Ростислав Ярцев — поэт, филолог. Родился в 1997 году в г. Троицк Челябинской области. В 2021 году окончил филологический факультет МГУ имени М. В. Ломоносова. Публикации поэзии и публицистики в журналах «Дружба народов», «Крещатик», «Формаслов», «Textura», на сайтах «Полутона», «Сетевая словесность», «Новая карта русской литературы», «Прочтение» и в других изданиях. В 2021 году в издательстве «ЛитГОСТ» вышла дебютная книга стихов «Нерасторопный праздник». Беседовал Алексей Чипига.
— Ростислав, в ваших стихах чувствуются одновременно сострадание и любопытство, как будто ваш герой ждёт, что происходящее как-то определит его. Как вы пишете, «тебя выискивали свистом». Мне пришло на ум определение «активное ожидание». Вы лучше понимаете себя после написания стихов? И почему, на ваш взгляд, интерес не всегда сочетается с сочувствием?
— Вроде бы это всё разные вопросы, но они друг с другом связаны одной вещью — чувством как таковым. Чувство противостоит бесчувственности, невниманию. Сам я обычно рассеян, мне трудно сконцентрироваться на работе. Но созерцатель я вполне самозабвенный: то, что Кант называл незаинтересованным вниманием, мне крайне дорого.
Существует много видов эстетического внимания, я даже защищал на эту тему дипломную работу. Вы выделили у меня вид внимания, связанный с активным ожиданием, с бдительностью. Пожалуй, это частое состояние у меня в стихах, особенно в последнее время: быть начеку, предчувствовать неизбежность и не спешить сбрасывать с себя её груз.
Можно ли с интересом предвосхищать ужасное, отвратительное? То, чему сочувствовать нельзя? Можно ли сопереживать Чуме? «Всё, всё, что гибелью грозит / Для сердца смертного таит / Неизъяснимы наслажденья…» — Цветаева точно сказала о «блаженстве уничтожения», о болезненном интересе Пушкина к Чуме: «радость удару как таковому». То, что для слушателя — гибель, для певца — «бессмертья, может быть, залог».
Цветаева не забывает и о Пушкине Вальсингамовой задумчивости. Во время глубокого раздумья после отповеди священника в Вальсингаме кипит нешуточная работа. Он чувствует гибель не хуже священника. Но остаёмся мы с тем, кто «песню дал», то есть — дал всё. Председатель сознательно устраивает страстные поминки по былой жизни. Песня помогает преодолеть беду, бездну, песня даёт набраться дерзости отчаяния, упиться ужасным как силой. Даже принять ужасное как должный дар.
Мне думается, внимание к смерти предполагает сочувствие её природе и выведение всего, что есть внутри себя, на свет этой природы. Когда какой-то предмет занимает тебя долго, делаешься мономаном. То же с поэтом. Вещь захватывает его, ведь родиться она может лишь с его помощью. Необходимо заболеть вещью, войти в её мир, украсть этот мир в себя и выстроить в себе иначе. Иначе, чем священник или инженер. Шире, чем они. Поэт не должен иметь заинтересованности одной сферы, им движет интерес всех стихий. Внимание поэта стихийно и прагматически пустотело, бескорыстно. Смотрю, ибо не могу не смотреть (читай: пою, не в силах не петь).
Сочувствие поэта по отношению к объекту внимания огромно, поскольку оно всеобще. Частное у поэта возводится в абсолют, объемлет мир, становится миром и самоцелью бытия. Потому и пишу стихи: хочу понять, каким образом подступиться к смыслам происходящего внутри и снаружи. Постоянное выяснение себя перед миром, мира — перед собой. Поиски понимания в сплошном недоумении. Лучше ли я понимаю себя по свершении вещи? И да, и нет. Себя в вещи — да. Себя вообще — едва ли. Если бы я учился понимать себя лучше в процессе письма, я бы раньше или позже бросил стихи. А стихов я не бросаю с детства (лучше: стихи не бросают меня).
— Вы сами говорите о сочетании в вас скоморошьей жилки и задумчивости. Шуты, скоморохи действуют во многих трагедиях. Как по-вашему: может ли до сих пор юмор быть устрашающим для зла? Любите ли вы чёрный юмор?
