Поэт и культуртрегер Юрий Цветков, сооснователь проекта «Культурная инициатива», уже почти двадцать лет во многом задающий тон московской и не только литературной жизни, широко известен именно в этом своём организаторском, культуртрегерском качестве. Стихи публикует нечасто, но его поэтический голос хорошо различим в многоликом сонме манер, интонаций, поэтик (книги «Синдром Стендаля», «Часть жизни»», «Выбранные места»). Часть жизни Цветкова тесно связана с Кишинёвом, где Юрий родился, с его неповторимым genius loci и яркими людьми, встречи с которыми часто служили источником вдохновения, часть жизни — с Москвой. Публикуем несколько эссе кишинёвского и раннего московского периодов (они написаны в соавторстве с другом юности, известным кинодраматургом и прозаиком Дмитрием Ивановым), которые войдут в готовящуюся книгу Юрия Цветкова под рабочим названием «Некоторые статьи, эссе, рецензии, интервью».
И рухнул мир
Эти сны сделаны смертью. Сны о смерти живут в старом городе. У самого входа на кладбище, рядом с особой пивной, пьёт пиво сплоченная стая полуживых нищих. У кладбища тоже есть свои швейцары, поэты медных надежд скалятся своими ущербными улыбками и теребят потемневшие от времени оловянные крестики.
На каменных высоких створах ворот, над которыми чудится апостол Пётр — он появляется в чуть обречённо изломанных пальцах деревьев, — на вековой давности картине какого-то церковного художника Господь иронично указывает на вход в улицы смутных жизней и смерти, делающей всех здесь похороненных немного родственниками.
Армянское кладбище. Эту улицу селили когда-то армяне — богатые и седые. Она умирает теперь. Поддаётся разложению и кладбище. К умирающим тянет. Живых к мысли о смерти тянет больше, чем умирающих к её свершению. Смерть — из всех жизненных сюжетов — единственно бесспорна как факт. Может, поэтому. Не знаю.
Это тоже город. Большой город. Здесь есть свой торжественный центр, и есть закоулки, мало кому известные. Всегда странно было представлять себе диковатую, но в то же время притягательную фантазию: что, если оживить одновременно всех людей этого города крестов? Чёрно-белого мраморного города, который особенно красив летом: в полной свободе расползающийся по крестам папоротник и некий безымянный непроходимый кустарник, случайные союзы полувековых деревьев, сращения неизвестных камней и странствующий по выступам стен плющ — прячут здесь обрывки надгробных речей, этих бессмысленных (так уж бессмысленных?), но красивых напутствий, они зовут забрести сюда, в торжественную тишину, и, добивая пачку сигарет, снова проситься в железные решётки оград, приникать к растворённым в земле щелям, освоенным колониями крупных нагловатых здешних муравьёв, ловить взглядом тёмных — пепельных, будто мраморных белок, мелькающих в нескольких метрах, уходить вглубь, к досаде обеспокоенных ворон — на могилах, в отличие от насупившихся на фонарях, они выглядят философами или безработными. Это будет большое скопление людей, если всех их оживить. И среди них наверняка долго царствовало бы очень далёкое от смерти чувство — живое удивление. Умершие несколько веков назад старцы, царские офицеры, протоиереи долго удивлялись бы рассказам почти нынешних министров, крупных чиновников и генералов, значимых деятелей искусства — из современников только последние крайне редко прибавляют список жителей этого города. Как это странно звучит о кладбище — элитарное. Здесь особая элита. Аристократы духа и аристократы времени — они здесь потому, что они здесь слишком давно, и новые аристократы — талант которых или некоторые заслуги прощают опоздание на несколько столетий.
