Козлиха / М. Косовская. — М.: Формаслов, 2020. — 198 с. (Купить книгу)
Не про эйджизм
Сейчас много говорят о пресловутой литературе «янг эдалт», «молодые взрослые». Пресловутой — потому что жанр вроде бы существует, но критерии его настолько размыты, что ориентиров практически нет, — и это дискредитирует подростковую литературу в целом. А ведь это огромный, всегда востребованный сегмент, целый пласт — и удивительнее всего, что это очень логично и… правильно.
Кто такой подросток? Переросший младенец, невыросший взрослый, «недоросль», какой-то «недочеловек». Нет, я сейчас не про эйджизм. Я про личное мироощущение каждого подростка — которого, как и вышеупомянутого жанра, словно нет совсем (и фактически долгое время действительно такой возрастной и социальной категории не существовало). И вот эту ноту ощущения неприятия себя миром, неприятия мира собой, очень верно удалось передать Марии Косовской в книге «Козлиха».
«Сашка посмотрела на смешную оголенную расщелину внизу. Эта нелепая трещинка совсем не вязалась с видом остального тела, была каким-то отдельным, неуместным явлением среди гладкости и округлости форм.
— Это из-за тебя у меня все проблемы, — Сашка погрозила ей пальцем, вздохнула, запахнула халат и на цыпочках, стараясь не скрипнуть полами, пробралась в гостиную, чтобы взять из серванта мамину косметику и лак для ногтей».
Это первое — осознанное, как бы подготовительное — открытие «оголенной расщелины внизу», из-за которой все проблемы, на первый взгляд кажется основным мотивом произведения. Фабула тут довольно простая: обычная девочка, Сашка, переживает период взросления, влюбляется, и попадает в любовный треугольник, из которого мучительно ищет выход. Очевидно, что выход она ищет не столько из треугольника любовных отношений, сколько из круга жизни как таковой. Недаром город, в котором происходит действие, кажется закольцованным:
«Ей хотелось гулять. Хотелось очаровывать, покорять, плести интриги и добиваться высокого положения при дворе. Но за окном был не Версаль, а дикий провинциальный город, название которого — “Венев” — читалось одинаково с начала и с конца, и которое по легенде отсылало к вине каких-то ссыльных или заключенных».
Где-то у главной дороги
Этот город кажется заколдованным, законсервированным сам в себе. Тут хочется сразу отметить замечательную способность Марии Косовской между делом ненавязчиво включать отсылки на важные, но почти не прописанные детали. Я еще буду отмечать такие моменты, но конкретно здесь мы имеем дело с личной авторской ассоциацией — ощущением виноватости. И виноватость эта носит обширный характер, касаясь абсолютно каждого: и персонажей, которые «крышуют» ларьки, бьют друг друга, колются «герычем», и самого времени — надсадных постперестроечных девяностых:
«Вдруг в руке у Сики появился пистолет. Он выстрелил корове в голову, прямо между рогами. Ноги ее подкосились, она быстро и беззвучно повалилась на землю. И тут же, как пожарная сирена, завыл дед. Он подполз и упал на тушу животного, обнял ее и плакал, сотрясаясь всем телом. Ящер что-то угрожающе сказал деду, пнул его, и все четверо пошли к машине.
Пахнуло сыростью, навозом и каким-то кисловато-парным запахом».
Символично, что эта сцена происходит где-то у «главной дороги, огибавшей город кольцом».
Виновны все: дети, что без спроса взяли жвачку, взрослые, что не могут объяснить и прояснить этот мир; младшие сестры, что повторяют глупое «Козлиха», Сашка, которая реагирует неожиданно и страшно:
«Кукла медленно покачивалась на веревке, так же улыбаясь глупым лицом. Расставленные руки и чуть поднятая правая нога делали ее куда-то идущей. Выглядело это жутковато.
— Ты ее убила! Аааааа! — завизжала Танюшка, хватая себя за волосы».
Более того: ремаркой о «вине каких-то ссыльных или заключенных», автор обозначает радикальную позицию какой-то общей, непоправимой виновности на уровне истории человечества в целом. Провинились еще они, тогда — строя этот нелепый, дикий город (мир?). И в этой позиции таится истинная, точная подростковая черта: ощущение, что виноваты все. Ты, конечно, тоже, но они — ах, они! — виноваты куда больше, ведь ты только вчера пришел в этот Венев, болезненный и голый, и вынужден расти в нем, и никуда от этого не деться. И само собой, напрямую об этом ты никогда не скажешь, только обозначив между делом проходное «каких-то ссыльных или заключенных».
