Гоголев А.П. (Вместе взятые). Стихотворения. Казань: Ctrl-P. 2021. 128 с. (читать в библиотеке “Формаслова”)
В декабре 2021 года у Андрея Гоголева, поэта из Ижевска, вышла новая книга стихотворений — «(Вместе взятые)». Один из самых важных векторов ее прочтения задан аннотацией, которая составлена самим автором: «Эта поэтическая книга — один из творческих итогов лирической работы с понятием региональной идентичности». Такая заявка выводит на ряд закономерных вопросов: каким образом Андрей Гоголев работает с понятием региональной идентичности, какие региональные смыслы оказываются в фокусе его внимания, с чем идентифицирует себя лирический герой Гоголева и чему он себя противопоставляет?
Показательно, кстати, что книга издана не в каком-нибудь известном российском издательстве (думается, нашлось бы немало издательств, которые бы заинтересовались Гоголевым как автором — тем более что за плечами у него Литературный институт, лонг- и шорт-листы известных литературных премий, среди которых «Лицей», «Нос», «Болдинская осень»), а в казанской типографии «Ctrl-P» — на средства, собранные благодаря читателям. «(Вместе взятые)» — это самиздатовский проект, впрочем, как и другие книги Гоголева. Судя по всему, вопрос престижа автора волнует мало, главное — чтобы читать было можно. Но дело тут еще и в другом: самиздат — это своего рода эстетический жест, за которым стоит, во-первых, возможность абсолютно свободного высказывания, а во-вторых, — намеренная установка на позиционирование себя как регионального автора, который ищет своего читателя, прежде всего, внутри региональной среды, а не за ее пределами.
Региональное начало в текстах Андрея Гоголева считывается, как минимум, через удмуртские топонимы, которые так и мелькают на страницах книги:
Воздух бегает по спицам.
Фара светом тьму теснит,
и Венера, как бойница на Можга-Вавож глядит.
Залегает мгла в канаве. Ёлки в воздухе идут.
Знак «Докья» в простой оправе.
Остановка цвета шут
Топонимов у Гоголева предостаточно: Ижевск, Кизнер, Можга, Вавож, Сюмси, Сюрек, Докья, Чепца. Из современных поэтов Удмуртии мало кто так активно работает с географической картой региона: чувствуется, что у автора это на уровне художественной задачи. Гоголев показывает: в удмуртском мире, с которым он связан биографически и эмоционально, есть свой центр и своя периферия, свои островки хаоса и космоса, своя диалектика жизни и смерти. Центральный локус здесь, конечно, Ижевск: он стал героем крупной поэтической формы — «Прогулочной поэмы об Ижевске». Но и тексты, обрамляющие поэму, — циклы «(» и «)» — тоже во многом держатся на ижевских смыслах.
Ижевск Андрея Гоголева — среднестатистический полупровинциальный-полуиндустриальный город, в котором ничего как будто и не происходит: жизнь не течет, а замирает в стоячей воде:
чавкает тихо вода
под уставшими плитами дамбы.
Банки пивные со звонами тихими
пляшут над тинной водою.
В дырах без ряски собор отражается мощный.
Кажется, что пруд больше похож на болото. Вот она, картина сонной провинции, где природа как будто победила культуру. Даже метафоры у Гоголева соответствующие: трамваи похожи на рыб, деревья могут перемещаться, природный хаос напоминает о том, что он и есть подлинная суть мира («Оседлы рыбины трамваев, / зато деревья кочевы», «Система пластиковых окон / над бессистемностью травы»).
Но где-то в глубинах этого провинциального мира — тихого места — зреет (или уже созрело) зерно будущей катастрофы: «Под облаком цех, а в цеху младенцы / соберут то ракету, то автомат». Дух тревоги носится здесь — над недвижными водами Ижевского пруда, под безобидным ижевским небом:
Мой город убил Децла.
Мой город поил Ельцина.
Мой город стекает в пруд.
Воды своё берут.
Вдруг выясняется, что Ижевск у Гоголева — город, в котором сошлись чуть ли не все грехи мира: «город убил мир». Показательно, что начало центрального текста книги — «Прогулочной поэмы об Ижевске» — намекает на дантовский подтекст: «Сбербанка круг, аптеки крест». Затем автор вообще дает прямую отсылку к «Божественной комедии»:
Пройдешь и ты до половины,
но четверть можно миновать.
Оказывается, что в Ижевске есть свои круги, свои призраки: вот, например, призрак Децла нет-нет — да и мелькнет перед глазами:
Вот призрак Децла бредёт,
читая «кто ты, человек?
Я здесь раскрыл последний дар!»
И призрак обратился в пар.
Ещё не раз перед глазами
медуза дредов проплывала,
глаза его как два овала,
и правда, кто ты, человек?