Лет десять назад часть территории кладбища снесли, чтобы построить какое-то там связанное с погребением управление. Самую старую часть кладбища сносили. Там были камни XVIII века с остатками языческих знаков и символов. Эту давность уже трудно себе представить, не вполне справляется воображение, хотя… Жутковатое воспоминание детства — пацаны ещё долго после окончании строительства играли черепами. Здесь вообще случалось много полуреального. Тоже лет десять назад на кладбище работала группа каких-то бандюг — ломали, вскрывали склепы, искали золото, украшения, говорят, даже жили в этих склепах, ночью будто бы костры жгли, распевали песни. Ловили их, поймали, кажется.
Останавливаешь себя на такой мысли: бывая здесь часто, со временем уже узнаешь фотографии и барельефы и подходишь к ним, как к знакомым людям, будто бы поздороваться. Узкие тропинки, бесконечный лес крестов, тонкие колонны, плачущие ангелы и кресты, кресты. Самый плотный остров христианства. Имена людей — как ориентиры в этом мёртвом городе, в который опять приходишь понять одиночество. Здесь можно ходить часами, возвращаясь вновь к церкви — небольшой Всесвятской церкви с гулким, чуть сонным колокольным звоном. Сегодня она закрыта. Карнавалом вокруг неё на протянутых к разрушенным склепам верёвках сушится ослепительно белая череда обрядовых вещей — расшитые крестами полотенца, скатерти, целые полотна, вокруг которых суетятся старушки, кажущиеся рисованными — сутулые фигурки в тёмных платках.
У самой церкви — два больших склепа с куполами, построенных по типу православных церквей в миниатюре. Странные склепы — на них сложные монограммы, полустёртые фамильные гербы. На массивном каменном ограждении одного их них — одновременно изображения царской русской короны, европейской остроконечной короны, звезды Давида. В погребённой здесь семье — разные символы мира. Круглый купол с крестом, выбитый из камня — в крупных узорах, так что действительно кажется, будто видишь настоящий собор, но словно наблюдая с большой высоты. На плите склепа — проржавленное железное кольцо, какие бывают на входных дверях. Входных дверях. У второго склепа решётчатые двери с коваными узорами. Всплывает почему-то ограда Летнего сада. Это тоже сад. Корни здешних деревьев касаются прошлого человеческих тел. Наверное, в каждом дереве — часть веществ бывшей жизни.
Вокруг церкви — много могил священников. Иные в ней служили, другие — именитые церковные люди: архимандриты, основатели соборов. Это место называют Округ — окружность церкви. И тут есть особые камни, полуушедшие в землю, с символами древних религий: на языческий манер высеченное солнце, луна, подковы, перевёрнутый сосуд — пролитая жизнь, падающая вниз со сложенными крыльями птица с оливковой ветвью в клюве, связки прутиков (мелькает Рим и что-то ещё), прямой меч, цветок, похожий на розу. Многое трудно разобрать. Эти камни старше церкви. В данном месте один из исторических центров кладбища, и потому многое в них не совпадает с её православным духом. Надписи на одних — на греческом, на других — на кириллице. Даты смерти — XIX век. Удаётся понять — святой отец погребён. Таких камней всего не больше тридцати на всём кладбище. А через один из камней на противоположенном конце кладбища проведён водопровод. Из надписи с именем покойника выходит кран. В цинизме есть что-то мудрое. Останки дают местным землекопателям воду.
Деревья разрешают пройти дальше — медленно, боясь иногда любого холма — слишком вероятно наступить на могилу, пусть и ставшую только холмом.
Окончание жизней, и только имена — постскриптум на разных алфавитах, близкие разве грамматикой смерти. Княгиня Наталия Дадиани. Часть себя вложила в «дело женского образования». Умерла в 1903 году. Начало века. Смерть в начале. Чёрный мраморный бюст княгини, как глубокий ясный звук. Такой представляется именно княгиня: чуть сбитое набок жабо, строгий костюм, по-славянски стянутые назад волосы, властная женственность, что-то в этом есть от ощущения смены эпох. Рядом с ней — Боря Дадаиани. «Мы думали, что ты достигнешь славы, и мы засыплем тебя лаврами и цветами, а теперь мы засыпаем тебя землёй». Земля носит семена цветов. Смерть укрывают землёй.
