Михаил Алексеевич Кузмин (6[18] октября 1872, Ярославль — 1 марта 1936, Ленинград) — русский литератор, поэт, прозаик, критик, драматург, переводчик и композитор Серебряного века. Первый в России мастер «свободного стиха».
Лучшие стихи Михаила Кузмина стали вехами в истории русской поэзии, сыграли важную роль в дальнейшем развитии и становлении мировой литературы в целом. На протяжении творческого пути Михаил Кузмин был близок разным поэтическим направлениям –– символизму, акмеизму и даже отчасти футуризму, но в итоге сохранил творческую самостоятельность, сумев соединить внешнюю простоту выражения мысли с глубоким содержанием:
Возможно ль: скоро четверть века?
Живем ли мы в века чудес?
Как дивен жребий человека,
Что волею храним небес!
Как, двадцать лет! и так же молод,
По-прежнему его черты
Изобразят то жар, то холод
В расцвете той же красоты!
Как прежде, трепетно и остро
Игру следим мы перемен,
Секрет ли знаешь Калиостро
Или ты — новый Сен-Жермен?
Иль двадцать лет всего лишь было,
Как появился ты на свет?
Все счеты сердце позабыло:
Ведь и всегда тому, что мило,
Все тот же возраст — двадцать лет.
Ещё в гимназические годы М. А. Кузмин начинает много заниматься музыкой, что во многом определило его предпочтения в искусстве. Сначала он написал несколько «ценных по мелодии, но невообразимых по остальному» романсов, затем прологи к операм о Дон Жуане и Клеопатре, и, наконец, текст и музыку оперы «Король Милло» (по Гоцци). Круг чтения Кузмина-гимназиста составляли в основном немецкие романтики (Гофман, Жан Поль, Фуке, Тик).
Песенность и лиричность Михаила Кузмина становится его визитной карточкой на долгие годы:
Протянуло паутину
Золотое «бабье лето»,
И куда я взгляд ни кину, —
В желтый траур все одето.
Песня летняя пропета,
Я снимаю мандолину
И спускаюсь с гор в долину
Где остатки бродят света,
Будто чувствуя кончину.
В годы обучения в консерватории закладывается мировоззрение М. А. Кузмина, его представление «о прекрасной ясности». Одно из самых сильных культурных влияний, оказанных на поэта — философское учение Плотина о красоте, проникающей во все сферы жизни, как высокие, так и низменные. С точки зрения античного мыслителя, красота — это уникальная часть бытия, воплощённая в совершенной любви и через неё преображающая человеческую природу. Позднее Кузмин размышлял о принципиальном одиночестве художника, который ради своего призвания изолируется от общества. В дальнейшем его взгляды эволюционируют в сторону гностицизма, для которого характерно предпочтение личного духовного знания всем ортодоксальным учениям. В целом библейские образы и темы занимают важное место в творчестве Кузмина:
Прости неопытную руку, Дева,
И грешный, ах, сколь грешный мой язык,
Но к клятвам верности я так привык,
Что Ты словам хвалебного напева
Внемли без гнева.
Будь я царем — Тебе моя порфира,
Будь я монах — поклялся б в чистоте,
Но что мне дать в смиренной нищете:
Мое богатство, данное от мира, —
Одна лишь лира.
Слагаю набожно простые строки,
Святая Дева, благостно внемли!
Ты видишь все на небе, на земли,
Тебе известны тайных слез потоки
И смерти сроки.
И как мне петь? откуда взять хвалений?
Что я в юдоли сей? никто, ничто.
Но сердце страстное, оно не заперто,
Оно дрожит и жаждет умилений
В часы горений.
Будучи уже известным композитором, Кузмин дебютировал как литератор довольно поздно. Его первая публикация состоялась в 1905 году, в полулюбительском «Зелёном сборнике стихов и прозы». Публикация вызвала интерес Валерия Брюсова, и в итоге Кузмин был привлечён к сотрудничеству с символистским журналом «Весы», впервые отдав предпочтение литературному, а не музыкальному творчеству. В 1908 году вышла первая книга стихов Кузмина «Сети».