Работая с символическими ресурсами городского пространства, Гоголев выворачивает традиционные представления об ижевских брендах (это характерно и для его предыдущей поэтической книги — «Капитал» (2018)). Так, образ Калашникова у Гоголева всегда связывается с представлением об ответственности за зло и никогда — с представлением о национальной гордости («автомат / Калашникова — смертию смерть поправ»). Ижевские заводы показаны как кузница, в которой куется вообще все — «то ракета, то автомат, / то бутылка водки, то циферблат, / то беспорочного Сына Божия / испытательный образец». Образ тихой провинции всего лишь ширма, за которой скрывается настоящее — пугающее — лицо современности. Вот и получается так, что, с одной стороны, «святомихайловские тени» и «хорошо темперированные родники», а с другой — жуткая технократическая реальность, в которой робот может заменить уже даже не человека, а Бога — ну или хотя бы богочеловека. Подобного рода откровения сопровождаются весьма эмоциональными авторскими комментариями — например, «(Строчка пропущена — мат)». А вот какая картина будущего (или настоящего?) открывается в стихотворении «Небо в землю закопали…»:
Люди, роботам служа,
вьются возле гаража.
«Робот-робот! Ради ты
я предам свои мечты!
Ради дивной красоты электрической
стану я дурачок фантастический!»
Гоголев создает антиутопию в поэзии. Дивный новый мир начинается не где-нибудь, а в удмуртской столице, где человечество стоит «на глыбе слова мы» «среди шести грехов и лени». Неживая природа здесь мистическим образом оживает, очеловечивается. В этом очеловечивании, с одной стороны, чувствуется некоторая поэтизация: «ступени блещут наглагольно», «дышит республиканский герб». С другой стороны, внезапно ожившие детали урбанистического мира пугающим образом действуют на психику человека: «Вот свая в пасмурную землю / по пояс вкручена», «Грудная клетка новостройки / вдыхает скорбный дух помойки», «Трещат суставы перекрестков», «Налево конь мотоциклетный». Этот мир еще не побежден искусственным интеллектом, но это уже мир, в котором начинает стираться грань между органическим и механическим, естественным и искусственным, отсюда и соответствующие оксюмороны и окказионализмы — «железоделательный вечер», «Насколько бог грузоподъёмен?». Так, показательно, что героем одного из текстов книги («Проснись и брысь!») становится робот Ардва Дэ Два, которому в утопической реальности отводится место Бога-Отца: «Скажи мне: первая глава! Благослови на житие! И выше, дай мне возвратиться, Отец, в бессмертие Твое!»
Эпиграфы к «Прогулочной поэме» являются ключом к прочтению текстов Гоголева. Автором приводятся две мистификации: во-первых, восторженный отзыв Пушкина («Гулять с вами по Ижевскому заводу было большое счастие, что ни прогулка, то поэма!»), во-вторых, — цитата из несуществующего произведения А.П. Сумарокова «Капитанская дочка». Эта цитата выглядит как отзеркаливание пушкинской мистификации — эпиграфа к ХI главе «Капитанской дочки». Пушкин выдал собственные стихи за сумароковские: «В ту пору лев был сыт, хоть с роду он свиреп. “Зачем пожаловать изволил в мой вертеп?» — Спросил он ласково».
В контексте стихотворений, составивших «Прогулочную поэму об Ижевске», да и всю книгу в целом, приписываемые Пушкину слова читаются как явная ирония, в то время как история про льва очевидно коррелирует с идейным содержанием «Поэмы», в частности, с текстами, в которых автор прибегает к эзоповому языку, чтобы ввести социально-политическую проблематику:
Да-да! Голосовали рыбы
за улучшения крючка,
за ужирение прикорма,
за полосатый цвет блесны,
за присвоенье водоёму
прозванья «водоём-герой».
Образ Ижевска у Гоголева, конечно, собирательный: урбанистический, технократический мир с его пугающей диалектикой живого и мертвого — абсурдное пространство, в котором выворачивается реальность. Использование региональной символики позволяет заострить этот сюрреалистический сюжет. Гоголевская поэма напоминает «Мутную реку» Дениса Балина — примерно тот же композиционный принцип, тот же сведенный к минимуму эпический сюжет, тот же образ провинции как метафоры вымороченного, кромешного мира: у Гоголева — Ижевск, у Балина — Мга.
«Местом силы» для героя Андрея Гоголева является Можга — периферия по отношению к Ижевску, тот самый островок космоса посреди всеобщего хаоса, земля, пригодная для жизни:
Проводница Надежда
Потрогала мне ногу и спросила: Можга?
Я отвечаю: Можга.
Мне захотелось плакать,
прежде всего от того,
что начинались под поездом земли,
знавшие мою кровь, начинались
по бокам деревья,
которые слышали мои молитвы.