Сворачивать влево, по земляным ступенькам к серой плите. Статский советник Василий Анастасиевич Воронов, умерший 15 мая 1896 года. «Дороже всего на свете для него была Истина». Если в надписи правда, смерть не так уж грустна. Дороже всего Истина. В надгробных надписях — отдельное подполье философии.
Фантастической громады чёрный мрамор креста. Георгий Горе — мировой посредник первого призыва, мировой судья, депутат Бессарабского дворянства. Многословие чинов у могилы выглядит бесполезным, но впечатляет. За этой оградой — часть политики, ушедших идей, и трагедий, и авторитетов. Даже этот крест выглядит должностью.
Имена. Анна Недова. Красиво звучит. Ржавая колонна памятника, похожего на верстовой столб. Здесь свои расстояния — метры трав и камней от праха до праха.
Создатель Кафедрального собора в Кишинёве — Карол фон Дитрих. Большой, съедаемый временем немецкий склеп на окраине кладбища, с готическими надписями, соседствующий с кладбищенской свалкой — прогнившими сваленными крестами, обломками надгробий.
Грандиозный, каменный, с грузными узорами крест, на католический манер расширены концы креста, покоится инженер-архитектор. Фамилию не разобрать. Рядом в земле почти исчез деревянный, синим покрашенный в трещинах крест с надписью чёрной краской: «Ниночка». Вспоминаются несколько подобных крестов, есть один, совсем сгнивший, написано только — «Зоя, 1948». Уж не узнать, кто это.
Сухацкие — семья. «Приходите в гости. Я дома. Вы в гостях».
Большая ограда с крышей. Сверху смотрит оставленный на колонне мальчишка, застреленный на дуэли корнет 23 Драгунского полка Иосиф Гофман. Неполных двадцати лет от роду. Красивый. Или это форма, пусть и в мраморе, делает элегантным и ностальгичным наивно-весело пожившего юного военного. Жаль, тех времен нет больше, когда достоинство и честь не были пустым звуком. «Пистолетов пара. Две пули больше ничего».
«Здесь покоится прах жены генерал-лейтенанта». Посмертная честь жены генерала. В её ли желании было лишь это получить итогом жизни, или это цинизм близких, не сумевших сказать о ней ничего большего? Кладбище — мир без многих ответов.
«Нет высшего счастья, чем отдавать силы жизни своей для друзей своих». Где-то здесь было это.
Начинает вечереть, почти холодно. Мимо проползает какая-то безумная, с рыжими глазами беременная собака. Дико видеть её волочащийся живот среди обросших желтоватой травой холмами.
Появляется мысль: кресты, потерявшие имена, немного перестают быть памятниками, они просто стоят, сами по себе, словно части этого города, его дома, разбитые временем примечательности редко кем посещаемого города.
В узком просвете между нагромождением монументов мгновенным оцепенением проскальзывает собственная фамилия. Как странно её здесь видеть. Как странно видеть собственную фамилию на надгробии…
Обрубленные львиные лапы. Мраморный зверь выглядит спящим в уже голодном сне. Дмитрий Андреевич. Фамилии не видно. «И рухнул мир». Чей-то мир рухнул, не потеряв, однако, при этом жизни.
Одиннадцатилетний лицеист Лёня, умерший в ночь на 20 декабря от менингита. Неделя до рождества… Люди уже носили, наверное, по улицам ёлки. Пахло праздниками.
Белый склеп, похожий на парадный вход в дворянское имение — графиня Анна Николаевна Крупенская. Фамильный герб на фасаде, и эти повторяющиеся, неясно куда ведущие ступеньки склепа, оканчивающиеся железной дверью с двумя кольцами, замурованной в земле. Вид двери у двери, которая открываться не может.
