Райнер Мария Рильке «Письма: Избранное в двух томах. Том 2» — М.: Водолей, 2023.
Второй том писем великого австрийского поэта, большей частью обращенный к спутнице юности, русской авантюристке Лу Саломе и покровительнице зрелых дней, княгине фон Таксис, — дает ответы на загадки, заключенные в первом томе. В предыдущей книге составитель Николай Болдырев, даже излишне опекающий поэта — подобно нянюшке, показывает нам Рильке в его вершинах: сильным человеком, властителем умов, гением, провидцем, кумиром. Здесь же речь о потерявшемся в лесу жизни ребенке, не нашедшем близости с родителями, разочаровавшемся в браке, утомившемся в многошумье столиц и отчаянно ищущем свой путь. Этот «неприглядный», еще только формирующийся как поэт и человек, скрытый Рильке разрушает волшебный ореол, окутывающий мистическую фигуру собеседника Цветаевой, Касснера, Пастернака, Каппуса и других поклонников и учеников. Мы задаем себе вопрос, а нужно ли читателю знать о том периоде жизни, который сам поэт желал бы скрыть, дабы тайна осталась тайной, породив авторитет и восхищение?
В своих зрелых письмах Рильке учит в качестве поэтического наставника младших собратьев, наставляет переводчиков и философов, проповедует крупнейшим русским поэтам — однако здесь мы видим его самого учеником, одиноким мальчиком, бредущим вслепую, блуждающим в свете случайных огней. Какой же путь прошел он сам, какую школу? Кем он был в действительности? Хотим ли мы познакомиться в великом поэте с человеческой основой, которая не вызовет у нас симпатии — с Рильке до Райнера, когда еще его звали Рене? Обо всем этом второй том, больше напоминающий роман в письмах, чем архивное достояние. Самое большое сожаление мы испытываем по поводу отсутствия ответов подруги поэта Лу: будь переписка опубликована полностью, она могла бы соперничать с известными художественными романами. Однако, справедливости ради, мы видим, как более простые язык и стиль ранних писем Рильке отличаются от позднего совершенства, мы наблюдаем через тексты эволюцию голоса и личности поэта, словно читаем его подробную биографию. Если для профессионала более ценен первый том, то для читателя, которому важен сам Рильке, а не его вклад в мировое искусство, будет интереснее второй. Выбор между ними — это лишь ваш ответ на вопрос, что важнее для подготовки ученика — личный пример или выношенные теоретические постулаты?
«Лишь в дни (столь редкие) работы я становлюсь реальным, тогда я есмь, я обретаю пространство подобно вещи, пластаюсь, ложусь, падаю, и является рука и поднимает меня. Включенный в постройку большой реальности, я начинаю чувствовать себя звеном глубокого фундамента, касаясь справа и слева того, что удерживаю. Но каждый раз после нескольких часов такого включенного бытия я становлюсь отброшенным камнем, и столь праздным, что даже трава недеяния успевает изрядно отрасти на нем…»
1.
Обширный корпус писем, обращенных к известной славянской сподвижнице Фрейда, ученице Ницше, социалистке, ученой, писательнице и просто выдающейся женщине своего времени Лу Саломе, показывает нам «изнаночного» Рильке, Рильке-влюбленного, а не Рильке-гения, Рильке-наставника, Рильке-провидца. Охваченный тревогами, нуждающийся в поводыре, ни во что не ставящий свои «Часослов» и «Опыты», растерянный перед многоголосицей мира и хаосом истории путник предстает перед нами! Мы невольно думаем, что их взаимоотношения чем-то напоминали союз Розанова и Сусловой. Большая разница в возрасте, ожидание материнского покровительства и тепла, возможность быть незащищенным под крылом сильной женщины — широко образованной, состоятельной, неординарной, способной понять сложное творчество и оценить гения… Рильке, по-видимому, получил всё то, о чем тщетно с таким отчаянием молил Розанов, нашедший лишь тернии и волчцы взамен своих иллюзий. Судя по письмам, Лу была человеком добрым и мудрым, хотя и верным своим специфическим убеждениям о женской свободе и даже полиандрии. Ее юношеские мечты о духовном браке, в русле тенденций культуры декаданса, вылились в возникновение целой системы сложных отношений, в которых участвовали некоторые выдающиеся современники Лу. Однако не эта поражающая воображение конструкция занимает нас, а место австрийского поэта в ней — полусына, полумужа, отчасти ученика и полностью — последователя этой незаурядной наставницы на протяжении всей своей сознательной жизни.
Итак, многое шокирует нас, когда волшебная завеса метафорического языка первого тома отдернута, призрачный сад души словно изгнан — и двадцатилетний юноша меланхолического, эгоцентрического темперамента беспрестанными жалобами на физические недомогания, жизненное неустройство и неспособность выразить себя, как мечталось, угнетает не только свою наставницу, но и пораженного читателя. Болдырев в предисловии говорит о нескольких разных Рильке, как было несколько разных Цветаевых; и все же для нас он сводится до двух: маг и чародей, выдувающий целый космос из ничего, — и возмутительный эгоцентрик, беспрестанно жалующийся на свои беды (невольно вспоминаются иронически-циничные стихи Б. Кутенкова: «Дитя, задрал нытьем…»[1]).