<…>
Я записал всё это, чтобы не заплакать
перед попутчиками и попутчицами.
Именно с этим пространством идентифицирует себя герой: ещё не умер тот мир, в котором можно быть по-настоящему живым, ещё не поглотил его хаос. В этом месте логично вспомнить о понятии региональной идентичности, к которому отсылает аннотация книги: «своими» герой называет «земли», «знавшие» его «кровь», слышавшие «его молитвы». Но настоящее героя больше не связано с этим миром, и возвращение в него может быть только временным. Образ Ижевска, который в структуре книги противопоставляется Можге, раскрывается уже не в логике проблемы региональной идентичности. Для Гоголева универсальное всё-таки важнее, чем региональное. Книга («Вместе взятые») не про отношения человека с малой родиной: она про отношения человека с миром. Она вообще про человека, поэтому и главные вопросы, которые в ней формулируются, — «кто ты, человек?», кто мы, люди? Гоголев как поэт метит в человека вообще, и проблемы его волнуют общечеловеческие, философские, экзистенциальные, поэтому и посвящение автор сделал соответствующее — «Всем». Да и знаки, использованные в качестве названия первой и третьей частей книги, — «(» и «)» — ассоциируются не только со скобками, но и, поставленные рядом, читаются как графический символ того смысла, который выражает название всей книги: вместе взяты все — как минимум, все люди, живущие в «красно-бело-синей стране»:
Мы — многонациональный народ
Российской Федерации,
разделённый общей судьбой на своей земле,
чтя память ныне живущих,
делая всё
для благополучия
наших великих предков,
в бухгалтерии всё напутали.
Гоголев как будто обманывает ожидания читателей: да, в его книге много Ижевска, много Удмуртии, да, у региональной аудитории, конечно, возникнет радость узнавания при слове «Докья», но рассмотреть книгу Гоголева в контексте проблемы региональной идентичности вряд ли получится — речь в ней, скорее, о национальном и даже общечеловеческом, чем о региональном.
Понятие «региональная идентичность» в начале 2010-х годов стало активно использоваться в работах ижевских филологов, которые последовательно применяли этот концепт, описывая состояние современной поэзии Удмуртии. Автор этой статьи тоже оказался в числе литературоведов, разрабатывавших проблему региональной идентичности на местном материале. В определенный момент под эту проблему стала подводиться почти вся современная поэзия Удмуртии: в пределах региональной идентичности выделялись различные типы самоидентификации лирического субъекта — этническая, территориальная, культурная, социально-историческая идентичность. Интересно, что в аннотации к книге Гоголев сам встает на позицию исследователя, говоря об итогах собственной лирической работы с понятием региональной идентичности. Удивительно, что в текстах Гоголева на редкость для поэзии Удмуртии много всего удмуртского, но парадоксальным образом это удмуртское не срабатывает как удмуртское.
В той же «Прогулочной поэме» удмуртское находится примерно в одинаковых процентных отношениях с античным, древнерусским, библейским. «Поэма» состоит из 22 текстов, сюжетно друг с другом почти не связанных. Читателю предлагаются фрагменты реальности — рассыпавшиеся пазлы, это и есть картина современности. В этой картине собраны и разного рода приметы урбанистического пространства, технократической цивилизации, и образы мифологического прошлого (Атланты, Елена), и обломки древнерусского мира («немалый юс», «вещий Олег»), и эхо евангельских сюжетов, которые срастаются с сюжетами уже историческими («Понтийский Пётр П Пилат»). Здесь всё — и античное, и библейское, и удмуртское, в котором, однако, никаких специфически удмуртских смыслов и нет («Можгинка бегает с ведром»). И всё это перемешано, все эти приметы и обломки лежат рядом — в одной огромной груде смыслов, цитат, отголосков. Всё это современность, а никакая не удмуртскость. Гоголев не идет по пути репрезентации особенностей регионального менталитета — ему важнее объективировать сознание современного человека. Представление об истории и культуре в этом сознании очень фрагментарное — на уровне отдельных имен, концептов, сюжетов, причинно-следственные связи между которыми давно забыты: в памяти как будто бы остались лишь фразы из учебников по русскому языку и истории да обрывки строк из хрестоматии по литературе, которые внезапно всплывают в сознании — и так же внезапно возвращаются в глубины подсознательного:
Калеки-фразеологизмы,
русизмы матушки-зимы
бросают с палуб теплохода
(давно застрявшего во льду)
Толстого, Пушкина и проч.,
чередованье скак и скоч,
седьмой закон коловращений,
большое правило общений.