Какие люди, ах, чёрт возьми. Руки долго сметают слой земли и листьев, чтобы прочесть наконец-то — умерший в 1904 году первый директор Кишинёвский мужской гимназии Василий Львович Соловьёв. Звучит по-петербуржски чинно. Этой жизни нет больше. Знаешь, что очистишь эту или другую плиту от земли в следующий раз и увидишь одно из знакомых имён Армянского кладбища.
Эльза Юльевна Шумахер-Закки. Как-то по-немецки звучит. Здесь столько частей мира, что уходишь, ощущая себя многое понявшим.
Этот вечер исчезает. Сейчас сумерки. Позовёт звон церкви, и можно будет оглянуться у ворот кладбища, и принимающие на себя цвета заката чёрные кресты скажут тебе: «Возвращайся».
Общее житие
На кухне вечным огнём горит газ. Студенческое общежитие.
В Москве их множество. Москва — мир множественного числа.
Сколько судеб пройдено через эти старые и новые московские «муравейники»! Сколько стран, городов, деревень составляли родину единого народа, жившего и ныне живущего в «вавилонских башнях» Москвы. Скольким честолюбивым надеждам и дерзким замыслам общежитие явилось роддомом, и скольким — кладбищем. Какие блестящие умы и талантливые головы жили здесь, сколько никчёмных и пустых людей здесь поперебывало!
Если верить статистике, в столице на данный момент — более ста общежитий, в которых, по официальным данным, проживает свыше сорока шести тысяч человек.
Появление первого студенческого общежития в Москве связано с именем М. В. Ломоносова и его детищем — Московским университетом. Здание на Красной площади, в котором ныне располагается Исторический музей, тогда занимали университет и общежитие. Жизнь в нём того времени наиболее занимательно и подробно описал известный русский ученый-филолог Ф. И. Буслаев. Способные молодые люди без средств к существованию тоже имели возможность учиться. Казённокоштные студенты, предки нынешних бюджетников, жили страшно, как в казарме. Двенадцать человек в комнате-«нумере», строгий распорядок, карцер для набедокуривших.
Изменившиеся времена, несомненно, не оставили прежней организации студенческого коллективного бытия. Но всё же три кита удерживают твердь общаги как идеи — разность людей, общие интересы и текучесть кадров.
Что же вспоминается при слове «общага»? Девочки, стирающие в умывальниках своё вечное нижнее, пустые бутылки, которые ловят тебя в самых неожиданных местах, число которых стремится к бесконечности, казённое бельё с гордыми, хоть и линялыми надписями: «Государственный… Московский… Всероссийский… имени…», грязная посуда, горы грязной посуды, тазики, тапочки, одинокая полка с книжками, ковёр, переживший пять поколений хозяев, древний, как миф. Иногда, с поправкой на время, попадаются видеомагнитофоны, компьютеры, лазерные принтеры, заваленные окурками.
Народ — самый разнообразный: деловары и прожигатели жизни. Те, для кого общежитие — транзитная станция (или те, кто думают так), и те, кто сознательно зашкерился здесь не на вечер, на пяток лет, в удовольствие или избрал общее житие как образ жизни.
Дружба народов в общежитиях — самая изощрённая. Возьмите все этнические вариации на тему бывшего СССР, добавьте немного бывшего соцлагеря, не забудьте вьетнамцев, присущих Москве, как метро, указанные ингредиенты тщательно перемешайте — полученная смесь кровей, одежд и языков — суть общага.
Ничто в такой мере не является невозможным в общежитии, как одиночество. Всюду уже кто-то есть.
Образ жизни и режим. Образ жизни — скользящий. Режим — нездоровый. Лунный календарь общежитейский люд скорее принимает к сведению, чем возводит в жизненную систему. Народ, собирающийся позавтракать, здесь можно обнаружить в пять ноль-ноль, пятнадцать ноль-ноль, двадцать три пятнадцать.
Бездельничать здесь бывает действительно хорошо. Особенно по субботам и воскресеньям — да и не только. Общажная — как, впрочем, и вся остальная — богема любит утонуть в разговорах за литрами кофе, чая с шоколадом и, конечно, сигаретами. Слушать богемные разговоры бывает, действительно, хорошо. Ни слова об алкоголе.