Потому-то у автора и получается говорить от лица подростка так, что ему веришь, потому что Мария Косовская, сама того до конца не осознавая (по крайней мере, не ставя перед собой однозначной авторской задачи), вывела куда более широкую проблему: через Сашку тут фактически человек предъявляет претензии Богу — совсем как подросток, «наезжающий» на родителя. Не о том ли вообще литература «янг эдалт»? Не потому ли почти ни у кого она не получается, что масштабных задач никто перед собой не ставит?
Горе городу кровей
Впрочем, некое понимание масштабности замысла у Косовской есть. Это второй момент она обозначает как бы вскользь, но весьма однозначно, проводя параллель между временами и пространствами — и совсем уже напрямую отсылая к Библии:
«Свет, лившийся из больших щелей в стенах каморки, незаметно растворился в плотной и влажной темноте подвала. Высоко над головой стали видны маленькие квадратные окна. В них выл ветер, и металось снежное марево. На улице бесновалась вьюга. А внутри было душно от теплого смрада. Подвал, казалось, дышал, он утробно булькал и что-то переваривал в своих темных разнокалиберных трубах.
— Мы в животе чудовища. Как Иона.
— Это кто?
— Пророк, которого проглотил кит. Я в “Детской Библии” читала.
Денис ничего не ответил».
Конечно, немного смущает столь прямое объяснение («Я в “Детской Библии” читала») — есть ощущение, что это можно было сделать более изящно и честно. Художественная правда здесь немного страдает: вряд ли персонаж в такой ситуации (когда влюбленная девочка остается наедине с парнем — впервые, в странном месте, да еще и порядком пьяненькая) сказал бы именно так. По крайней мере, именно про «Детскую Библию» Сашка бы не упомянула, как мне кажется. Хотя это без сомнения уместный эпизод, и довольно смелый — видимо, настолько, что автор все-таки испугался и не смог прописать его более точно. Однако закончен фрагмент идеально: Денису нечего сказать, как нечего было сказать Ионе, прячущемуся от Бога на корабле, плывущему от Ниневии. Прочь от города, в который Бог направил Иону объявить, что чаша Его терпения переполнена. Как вы помните, именно тогда Иону поглотил кит.
Нельзя не обратить внимание на косвенное сходство между этими названиями — Ниневия и Венев. Не знаю, намеренно ли это сделано, но параллелизм здесь работает на полную катушку. Вот, например, эпизодическое описание Венева:
«У них появились новые места для тусовки: центральная площадь и овощной рынок, где по ночам можно было сидеть на железных пустых прилавках и бухать со взрослыми крутыми парнями».
А вот, что сказано о Ниневии в Книге пророка Наума, Главе 3:
«Горе городу кровей! весь он полон обмана и убийства; не прекращается в нем грабительство… […] Вот, Я — на тебя! — говорит Господь Саваоф. И подниму на лице твое края одежды твоей и покажу народам наготу твою и царствам срамоту твою»
Почти библейский город греха встает перед читателем, стоит только сделать небольшой шаг в сторону от общей канвы повествования. И тут же совсем другими красками начинает играть любимая яблоня героини:
«Когда Сашке было семь, она испытала в саду одно необычное состояние. В воспоминании Сашка видела это так: она идет по протоптанной в густой зелени тропинке, смотрит под ноги и зачем-то спрашивает у самой себя: “Что такое бесконечность?” Потом поднимает глаза и видит вокруг яблони, а за ними еще и еще. И ее восприятие расширяется во все стороны, насколько хватает обзора, а потом еще дальше. И вот она вмещает в себя весь мир, который оказывается бесконечным яблоневым садом. И это внутри нее гомон и стрекот кузнечиков, гул самолетов, щебетание трясогузок и отдаленные, едва слышные голоса людей. Внутри нее этот свежий, душистый ветер. Внутри нее щекочущее копошение всех живых существ».
