но возникают не лакановские дыры, а пока лишь «театральные паузы вечности», продолжающие спектакль Ги Дебора. Ведь «для чувств, что ждут меня всего, / неподготовленное время / неукротимо истечёт, / не обнаруженное всеми».
Напрашивается вопрос, а зачем поэту интересоваться «всеми» как массой в поисках смысла, своего смысла? Ведь его удел (вообще-то) — оказываться «наедине с небытием», пусть и пока (или всегда?) «жизнь проявляется пятнами». Эти цитаты — очень сильные высказывания, и хочется пожелать Павлу внимательней относиться к таким обретениям, не торопиться с последующими речевыми шагами, даже если они отдаются как «выстрел» для его слуха.
А вот утверждение, что «мы на себе весь яд проверим, / увековеченный в культуре», вызывает во мне содрогание, не кратное представленным в подборке текстам, поскольку требует оно совершенно иной поэтики и, увы, судьбы, чего я не пожелаю ни одному из современных поэтов. Мне очень бы хотелось поддержать Павла в его надежде, что «и вся неопытность души / меня сама собой излечит», вспоминая слова Иисуса «будьте как дети», но в современном мире — да и в каком — нет? — чистота не равна неопытности, о чём писали много, в том числе дорогие сердцу поэта авторы Серебряного века, например Розанов.
Зато эти слова Павла Лукьянова и содержание его текстов внушают надежду, что у него проявятся новые горизонты. С его опытом и вовлечённостью в поэзию результат будет интересным и, возможно, неожиданным.
Рецензия 3. Елена Наливаева о подборке стихотворений Павла Лукьянова
Сегодня в «Полёте» два автора, которые уже состоялись. Подборки Павла и Даны контрастны. Лирическая героиня Даны осязаема, животрепещуще конкретна, хорошо представима. Лирический герой Павла скорее стремится в область метафизики, он неконкретен, обтекаем и не слишком хорошо осязаем. Он состоит из материй, которые почти невозможно овеществить, — памяти, музыки, слов, мыслей. Но, несмотря на такую неконкретность, сквозь него не менее рельефно считывается авторское видение жизни и морали.
Подборка «отмыкается» словами-ключами: время (встречается восемь раз), жизнь (семь раз), пустота (пять раз), репетиция (дважды), муравей (дважды). Можно также включить в ключи слово «прошлое»: употреблённое лишь однажды, оно важно, так как автор постоянно апеллирует к памяти. Бо́льшая часть ключей невещественна, автор говорит философскими категориями. Самое конкретное из этих слов — муравей, конкретный живой объект показан как процессуальное явление и потому, в каком-то смысле, работает маркером времени. Время течёт сквозь стихи Павла. Тексты — потоки времени. Обратимся, например, к первому стихотворению: автор использует сопряжение глагольных форм разных времён. В первой строфе происходит глагольный переход из прошедшего времени (глаголы «умерли», «застыл») в настоящее: констатируется, что «мир… [есть] невыразительно мил». Настоящее континуально до конца стихотворения, но в него пытается пробиться будущее: глагол «выйдешь» в значении времени настоящего (четвёртый катрен).
Всё умерло, процесс тягостного настоящего бесконечен, как унылое складывание слова «ВЕЧНОСТЬ» маленьким Каем. Третье и седьмое стихотворения подборки не менее текучи, чем первое.
Время невозможно осязать, его процессуальность неконкретна. Философичность в подборке Павла подобна вилке с двумя зубцами.
Первый — афористичность строки. Попытка поэтически обобщить что-либо приводит к сжатости, лаконичности высказываний, формулирует ёмкие словосочетания. Буквально в каждом тексте есть свой афоризм: «ложного времени звенья // медоточиво звенят»; «язык словами изувечен»; «жизнь — как предисловие к чему-то, // что осуществиться не смогло, / падает стеклянная минута // на холодной памяти стекло»; «цветы человечности вянут» и т. д.
Второй зубец вилки — многословность, затянутость, самоповторяемость, застревание в некоторых метафорах. Так, затянутыми кажутся пятый и шестой тексты, и даже третий текст о памяти, который видится удачей этой подборки, можно было бы, казалось, сократить.