Культурный отдых в общежитии — лучше и дешевле, чем в любом кафе. Кстати, в некоторых общагах чуткий к спросу капитализм давно открыл свои магазины и ларьки — бесконечным хаджем тянутся туда разноцветные шлепанцы обитателей общего дома.
Общага — мир замкнутый, по-своему чрезвычайно продуманный. Недостаток чего бы то ни было в личной собственности индивида почти мгновенно компенсируется за счёт могучих общественных фондов — соль, словарь или галстук всегда одолжат, — пусть и не первой свежести. Из общежития можно не выходить долго, очень долго — здесь есть всё. В общаге Литинститута вы услышите бережно передаваемое из поколения в поколение сказание о пьянке, вдохновенно продолжающейся более двух недель, — всё это время ни один из поэтов, прозаиков, драматургов и критиков, участников вакхического марафона, не выходил из здания.
Пьянство так же свойственно стилю жизни любого общежития, как восточные единоборства — монастырям Шао Линя. Пьют практически все. В каждом общежитии есть свои легендарные пьяницы. Пьют месяцами, семестрами, курсами. Самое удивительное заключается в том, что не всегда пьянство — бесполезное занятие. Регулярные наблюдения, произведенные в некоторых общагах, показали, что определённое число наблюдаемых в пьяном виде производит намного больше полезных действий, чем в трезвом. Природа этой патологии до конца не изучена.
…Согбенные спины, бредущие по коридорам общежития. Какой удивительно скорбный изгиб спины — наше будущее.
…У плит на общих кухнях стряпают девочки в измученных халатах и мальчики в спортивных шароварах. Мир запахов — как в страшном сне розыскной овчарки. Булькает, шипит, шкворчит, убегает.
… «Что мы будем сегодня ужинать?» — спрашивают некоторые молодые люди, заглядывая в общественный холодильник и беззастенчиво, потихоньку что-то тырят оттуда небольшое, «отпиливают» себе, думая, что будет незаметно. Ну, конечно, никто же не заметит, что у этой курицы было две ноги, а стала одна. Эх, молодость, молодость. Голодная молодость.
…Туалеты. Мы всегда удивлялись, откуда появляются коричневые мазки на свежевыкрашенных стенах туалета. Нам объяснили. Мы не поверили. Мы же со всеми в общежитии здоровались, разговаривали. С первого взгляда вроде все — нормальные люди. Никого не заподозришь.
В самом деле, студенты — народ непритязательный. Живут на своих 7,92 квадратах вместо 9 — положенных на человека по российскому минимуму. Ну а что? Знали, на что шли. Но иногда и на них находит — по поводу ужастиков общажной жизни — устают. На возражения типа: ну что ты, брат, хотел, это же всё-таки общага, и потом Россия переживает тяжёлые… — один из собеседников ответил, гневно указывая глазами наверх: «А зоопарк они отремонтировали! А еврообезьянник смогли построить?!»
«Старики» общежития на любой катаклизм смотрят буднично. «Старики» не ноют. Генезис сознания человека, прожившего в общежитии более разумного количества лет, хоть и познаваем логически, поистине разителен. Новичок стремится вешать на окна шторы, страдает от отсутствия шикарной «Тойоты», бесконечно пытается куда-то звонить в надежде завоевать мир, хранит робкие надежды на знание. Опытный житель по слуху определяет количество пассажиров в отдаляющемся лифте, уверяет себя в том, что является полноправным членом общества, спит и ест одновременно.