— Народная смеховая культура, шутовство и юродство очень меня волнуют. Наверное, по той же причине, что механизмы внимания. Сирые, убогие, странные, не от мира сего — они что-то там знают, чего здесь не знает никто, но научить всех остальных этому чему-то не могут. Впрочем, их можно понять, им можно поверить и внять, если захотеть. Они выносят обвинение злодействам сильных мира, они не боятся зла, смеются над ним. Они знают, что зло и насилие бессильны. Но злодейство страшно людям, над которыми оно совершается. Тогда чёрный юмор бывает полезен. Он помогает отмахнуться от угрозы, запретить страху овладеть тобой. Порой злодеи настолько смешны, что и анекдотов о них сочинять не надо: готовые сюжеты. Ведь зло нелепо, противоестественно, оно противоречит развитию человека и человечества. Об этом и Эзоп, и Аристофан, и Петрушевская.
— По вашим словам, в своих стихах вы идёте за звуком, ориентируетесь на опыт формализма. Можно ли в таком случае сказать, что звук сам находит содержание? Как тогда можно понять, что в каком-то произведении есть смысл?
— Я никогда, особенно в последний год, не позволяю себе идти за одним звуком. При разговоре об искусстве нет ничего наивнее противопоставления формы содержанию. Содержательная, внутренняя форма ведёт за собой форму внешнюю, определяющую первые смутные черты произведения. Без внутренней формы стихотворение лишено своей жизни, «праздника божественной физиологии». Можно стать искусным мастером звукового орнамента, но само по себе это ремесло не приблизит к чуду поэтического события. Звук сам ничего не находит, звуку нужны проводники, плоть и дух. Плоть стиха — просодия; дух — событие, мысль, сдвиг — то, что нельзя прикарманить себе, но можно украсть на время ради встречи с иным. Это всегда жертва, служение не личной воле, а чему-то большему. Если в стихах движешься от себя прочь, появляется надежда на подвиг или хотя бы на переступание через всё своё, которое тебе на самом деле никогда не принадлежит всецело. Мой звук пытается жить как раз куда-то туда. Но это, конечно, не значит, что моя работа в поэзии звуком исчерпывается. Всегда есть опасность прирасти к заданным координатам и уже никогда с ними не расстаться. Поэзия — «упоминательная клавиатура», но к этой клавиатуре нельзя прикасаться, не изучив «науку расставанья».
— В ваших стихах многочисленные действия воспринимаются как герои некой истории. Вы пишете: «никогда ничего не сумеешь уметь». Это признание бесконечности того, что можно совершить? И почему в стихах так пленительно звучит это «никогда»?
— Истории, ситуации, события: всё ведь внутри них. Весь фокус в ракурсе, в точке зрения. Для одного созерцание есть событие, а для других — трата времени, упущение ресурсов. Я следую за Мандельштамом: настоящий труд — это брюссельское кружево, которое держится на проколах и прогулах. Оттуда же: «бублик можно слопать, а дырка останется». На Земле я ценю лишь обречённое и пою «против шерсти мира». Ведь в стихах все «никогда» живут реальнее любых «всегда». Стихи — нечто моментальное, становящееся на наших глазах вечным. У меня в одном дневнике была такая запись: «Стихи — это встреча, которая не закончится. Подарите человеку стихотворение — и не расстанетесь с ним никогда. Даже ни разу не встретившись».
— Удивился, когда узнал, что вы поёте в ансамбле. Влияет ли музыка на ваше поэтическое творчество? Что для вас песня?