В этой же подоплеке по-новому раскрывается животный и растительный мир повести — если вспомнить, что в библейской истории Бог жалел не столько сам город, сколько живущих там созданных тварей. Потому убитая корова и становится практически центральным персонажем — главной мученицей, почти языческой жертвой. А яблоня (которую по любопытной иронии героиня называет «Зеброй») — центральный элемент мироздания в целом. Кстати можно припомнить растение, которое Бог взрастил, чтобы укрыть от солнца Иону — временно, чтобы проучить:
«Тогда сказал Господь: ты сожалеешь о растении, над которым ты не трудился и которого не растил, которое в одну ночь выросло и в одну же ночь и пропало: Мне ли не пожалеть Ниневии, города великого, в котором более ста двадцати тысяч человек, не умеющих отличить правой руки от левой, и множество скота?» (Книга пророка Наума, Глава 4).
Порой этот животно-насекомый мир напрямую олицетворяет внутреннее состояние героини:
«Она открыла глаза едва начало светать, и на нее навалилось воспоминание о вчерашнем. Стало противно, захотелось уснуть и не просыпаться до тех пор, пока не начнется новая жизнь, пока она не превратится в какую-нибудь рыбу, которая плавает, равнодушная, в мутной воде, или в кузнечика, поедающего зеленую траву».
Мастерство прозаической живописи я отмечу здесь вскользь, почти в скобках — настолько это очевидно:
«Она заставляла себя спать, и ей снились мучительные, лихорадочные сны, в которых она куда-то бежала; было стыдно, и почему-то выпадали зубы, за ней гналась злая стая гусей; и сама она, превратившись в птицу, тяжело и непривычно взлетала, далеко вытягивая шею; но ее все-таки догоняли, били крыльями и щипали; а она падала, так и не взлетев, и, кувыркаясь, скатывалась по оранжевому глинистому обрыву».
И, разумеется, нельзя не упомянуть, что в самом названии содержится животный элемент, чисто животной является основная тема, и даже на обложке изображены полулюди.
О, еб тэ
Образ яблоневого сада еще проявится в «Козлихе» ближе к концу, закольцовывая сюжет, словно расставляя все по порядку. И это очень логично и тоже по-подростковому: выросшие дети стремятся к повторению старых сказок, и автор удовлетворяет эту читательскую тягу:
«Она замерла. Замер весь яблоневый сад. Не шелестел ветер в листве, не щебетали птицы, даже стрекот кузнечиков затих. Время остановилось, и Сашка увидела их со стороны, будто из вертолета, который описал над ними круг.
Два человека, парень и девушка, стояли друг против друга, молчали и смотрели друг другу в глаза. Эта сцена тысячу раз прокручивалась на внутреннем видеомагнитофоне Сашкиного воображения. Это было то самое мгновение. И в то же время совсем не то. Только снаружи оно казалось таким же, но внутри все было другим. Между мечтой и сбывшейся реальностью зияла пропасть.
Из кустов дикой вишни вылез грязный, пьяненький мужичок. Увидев ребят, он тихо выругался и потрусил в сторону новостроек, придерживая штаны. Его удивленное “О, еб тэ” заставило Сашку вернуться в себя».
Очень по-мастерски, очень четко и точно Мария вытаскивает нас из состояния туманной романтики появлением пьяницы. Это автор умеет. Ненавязчивым «О, еб тэ» он ломает о колено нашу инерцию и за волосы тащит обратно в канву повествования, и мы уже не можем сопротивляться. И, конечно, здесь нельзя не отметить жесткую внутреннюю логику: логична не только символическая закольцованность, но и вставшее на место сознание героини. Именно здесь, в яблоневом саду, происходит ее взросление, именно отсюда начинает расти пропасть между Сашкой и всеми прочими персонажами:
«Из школьной программы он помнил только таблицу умножения и ничего не знал про корпускулярно-волновой дуализм, который так поразил в курсе физики Сашку. Его совсем не волновал тот факт, что Вселенная бесконечна, а материя при разделении на частицы превращается в волну, то есть теряет свою материальность».
Здесь Сашка становится взрослой, а совсем не в той мучительной сцене, где ее пытаются лишить девственности (впрочем, то, что этого не получилось, тоже по-своему символично):
«Он сжимал, месил, вдавливал ее тело в диван. Она, скованная тревогой и ожиданием, хотела, чтобы это быстрее кончилось. Она молчала и бездвижно лежала, смирившись со своей участью, и, чтобы как-то отвлечься, смотрела кино».