Как уже было отмечено, авторская позиция хорошо слышна. Присутствие авторского мнения в этой подборке можно назвать скрытым морализаторством или морализаторством, которое прячется. Из текстов можно узнать, что медовые слова, расточаемые в настоящем, — ложны, что человек — винтик системы и её жертва, и в адрес мозга системы транслируется некое осуждение («мы заперты в чужом проекте // и видим то, что не просили»). Осуждению подвергается человеческая бесчеловечность, а природа видится точкой нового отсчёта, отдохновением: истина там, «где глаза, открывшиеся снова, // отразят волнение листвы» и «где, цитируя прошлое, // зеленеет земля».
В текстах подборки Павла нет диалектики, есть комплекс мыслей, высказанный в нескольких стихах порой даже одинаковыми словами. Возможно, этим отчасти объясняется рифмовка по инерции: «себе — судьбе», «неба — хлеба», «бесконечности — сердечности»… Автор будто не стремится к поиску нового, своего, он сам, подобно маленькому Каю, собирает слово «ВЕЧНОСТЬ» из хорошо обкатанных временем стёклышек-рифм. Кажется, Павел будто подустал от стихосложения.
…Вдруг блеснёт нежданно диссонансная рифма (второй катрен первого текста) — неправильный, но притягивающий взгляд угловатый камушек — и вновь инерция, вновь привычное, давнее, добротное… А было бы любопытно взглянуть на целостный текст с диссонансной рифмой как системным приёмом!
Иногда стихи несколько орфоэпически неряшливы, что кажется странным, если учесть частое обращение Павла к музыкальным терминам и метафорам, звукописным пробам. В четвёртом тексте подборки «жизнь», которая должна быть «прожита́», оказывается «прожи́та», а «всё, что про́жито», почему-то «прожи́то» тоже. В том же тексте есть строки «чтобы на дом похожий // был мир, куда пришёл», где неопрятно торчит буква Ы.
Завершая отзыв, хочется говорить об удачах. К ним относится третье стихотворение подборки. Оно состоит из афоризмов и очень музыкально: в нём угадывается трёхчастная музыкальная форма с динамической истаивающей репризой, которую, как экспозицию, открывает поэтическое определение жизни. Это «уходящее стихотворение», стихотворение-diminuendo: начав оглушительным ударом sforzando, Павел постепенно уводит динамику в morendo. При стеклянном звуке падения разбивается всё, и отзвук разрушения долго длится в памяти не только лирического героя, но и читающего. Вторая строфа, где ветвятся невиданные растения, переключает сферу музыкального в сферу визуального: в разбитую минуту вмещается, кажется, вся пройденная жизнь. В третьем катрене бытиё лирического героя заканчивается, прорастают побеги новой жизни: реализовано звуковое diminuendo, при этом смыслово́ текст крещендирует.
Павлом уже много написано — трудно искать новые слова, приёмы, смыслы. Но за диссонансными рифмами, звукописью, музыкальностью ждёт своего часа что-то важное, пока ещё самим автором не раскрытое. И пусть напишутся ещё книги — настоящий поэт всегда найдёт, куда двигаться и расти над собой.
Рецензия 4. Евгения Риц о подборке стихотворений Павла Лукьянова
Удивительно, что когда я увидела первые строчки подборки Павла Лукьянова, то сразу подумала о Фёдоре Сологубе, а там дальше — мелкий бес. И видно, что из всех поэтов Серебряного века в качестве ориентира Павел Лукьянов выбрал именно Сологуба. Это выбор потаённого гения, который только сейчас начинает раскрываться, и это очень хороший выбор. Перед нами не подражание, а развитие, может быть, слегка ироничное, и одновременно уважительное, и это внимание к прошлому не лишает поэтику Павла Лукьянова оригинальности, скорее наоборот. Сологуб поэт одновременно яркий и акварельный, а Павел Лукьянов выбирает чистую акварельность, осознанный аскетический уход от яркости, при этом и конкретистской сухости в его стихах нет. Перед нами постмодернизм в конкретном значении этого слова — не только цитатность (хотя она тут явная и честная), но и то, что после модернизма, после его бурного мятежа. Мятеж здесь смазан и размазан, но он присутствует, и присутствует именно как скромность — Павел Лукьянов не хочет сверкать именно потому, что от стихов мы ждём сверкания (или заложенного лианозовцами зияющего — сияющего — отсутствия этого сверкания, минус-приёма, антиблеска — но Павел Лукьянов избегает и его, и избегает также подчёркнуто, осознанно, перед нами минус-минус-приём). А нарушение ожиданий — лучшее, что есть в поэзии и в искусстве вообще.