Культурные коды, которыми оперирует Гоголев (не только в «Поэме», но и в книге в целом), редко выходят за пределы школьной программы — так сказать, остаточные знания от подготовки к ЕГЭ: «Тулупчик Петькин распоров / вплоть до колодезных дворов», «Пожертвуйте дискриминант!», «Какой произведёт он ток?» Такое ощущение, что некоторые тексты специально и рассчитаны на то, чтобы читатель смог выхватить из них хоть что-то знакомое и пережить момент радости узнавания: кто учил математику, для того ключом к стихотворению будет строка «Пожертвуйте дискриминант!», кто — литературу, тот обрадуется, что помнит хрестоматийную строку Маяковского «Мама, ваш сын прекрасно болен», а те, кто читал Евангелие, поймут вообще все: «он шел на крест».
«Эй, Удмуртия? Ты где?» — вопрошает герой грека в стихотворении «У Вумурта есть воцап…». Вот и читатель разводит руками: а где тут Удмуртия? Слова, вынутые из удмуртского мира, так и мелькают на страницах книги («можгинка», «Вумурт», «Айкай», «урам», «Выль ар»), но почему-то не звучит в них региональная нота. В этом, конечно, удача (и, судя по всему, задача) Гоголева: территориально маркированная лексика встраивается в такие синтагмы, в которых она начинает восприниматься как наиболее адекватный язык для репрезентации действительности, её абсурдной и хаотичной природы.
Автор словно разоблачает концепт «региональная идентичность». «Лирическая работа» с этим понятием в случае Гоголева заключается не в утверждении идеи о связи человека с региональным пространством и региональной культурой, а в выворачивании сюрреалистической картины современности, которая воссоздается через разного рода остранения. Кроме того, в оформлении книги считывается авторская установка на выход далеко за пределы регионального контекста.
Так, на задней стороне обложки размещены два коротких отзыва: один принадлежит «литературному критику» В. Путину, а второй — «литературоведу» А. Навальному: ситуация абсурдная и оксюморонная. Такая мистификация весьма в духе Гоголева: он вообще любит разного рода игры с читателями. Например, в №2 журнала «Луч» за 2021 его стихи были опубликованы под псевдонимом Олег Вог, а в №4 рассказ Гоголева напечатан под псевдонимом Иван Белкин. Мистифицированные отзывы Путина и Навального сходятся в одном — «не Гоголь, конечно, но читать можно». В Удмуртии за Андреем Гоголевым уже давно закрепился негласный статус местного Гоголя: его вполне можно было бы сравнивать и с Пушкиным, но фамилия вызывает другую устойчивую ассоциацию. Наконец, под высказываниями Путина и Навального значится еще одно высказывание — реплика, разоблачающая мистификацию, преисполненная пафоса негодования: «Это какое-то враньё! Бред куриной души! <…> Гоголев, перестаньте нести ахинею, вас читают дети!» Да, мистификация разоблачается, но эффект присутствия автора в большом контексте мировой литературы как будто даже и возникает — мировой, потому что в отзыве, приписываемом Путину, о Гоголеве говорится в рамках сопоставления с Гоголем и Омаром Хайямом. По крайней мере, автор очень хочет, чтобы этот эффект возникал. Какая уж тут региональная идентичность, когда речь идет о совсем других контекстах? В этом смысле понятно, почему Гоголев занимается самиздатом: самиздатские проекты позволяют оставаться предельно свободным в творческом поступке: с читателем можно играть, читателя можно провоцировать, а в отсутствии критической и литературоведческой рефлексии можно даже создавать иллюзию этой рефлексии. Можно, например, придумать к.ф.н. Е.З. Подвздошенко и выносить его (её?) гневные реплики в качестве эпиграфов к текстам: именно такой эпиграф предваряет «Прогулочную поэму об Ижевске». Всё это возможно, наверное, мало где, но в Удмуртии точно возможно. История русскоязычной литературы здесь только начинается: невозделанное поле — благодатная почва для разного рода экспериментов. Андрей Гоголев часто публикуется под псевдонимами, пишет на себя критические статьи, в общем, создает как будто бы видимость активного процесса, а в итоге получается не видимость, а сам литературный процесс — конечно, не только за счет мистификаций. Так, занимаясь культуртрегерской, редакторской и просветительской деятельностью, Гоголев во многом ориентируется на жизненную стратегию Кузебая Герда — основоположника современной удмуртской литературы, стоявшего у истоков удмуртской культуры советской эпохи. Гоголев создает литературную среду практически на пустом месте, но его усилиями это пустое место уже давно не выглядит как пустое: новую жизнь обрёл литературный журнал «Луч», регулярно проводятся литературные фестивали, школы писательского мастерства. Понятие региональной идентичности, скорее, применимо к самому автору, чем к его герою. Андрей Гоголев как писатель тесно связан с региональным контекстом, но книга («Вместе взятые») не про региональное, а про современное, и она хорошо показывает те пути, по которым сегодня идет не только поэзия Удмуртии, но и актуальная поэзия вообще.
Ирина Кадочникова