Особенно здорово работает эта сцена на контрасте с подготовкой к свиданию, попытки подросткового принятия себя, своего тела: «Сашка испытывала стыд за его животное несовершенство. Если приглядеться, все оно состояло из каких-то крапинок, пор, волосков, прыщиков, мелких морщинок, родимых пятнышек и складок кожи. Оно жило, не нуждаясь ни в каком смысле для своей жизни, оно не подчинялось ей, и было странно считать, что она и есть тело. Если Сашка вдумывалась в это, ее охватывало жутковатое чувство разложения и скорой смерти». Сашка готовится: «как учила Воронина, намазалась бальзамом для волос “Утренняя роза” — для аромата и мягкости кожи». Сашка сомневается: «Может, не нужно этого делать?» — в сотый раз спрашивала она себя, но, склоняясь над зеркальцем, решительно вырисовывала черным карандашом стрелки — как последнюю черту, за которую она намерена перейти». Сашка, в конце концов, просто боится — причем не самого соития, не боли, а совсем других — более важных вещей: «Через каких-то пару часов я стану женщиной. Останусь ли я такой же или изменюсь? Вдруг я разучусь радоваться простым детским вещам: езде на велосипеде, прыжкам в воду с козла, или мне будет страшно плыть под водой с открытыми глазами?»
Контраст нарастает и превращается в катарсис, когда Сашка является на свидание:
«Прости, начал без тебя, — сказал Денис, ставя на стол второй стакан и наливая в него бурую, как свекольный сок, жидкость. Тривиально и грубо он чокнулся об Сашкин стакан, выпил и негромко рыгнул. Сашка поняла, что он уже пьяный.
— Ну что, пошли? — спросил он».
По сути, это то же «О, еб тэ», которое заставляет читателя вернуться в себя. А ведь описанный процесс очень часто происходит именно так. И это очень точно, очень честно и очень «янг эдалт».
Здесь мне снова хочется повернуть читателя в мифологию, но уже не библейского, а античного характера — в качестве демонстрации широты авторской призмы. В какой-то момент в «Козлихе» появляется Минотавр.
«На холме, в лучах солнца стоял обнаженный, широкогрудый, играющий мускулами Минотавр. Его белоснежная грива колыхалась. Лица было не разглядеть — слепило солнце».
В этот момент нам еще не известно, насколько быстро и неотвратимо затащит он героиню в Веневский лабиринт, где Сашка станет настоящей жертвой, словно стараясь искупить все грехи этого — такого обычного — провинциального города. И если язычники вонзали в туши животных ножи и копья, то в «Козлихе» жертвенным орудием стала игла. С одной лишь разницей: Сашка осознанно пошла на эту жертву. И тут нас опять водоворотом возвращает к библейским сюжетам — и мы опять не в силах сопротивляться.
Я не па-ни-аю е-бя!
Чтобы не допустить ложного прочтения и восприятия рецензии, пора уйти от символики и вернуться к прямому сюжету. Как я уже оговорилась, место действия — провинциальный городок, время — начало девяностых. Описано это мастерски: здесь и мать, ставшая «челноком», и пьяница-отец, и разнузданные дискотеки, и водка, разведенная в «Юппи». И если в описании ссор с запойным отцом эмоциональность явно избыточна, то дискотеки переданы шикарно:
«Потом звучали песни “Вася — стиляга из Москвы”, “Я то, что надо” — во время этой песни Пашка Штейнер как-то особенно прыгал вокруг Сашки, будто намекая на что-то, и, наконец, “Черный кот”. После этого включили “Коко-Джамбо”, и Сашка, которой надоели нелепые Пашкины прыжки, двинулась в центр площади. Она танцевала то в одном кружке, то в другом. Кто-то толкал ее, мол, куда лезешь, она не обращала внимания, шла дальше, пока не обошла по кругу всю площадь. Заиграла песня Иванушек “Тучи”. Сашка закрыла глаза, подняла вверх руки и закружилась среди танцующих пар».