Наконец, существует тонкая прослойка аборигенов — людей, которых нельзя представить вне данного общежития и без которых данное общежитие представить нельзя. С каждой трубой отопления, каждой тусклой лампочкой и помятой кастрюлей «аборигены» существуют в гармонии, которой позавидовали бы герои Кастанеды. Погружённые в мудрость, сидят они в своих комнатах. Единожды в сутки они выходят на свет по им лишь ведомой надобности, глядя на всё мутными всепонимающими глазами (или безумными). Им совершенно безразлично, одни они или рядом с людьми, либо они этого, в принципе, не замечают. Но на подсознательном уровне действуют верно — начинают говорить, если есть люди, перестают при их исчезновении. Не просите их вспомнить что-нибудь интересное из жизни общаги, бойтесь оголтелого всезнайства — потом их невозможно заставить заткнуться. В технике байки они достигли ненормальных высот.
Своей отдельной жизнью живут уникальные персонажи. У нашего знакомого аспиранта из ДАСа (Дома аспиранта и стажера МГУ) соседка была вьетнамка, девушка неопределённого восточного вида неопределённого возраста. По преданию, она была аспиранткой уже двадцать лет. Никто не знал, какими науками она ведает и чем вообще занимается. Как и весь вьетнамский народ на земном шаре, она всегда жарила селёдку. Воняло ужасно. Теперь так же учатся в аспирантуре и живут вместе с ней в одной комнате две её дочери, уже успевшие достичь аспирантского возраста. Вместе они жарят селёдку и едят бананы.
…Тонкие, почти просвечивающие пальцы обрывают лепестки роз под ледяной водой в стылом кафельно-белом помещении. В облезлых стенах общежития сидят девочки, ждущие своей любви. В их ожидании много упорства. Много грязи вокруг, а глаза остаются чистыми. Хочется верить, и веришь таким глазам. Ностальгия по прежним или будущим «чистым временам».
В общежитиях все кровати скрипят. Это можно объяснить специальной моделью кроватей, принятой на вооружение в системе высшего образования. Однако, вопреки расхожему мнению, в сегодняшних вузовских общежитиях не так много разврата, как многим хотелось бы. А во время сессий свет по ночам вообще не гасится. Предутренняя тишина, невообразимая прокуренность, усталость, сжимающая виски.
Будучи по сути своей набором чрезвычайных обстоятельств, общежитие легко приспосабливается к любым чрезвычайным обстоятельствам. Примечателен в этом смысле эпос о ВГИКовском общежитии, в котором однажды на неделю отключили электричество. Молодые кинематографисты, чьё искусство — комбинация света и тьмы, оказались в условиях чистой тьмы. Шестнадцать длинных коридоров заполнило беспрерывное плавное шествие фигур со свечами, выхватывающими крупные планы будущих мастеров экрана. Поход к соседу или рядовое посещение уборной приобретали некую мистическую окраску. Бедные девушки (актрисы!) в ванных комнатах напряженно вглядывались в зеркала, пытаясь остаться красивыми, даже не будучи видимыми. Потом жильцам общаги были централизованно выданы фонарики — по одному на блок из двух комнат, и тогда «замок Дракулы» преобразился в нечто похожее на шахту, только с сильно нетрезвыми, сильно дезориентированными шахтёрами. Однако «кошмар на улице Галушкина» не сломил духа местного населения, проявлявшего первобытное мужество и хищную изобретательность. Несмотря на призывы сердобольной администрации по возможности эмигрировать из здания («Пропадёте вы здесь, деточки»), народ только плотнее сомкнул свои ряды и был настроен патриотически. В обесточенном, негазифицированном, еле протопленном здании так же ели, больше пили, жарче спорили о кино.
Есть роскошные общаги, если, конечно, считать такое сочетание слов мало-мальски допустимым семантически. Взять, к примеру, общежитие филологического факультета МГУ. Нигде так прекрасно мы не ели и не пили. Даже на помойке там обнаруживаются всякие полезные вещи: работающие чёрно-белые телевизоры, ещё довольно крепкая одежда, отслужившие экзотические кошельки. Многих здешних девушек, особенно студенток романо-германского отделения, любят иностранцы. Если и китайцы — всё равно иностранцы.