Подборка стихотворений Павла Лукьянова, представленная на обсуждение
Павел Лукьянов — поэт, прозаик, кандидат технических наук (МГТУ им. Баумана). Работал на Магнитогорском металлургическом комбинате, в Центре ядерных исследований (Женева), на синхротронном ускорителе (Барселона). Публиковался в журналах «Знамя», «Арион», Prosodia, «Континент», «Москва», «Дети Ра», «Иностранная литература» и пр. Автор пяти книг стихотворений: «Мальчик шёл по тротуару, а потом его не стало» (М., БСГ-Пресс, 2008), «Бред Брат» (М., Воймега, 2013), Turistia (М., Воймега, 2016), RUINAISSANCE (М., Время, 2021), «Название» (М., Водолей, 2024). Автор и ведущий ютуб-канала о современной русской культуре Ruinaissance. Основатель издательства Ruinaissance. Автор телеграм-канала «Поднявшиеся листья». Живёт в Москве.
***
Новости умерли, разум
не бесконечный остыл,
мир, замолчавший не сразу,
невыразительно мил.
Без репетиций минуты
делают шаг в пустоту,
и предвкушенье утраты
тает прохладно во рту.
Мелким, как мелочность, бесом
ходит по кругу война,
не за твоим интересом
в дверь постучится она.
Выйдешь в растерянной шапке,
не уготован и юн,
ноты в таинственной папке
наших касаются струн.
В первом порыве терпенья
скрыт предстоящий распад,
ложного времени звенья
медоточиво звенят.
Москва
27 ноября 2023
***
Не верь словам знакомых песен,
не поддавайся старым мыслям,
язык словами изувечен
и отдан на расправу числам.
И в статистическом аффекте,
в порыве искренних усилий
мы заперты в чужом проекте
и видим то, что не просили.
Жизнь не стремится быть угодной,
пчела ослепшая летает
в судьбе заведомо свободной
и повтореньем обрастает.
И, репетируя потери
по обветшалой партитуре,
мы на себе весь яд проверим,
увековеченный в культуре.
Москва
6, 14 января 2024
***
Жизнь — как предисловие к чему-то,
что осуществиться не смогло,
падает стеклянная минута
на холодной памяти стекло.
И, глаза зажмурив на мгновенье,
слышу разбегающийся звон,
и растут навстречу мне растенья
через снегопад пустых времён.
Жизнь — как репетиция былого,
где мы будем временно мертвы,
где глаза, открывшиеся снова,
отразят волнение листвы.
Москва
30 января 2024
***
Мечтающий о лучшем
мечтает о себе,
как будто жизнь прожита
в несобственной судьбе,
где образ пуст и светел
идёт сквозь шум земной,
где сердце, улыбаясь,
ведет борьбу со мной.
Где щурится сознание,
рождённое на свет,
и муравей терпения
прервётся на обед.
Где вера накрывает
заранее на стол,
чтобы на дом похожий
был мир, куда пришёл.
Где сердце, побеждая,
рассыплется, как пух,
и мир без подготовки
вдруг зарыдает вслух.
Где в поисках исхода
я высажу цветы:
в живую часть природы
живую часть мечты.
Где не запомню время,
не засеку отсчёт,
где всё, что здесь прожито,
нас всех навеки ждёт.
Москва
5 февраля 2024
***
Размышляя о вечности,
дотлевает листва,
и процесс бессердечности
охлаждает слова,
кротко жизнь в муравейнике,
обрываясь, ползёт,
и слова, как бездельники,
исповедуют мёд,
и, цитируя прошлое,
зеленеет земля,
и в словах заморожена
молчаливость моя.
Веет свежесть знакомая,
разумение смяв,
и грамматика новая
смолкнет, нить потеряв.