Читатель так и видит эту кружащуюся Сашку, так и слышит это «Да и на небе тучи!», так и чувствует привкус «Юппи» во рту. Замечательно работают отдельные вкрапления:
«”Лубовь — это, кода ча-ато убыбаешьщя друг другу”, — читала она, и девчонки сгибались от смеха.
— “Убовь, это не станови-ся по-ази-тель-ым е-и…”
— Я не па-ни-аю е-бя!
Они смеялись и продолжали запихивать в рот жвачки. Сашка, устав от заполнившей рот сладкой массы, вытащила комок.
— Фуф! Не могу больше. Пойду положу в холодильник, чтобы потом жевать.
Мама вернулась только в три часа. Привезла продуктов: кильку в томате, хлеб, яйца и маргарин “Рама”».
Все приметы времени вмонтированы в текст очень хорошо, но — как ни парадоксально — в этом и заключается его главная проблема. Да, я чувствую вкус «Рамы», вижу эти вкладыши, — вот только я немножко не подросток. Чего уж там — я вообще ни разу не подросток. А современные подростки всего этого не прочувствуют так, как задумано автором. И встает большой вопрос: для кого написана «Козлиха»? Кто ее адресат, главный читатель, та самая ЦА?
Да, здесь хорошо передан внутренний мир подростка:
«А в четырнадцать пришли другие переживания, новые и пугающие. Будто из нее самой полезла какая-то сладковатая, грязная нега, которая мутила сознание, как воду. И то ощущение слитности с миром стало ненужным, показалось бессмысленным и пустым. Теперь были другие, мучительные и волнующие перипетии подростковой жизни».
Хорошо передана речь и возрастные волнения социальной адаптации:
«Нормалек! — сказала Сашка, и тут же застыдилась этого дурацкого, убогого словечка. Как будто не могла выразиться более элегантно, например, сказать: “Надо же!” или “Вот чудеса!”, а еще лучше — как-нибудь высокомерно, с апломбом: “Оригинально!” Она не знала, куда деться от стыда».
Да, я готова дать эту книгу читать своей четырнадцатилетней дочери. Да, многим она проникнется и все поймет. Но воспримет это произведение, скорее всего, почти как урок истории: современные подростки совсем другие, и многое пройдет насквозь, самая суть, скорее всего, не зацепит, прочтение будет совсем иным. Подросток прочтет это как забавный, местами волнительный комикс, без физической памяти полное погружение в историю будет невозможным. Для всех, кто помнит эти времена, кто пил эти порошки и танцевал под те же песни, подвергался школьной травле и дрался за гаражами, пил на пустырях и ездил с мамой на рынок за товаром, вся эта история зайдет аж бегом. Особенно, если читатель подготовленный и поймает все вышеописанные отсылки. Но для прочих — собственно, для подростков — эта книга останется просто книгой, которую посоветовала мама. И потому это — не «янг эдалт». Это какая-то отдельная категория, литература «родом из перестройки».
А вот взрослым в этой истории не хватит очевидных выходов вширь. Я их вижу, но и мне финал показался слишком простым. Мне не хватило в конце чего-то яркого и большого, столько раз заявленного и мелькнувшего. Ну, или еще одного «О, еб тэ».
Подростки же увидят в «Козлихе» только любовный треугольник, да еще и не поймут, почему так странно называется дом одного из персонажей:
«Дом “Санта Барбара”. Знаешь? Первый подъезд, квартира сорок два».
Но, может быть, это — правильно?..
Полина Корицкая
Полина Корицкая — поэт, прозаик, детский писатель, автор-исполнитель. Родилась в Томске. Выпускник Литературного института имени А.М. Горького. Автор книг «Самокрутки» (2014) и «Симптомы быта» (2019). Член Союза писателей Москвы и Интернационального Союза писателей. Победитель фестиваля молодой поэзии «Филатов-Фест» (2019). Лауреат премии «Начало» Союза писателей Москвы (2019). Лауреат премии «Справедливая Россия» (2020). Лонг-лист премии «Дебют» (2011). Лонг-лист VIII Международного славянского литературного форума «Золотой Витязь». Лонг-лист XV, XVI Волошинского конкурса по поэтическим номинациям. Участник и стипендиат форумов молодых писателей ФСЭИП. Лонг-лист премии «Лицей» (2019, 2020 и 2021). Лонг-лист премии «Двенадцать» (2020). Живет в Москве.