А знаете ли вы, что в хорошо всем знакомом главном здании МГУ тоже есть общага, на верхних этажах? Это удобно — после сна студент спускается вниз на занятия, после занятий — поднимается туда, откуда пришёл. Хотя всё сложней. Лежащее на поверхности удобство на самом деле сужает мир, и свобода полностью не чувствуется. Мы гостили там зимой у своего товарища-физика. Было очень жарко. Физик ходил с голым торсом. Окна были открыты настежь. Но тараканов — тьма. Впрочем, тараканы в общагах — отдельная тема. Тараканы были, есть и будут.
Чего в общежитиях не любят? Не любят жадных. Здесь жадным всё равно быть не дадут — будешь вычеркнут. Не любят, когда кто-то надевает белый махровый халат. Многого не любят, всего не упомнишь. Зато с уважением относятся к паре нетрадиционной ориентации, проживающей в соседней комнате.
В связи с новой экономической ситуацией гостям стало не так просто, как раньше, переночевать в общежитии. Надо официально оплачивать это «удовольствие» через кассу учебного заведения. Повсюду злые вахтёры, с которыми всегда можно решить вопрос. И чем вахтёр с виду строже, тем легче с ним договориться. В одной из общаг, помнится, работал бывший гэбэшник. Любил брать дешёвой водкой — опустилось ГБ. Верно, потому сейчас пошла мода заменять вахтеров-отставников недоучившейся, но здоровой военизированной порослью. В другой университетской общаге работала бабуся — бывший тюремный надзиратель. Всегда угощала студентов спиртным, которого у неё было в избытке. Добрый, прекрасный человек.
Счастье есть. Всмотритесь в свои преимущества. Наш студент, если он, конечно, «бюджетник», обзаводится общажным койко-местом практически бесплатно. У «них», между прочим, совсем не так дела обстоят. Например, в Кёльнском университете за комнату в месяц попадаешь на триста марок, в хваленом Оксфорде — на сто пятьдесят фунтов стерлингов, и ни фунтом стерлингов меньше. Не те у них общаги, и братки у них не те.
…Какие весёлые, бесшабашные попойки могут случиться здесь! Какая безнадега иногда охватывает вас, стоящего ночью у умывальника. Какие мечты пытаются сорвать вам крышу ночью, когда не спится!
Как просто хорошо бывает возвращаться сюда из зимней вьюжной Москвы, поскрипывая по снегу, в тёплую вонючую общагу.
Дмитрий Иванов, Юрий Цветков
Дмитрий Иванов — кинодраматург, прозаик. Родился в 1969 году в Кишинёве. Окончил исторический факультет Государственного педагогического университета имени Иона Крянгэ и сценарный факультет Всесоюзного института кинематографии имени С. А. Герасимова (мастерская А. Степанова и Н. Фокиной). Рассказы и повести публиковались в журналах «Знамя», «Киносценарии», «Сноб», сборниках «Счастливый случай», «Все в сад». Автор книг прозы «Заяц над бездной и другие киноповести» (2006), «Как просрать всё» (2016), «Где ночуют боги» (2016).
Юрий Цветков — поэт, журналист, редактор, культуртрегер. Родился в 1969 году в Кишинёве. Окончил факультет журналистики Молдавского государственного университета и Литературный институт имени А. М. Горького (семинар Т. Бек и С. Чупринина). Работал журналистом, директором книжных магазинов ОГИ. В 2004 году вместе с Данилом Файзовым основал проект «Культурная инициатива», организующий литературные события в Москве, России и за рубежом. Стихи и статьи публиковались в периодических изданиях «Воздух», «Знамя», «Интерпоэзия», «Кодры» (Молдова), «Кольцо А», «Независимая газета», «Октябрь», «Юность» и др. Автор книг стихов «Синдром Стендаля» (2014), «Часть жизни» (совместно с Данилом Файзовым, 2021), «Выбранные места» (2023). Лауреат Малой премии «Московский счёт» (2015). Стихи переводились на английский, испанский, румынский, украинский языки.