«Я хотел бы всё забыть, и жену, и ребенка, и всех, забыть все имена и отношения, и общности, и надежды, сплетенные со всеми иными. Но какой был бы прок от дальнего странствия и бегства ото всего, если повсюду голоса и нигде нет тихой, кроткой доброты укромного убежища, которое бы меня приняло…»
«Моя мать прибыла в Рим и все еще здесь. Я вижусь с ней редко, но, ты знаешь, каждая встреча с ней подобна ранящему рецидиву… Когда я вынужден видеть эту потерянную, витающую вне реальности, ни с чем не связанную женщину, которая никак не может состариться, то чувствую, что, как в детстве, хочу кинуться от нее прочь, и в глубине души опасаюсь, что… я всё еще недостаточно далеко от нее».
2.
Чувства к России— пожалуй, одна из знаковых тем писем поэта, обращенных к Лу. В молодости классик был восторженно, идеализирующе влюблен в Православный Китеж, каковым он видел нашу землю, считая даже ее родиной своей души, по собственному признанию. Со временем эти чувства поутихли, как и всякая горячая влюбленность такого рода, нередко сменяющаяся охлаждением и разочарованием, — однако не стоит путать это с «любовью к христианскому народу» или с «тягой к опрощению». Речь о завороженности классической литературой, ее миром, в котором поэт жил, — Толстым, Достоевским, фольклором и сектантскими религиозными учениями. Его видение сакральной русской культуры во многом напоминает рассказы француза Теофиля Готье о России. Это попадание не в реалии начала XX века, а в некий вневременной, литературно-религиозно-традиционный (не хочется говорить «выставочно-ярмарочный», как нередко у Готье) образ нашей Родины, в реальности, конечно, не существующий. Впрочем, можно ли сказать, что поэт любил реальный Париж или реальный Рим, реальный Каир? Скорее, его влекли тени и собственные интерпретации, древности и книжность, нежели настоящая действительность, от которой он всеми силами бежал. Увы, справедливым будет сказать, что вся природа Рильке в его эпистолах представляется «антинародной». Он не выносил шум и скопления, по-барски относился к простым по происхождению людям, интересуясь геральдикой и царскими домами. Едва ли он вынес бы реальное столкновение с «представителем зарождающегося советского пролетариата». Хотя три крупных российских гения самым прямым образом связаны с наследием Рильке — Цветаева, Есенин, Пастернак, — сам он скорее беседовал с духами и образами, нежели способен был к дружбе и сотрудничеству, как их обычно понимают.
«То, что Россия — моя родина, принадлежит к тем великим и таинственным уверенностям, которыми я живу, — но мои попытки оказаться там, с помощью путешествий, книг, людей — ни к чему не приводят, они больше похожи на поворот, чем на приближение. <…> В Париже я к России ощутимо не приблизился, и все же думаю, что и сейчас в Риме, перед лицом античных вещей я буду готовиться именно к России, чтобы однажды вернуться туда. <…> Пасха была у меня один-единственный раз; это было тогда, в ту долгую, необычайную, необыкновенную, взволнованную ночь, когда весь народ толпился и когда Иван Великий ударял меня в темноте, удар за ударом».
3.
Адаптивность и одновременно неотмирность Рильке нигде не отображаются лучше, чем в разговоре с его наставницей: эта двойственность не перестает поражать человека неискушенного. Будучи слабого здоровья, не имеющий собственного пристанища и регулярного дохода, поэт обладал лишь вновь обретенным гербом старинного, но совершенно оскудевшего рода. В таком же смысле молодой Бунин был дворянином, нередко не имеющим средств на хлеб, а «дворянство» какой-нибудь несчастной пансионерки сосредотачивалось в пожелтевшем листке и праве преподавать изящные искусства — зато преследовать и ограничивать в правах за «привилегии» после Революции ее могли с лихвой. Рильке имел «привычки утеснительного сана». Его тяга к высоким искусствам, благородным знакомствам, старинным родовым гнездам, вообще уединению и умственным занятиям, нежелание служить или вести хозяйство, быть «отцом и гражданином» предполагали наличие возможностей, отсутствующих у поэта. Теми или иными путями он исхитрялся изыскивать для себя покровительство и косвенные доходы, нередко доходя до нищеты, так страшившей его на пороге капиталистического мира начала ХХ века. Подобное умение говорит о дипломатических навыках и вообще особом свойстве производить правильное впечатление на правильных людей. Ведь сколькие таланты, ввиду абсолютного отсутствия таких способностей, окончили свой путь весьма плачевно. В то же время в жизни приватной Райнер был не адаптированнее подростка. Он совершенно не мог выстроить диалог с матерью, оказался неспособен к браку даже с очень доброй и при том интеллигентной, искренне любящей его женщиной; его ребенок был легко отдан на воспитание старшему поколению; поиски трудоустройства стали для поэта постоянной мукой; попытки построить романтические отношения с особой благородного происхождения увенчались еще худшим разочарованием… Из писем второго тома мы узнаем, как нелегко приходилось Рильке с его специфической, болезненной, самого повергавшей в уныние и отчаяние натурой.