Повторяя задание,
тараторит весна,
и враждует сознание
в тихой гавани сна,
представляя грядущее,
как обычный повтор,
как чужое живущее
без людей, как мотор.
Жизнь проявлена пятнами,
и слепые слова
ощутимо понятное
называют едва.
Мир исчезнет, как здание
полуграмотных сил,
представляя заранее
всех, кого позабыл.
Москва
5-7 марта 2024
***
Памяти жертв в Crocus City Hall
Запомни: они не отстанут,
беспомощность портит судьбу,
цветы человечности вянут,
и страх озирает толпу.
Не пустится беркут по следу,
задержан чужой болтовнёй,
и время склонится к обеду,
к традиции воли чужой.
И мы позабудем о мести
в поддельном анализе зла,
где нас заморозят на месте
для ровного счёта числа.
И давнее зло, не робея,
откроет судьбы кошелёк,
и сердце, в сомнении тлея,
услышит последний звонок.
И в зал за секунду до взрыва
восторженных криков толпы
ты входишь, обманут счастливо
сценарием лёгкой борьбы.
И вдруг закрываются двери,
и в черной замысленной тьме
на сцене появятся звери
на нитках, идущих извне.
И будет разыграна пьеса
по нотам от «а» до нуля
в разменном отсеке процесса,
идущего вглубь корабля.
В любительской части массовки
уверенно действует страх,
и чьи-то чужие кроссовки
страну обегают впотьмах.
И зал за минуту до света,
в последнем мгновении тьмы
вчитается в строчки билета,
где наши места не видны.
Дополнена звёздная карта
сиянием ложных огней,
сместив равноденствие марта
в чужую продуманность дней.
Где страх тренируют вживую
на нашей макетной судьбе,
и нас не берут ни в какую
реальность в подзорной трубе.
Мы как одинокое небо
над падшей планетой висим
и мягкое сердце из хлеба
для мира чужого храним.
22 марта 2024
Москва
***
Неостановимое пространство
медленно съезжает в пустоту,
комнаты застывшее убранство
заживо сияет на посту.
Вечности усталые минуты
вянут как тюльпаны на жаре,
и блестят заглохшие маршруты
как ручьи в кристальном декабре.
Человек в замедленном распаде
избегает преданных зеркал,
и судьба, застывшая во взгляде,
превращает подлинность в металл.
1-3 апреля 2024
Москва
***
Окружает меня кругозор
беспросветного общего мнения,
и невидимость мысли в упор
ослепляет моё ощущение,
догорает под шапкою вор
от стыда своего преступления.
Заведённое время стучит,
и справляются с мимикой зрители,
режиссёра невидимый вид
распыляет в сердцах замедлители,
и звезда со звездой говорит
об упущенной роли мыслителя.
И пока в полном зале темно —
закулисная армия множится,
и эмоций чужое кино
обучает науке тревожиться,
и глядит бесконечность в окно
и никак в двух словах не уложится.
Проступает сквозь речь тишина —
театральные паузы вечности,
и судьба прошумит как весна,
имитируя искры сердечности,
и меня прожигает она
в тёмном зале чужой бесконечности.
В миллионном по счёту ряду,
вдалеке от начала истории
я по веткам мышленья иду
через солнечный мир бутафории,
чтоб в запретном для жизни году
подчеркнуть пустоту территории.
8-12 апреля 2024
Москва
***
О нет, мне жизнь не надоела,
Я жить люблю, я жить хочу,
Душа не вовсе охладела,
Утратя молодость свою.
Еще хранятся наслажденья
Для любопытства моего,
Для милых снов воображенья,
Для чувств . . . . . . . всего.
Александр Пушкин
1827-1836 гг.
Для чувств, что ждут меня всего,
неподготовленное время
неукротимо истечёт,
не обнаруженное всеми.
И безотчётные слова
проникновенны как природа,
и вечность искренне цветёт,
чуть отцветая год от года.
Наедине с небытием
малейший шаг гремит как выстрел,
и сердца временный мотор
к живым подробностям причислен.
И вся неопытность души
меня сама собой излечит,
и жизнь закончится как спор,
когда ничей настанет вечер
Москва,
13 мая 2024
.