— Полина Барскова пишет в предисловии к моей первой книжке «Нерасторопный праздник», что мои стихи напоминают песенки Михаила Кузмина, а Лев Оборин вспоминает в связи с ними же «песеньки» Олега Юрьева. Ряд можно продолжать: Вероника Долина, Евгений Бачурин, Булат Окуджава… На меня, наверное, правда влияет авторская песня, но косвенно, на уровне подсознания. А музыка — отдельная тема для беседы. Я родился в очень музыкальной семье, моя мама с шести лет меня учила скрипке. Я рос в оперном театре. Сейчас могу слушать музыку круглосуточно. Преимущественно академическую, но всегда нуждаюсь в музыке очень разных эпох и стилей. Мои плейлисты год от года «страньше и страньше». Те или иные вещи — разные вехи жизни, внутренний дневник любовей, смертей и воскресений. Мог поступить в консерваторию, но счастлив, что этого не произошло. Музицировать для себя — счастье. Быть тихим любителем мне милее, чем профессионалом средней руки. Что же до влияния на стихи… Не могу судить. Иногда, правда, могу писать стихи под музыку; или держа её в уме. Любимые композиторы сейчас — Бах, Гайдн, Моцарт, Шуберт, Скрябин, Рахманинов, многие барочные мастера. Если бы не они (и другие современные), не знаю, был бы я до сих пор жив или нет. Может, в какой-то день просто без них задохнулся бы.
— Вы выступаете популяризатором современной поэзии, читаете лекции на своём канале об авторах, пишущих ныне. А что их делает значимыми для вас? В сочетании «современная поэзия» какая часть для вас важнее — современная или поэзия?
— Популяризатор — слишком громко. Просто иногда пытаюсь разобраться в современной поэзии. Лекции читать бросил, но всегда открыт предложениям. Я дружу и общаюсь со многими прекрасными поэтами. В какой-то момент, кажется, поэтов в моём окружении стало больше, чем филологов, хотя я в первую очередь человек из академической среды. Любой поэт, любой человек — загадка, обещание, всё, что меня держит в мире и дарит интерес. Шанс постичь себя и других.
Я стараюсь читать почти всех поэтов, которых встречаю в интернете и в книжных магазинах. Конечно, не за всеми успеваю угнаться. — Кто дороже? — Порядочные люди. Не раз замечал, читая стихи современников и даже сверстников, что вслед за человеческим духом неизбежно портится создаваемый им поэтический мир. Не выдам с ходу готовой классификации, но порой доводится наблюдать страшные кровосмешения подлости и таланта. Гремучий синтез прагматичного безумия и вымученного культурного промысла. Жалкое и болезненное зрелище — человек, вступивший в сговор со злом.
Всё, что тянется к свету, достойно внимания. Всё, что отталкивает свет, не удостаивает ничьих усилий. Есть слова, по прочтении которых хочешь очиститься. Вот и стихи такие, к несчастью, бывают. Сейчас их в интернете очень много. Огромная свалка кошмаров. Но я думаю, что это нам лишь кажется, что сора в мире больше, чем чистоты. Добро и истина берут не количеством, а качеством. Можно уничтожить целый континент или даже планету, но зло от этого всё равно не станет законодателем смыслов. Зло всегда безобразно.
Среди борьбы здравого смысла с безумием «современная» поэзия — такая же часть эпохи, как и её другие области, будь то спорт или балет, театр или архитектура. Поэзия — «делание», а культура — «возделанное поле». Благословен возделывающий своё поле вопреки хаосу и кошмару, блажен, кто сохраняет в себе силы и рассудок для благих дел созидания и любви.
— Где вы, кроме вышеперечисленного, черпаете силы в эти страшные времена?
— В людях, конечно! В моих родных и близких. В моих друзьях и коллегах, которые не унывают, пишут и звонят мне со всех концов света.
А ещё недавно я очень влюбился. Совсем этого не ожидал — два года выжженного поля в душе, и вдруг — возвращение Персефоны из Аида. Ещё и не весной — осенью. Чувство не спрашивает время. Чувство понимает время лучше нас: когда оно нам нужнее, тогда и приходит.
Помогает вообще чувствовать и описывать, записывать всё, что испытал за день. Разговаривать с другими. Читать книги. Гулять. Спать. Больше прощать другим и себе.
Мне очень помогло недавнее примирение с близкой родственницей. Целый год не находил в себе сил попросить у неё прощения. Сейчас трудно себе представить что-то важнее и счастливее восстановления распавшихся связей.
Молюсь об исцелении нежностью и надеюсь на чудо — это всё, что осталось. Но и это уже — невероятно, ошеломительно много.
Беседовал Алексей Чипига