«И разве все же не был я одним из них, ведь я был беден как они и полон протеста против всего, чем занимались другие люди и чему они радовались и в чем обманывались? Разве я не оспаривал всего, что вокруг меня почиталось ценным, — и разве не был я, собственно говоря, без крыши над головой, несмотря на иллюзию комнаты, которая была мне столь чужой, словно я делил ее с незнакомцем? Разве я не голодал, подобно им, стоя возле столов у блюд, к которым не прикасался, так как они не были чистыми и простыми, как я любил?»
4.
Лу Саломе была для поэта почти членом семьи — психологической матерью и утешителем на протяжении всей его взрослой жизни. На ее долю выпали его стенания по поводу нервных болезней и страха призыва в армию, невозможности систематически трудиться, творческих кризисов и неудачных романов, начинавшихся восторгами и терпевших фиаско в силу абсолютной неспособности Рильке перейти от эпистол к быту и от духа к материи. Австрийская немолодая принцесса фон Таксис, взявшая поэта под крыло в 1909 году, оказалась именно той могущественной и утонченной покровительницей, которая смогла устроить его земные дела и дать пищу для духа. Считается, что обширное наследие их бесед до сих пор недоизучено, и этот «женский духовник» Рильке, вероятно, отчасти аккумулировал роли пианистки-музы Магды фон Гаттинберг и переводчицы Марго Сиццо, словно объединяя их образы в себе. Возраст принцессы исключал романтическую подоплеку со стороны знатной дамы, не ставя поэта в нелепое положение, чего он не сумел избежать даже с Мариной Цветаевой. Не было при этом и бремени избыточных ожиданий, наложенных на Рильке женой Кларой, поклонницей Магдой, собеседницей Марго и многими другими, потому что фон Таксис ненавязчиво даровала ему и земную помощь, и возможность духовной близости в одном лице. Послания поэта к мудрой и рафинированной гранд-даме сравнительно просты и лишены реверансов — он пишет о прочитанных книгах и недомогании от дурного отопления, сущности литературы и неспособности всё делать вовремя… Можно справедливо сказать, что фон Таксис завершает круг условных женских ролей, востребованных Рильке: приемная мать Лу, возлюбленная Магда, жена Клара, ученица Марго и знатная покровительница — Мария.
«Я думаю, никогда не переживалось кем-либо яснее и откровеннее, сколь явственно искусство идет против природы, оно — самая страстная инверсия мира, возвратный путь из того бесконечного, на котором навстречу человеку идут все честные вещи, здесь видишь их в их целостном облике, их лик и взгляд приближаются, их движение достигает до подробностей».
Наблюдение некоторых исследователей, что поэт предпочитал корреспондентов-женщин, точное. Он и сам неоднократно указывал, что, в силу мягкости и лиричности собственного темперамента, ему проще довериться собеседнице (в письмах Касснеру). Однако перед нами лишь некоторая часть его активной переписки, безусловно, гораздо большая, нежели было доступно прежде. Можем ли мы самонадеянно судить о том, каким собеседником и эпистолярным другом был поэт? Безусловно, меланхолически-ипохондрический, даже депрессивный его склад оказывался той тягостной стороной, которая оттеняла жемчужины его лиризма и удивительных наблюдений за природой и людьми. Образы цветущих виноградников, трудящихся в полях крестьян, пробирающегося по кладке стены загадочного растения, призрака крошечного кентавра в садовой гуще переливаются на фоне преобладающе угнетенного настроения классика. Зарисовка, посвященная квинтэссенции капиталистического прогресса в Париже, когда поэт встречает старушку-парижанку, жестами умоляющую купить у нее старинный карандаш — среди потока бродяг, рабочих, спешащих служащих, — поражает читателя яркостью и глубиной картины… Возможно, такова двойственная природа многих великих, и в ночи их сумеречного самосознания ярче видны звезды их творений.
Анна Аликевич
Анна Аликевич родилась в Москве. Окончила Литинститут, училась на соискательстве при кафедре новейшей литературы, публиковалась как поэт в «5х5», «Формаслове», «Третьей столице», «Дегусте», «Литературном оверлоке» и т.д. Как обозреватель писала для «Урала», «Учительской Газеты», электронных изданий «Горький», Textura, Лиterraтура. Преподаватель грамматики.
[1] Стихотворение «Отцу».
.