Этот сборник, наперекор символизму, начинается со строчек, открывающих осязаемые детали реального мира:
Где слог найду, чтоб описать прогулку,
Шабли во льду, поджаренную булку
И вишен спелых сладостный агат?
Далек закат, и в море слышен гулко
Плеск тел, чей жар прохладе влаги рад.
Твой нежный взор, лукавый и манящий, —
Как милый вздор комедии звенящей
Иль Мариво капризное перо.
Твой нос Пьеро и губ разрез пьянящий
Мне кружит ум, как «Свадьба Фигаро».
Дух мелочей, прелестных и воздушных,
Любви ночей, то нежащих, то душных,
Веселой легкости бездумного житья!
Ах, верен я, далек чудес послушных,
Твоим цветам, веселая земля!
Многие современники и исследователи сравнивают Михаила Кузмина с «поэтом закатов» Иннокентием Анненским. Это сравнение обусловлено особым интересом к древним цивилизациям в период их «доживания и распада», когда идея угасания парадоксально сочетается с вакхической весёлостью. Эллинистическая Александрия, французский «галантный век», а также другие периоды художественного декаданса — таково художественное пространство знаменитого цикла «Александрийские песни», вошедшего в первую книгу стихов Кузмина. Название цикла определено не только его содержательной, но и формальной стороной — все песни стилизованы под александрийскую поэзию эпохи эллинизма:
Как песня матери
над колыбелью ребенка,
как горное эхо,
утром на пастуший рожок отозвавшееся,
как далекий прибой
родного, давно не виденного моря,
звучит мне имя твое
трижды блаженное:
Александрия!
Как прерывистый шепот
любовных под дубами признаний,
как таинственный шум
тенистых рощ священных,
как тамбурин Кибелы великой,
подобный дальнему грому и голубей воркованью,
звучит мне имя твое
трижды мудрое:
Александрия!
Как звук трубы перед боем,
клекот орлов над бездной,
шум крыльев летящей Ники,
звучит мне имя твое
трижды великое:
Александрия!
Подлинную славу принесла Кузмину его лирическая поэзия. Сам поэт предпочитал называть свои лирические произведения «песнями» или даже «песеньками», делая акцент на их музыкальной составляющей и приспособленности для концертного номера. Лирический герой Кузмина — человек, послушный внешней воле, «радостный путник», не заглядывающий за горизонт, но любующийся богатством и разнообразием чудес Божьего мира.
В такого рода стихах намеренно присутствуют синтаксические сбои и лексические неправильности. Поэт может легко зарифмовать «лежу – гляжу», «ухо – сухо», «брат – врат», может, будто запутавшись в количестве персонажей, иронически прервать лирическую «песню» вроде бы недоуменным вопросом: «А, может быть, нас было не четыре, а пять?»:
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре любили, но все имели разные «потому что»:
одна любила, потому что так отец с матерью ей велели,
другая любила, потому что богат был ее любовник,
третья любила, потому что он был знаменитый художник,
а я любила, потому что полюбила.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре желали, но у всех были разные желанья:
одна желала воспитывать детей и варить кашу,
другая желала надевать каждый день новые платья,
третья желала, чтобы все о ней говорили,
а я желала любить и быть любимой.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
все мы четыре разлюбили, но все имели разные причины:
одна разлюбила, потому что муж ее умер,
другая разлюбила, потому что друг ее разорился,
третья разлюбила, потому что художник ее бросил,
а я разлюбила, потому что разлюбила.
Нас было четыре сестры, четыре сестры нас было,
а, может быть, нас было не четыре, а пять?
Стихи Кузмина 1900-х гг. порой производят впечатление посылаемой приятелям весточки или «стихотворения на случай». В таких посланиях нет места значительным событиям –– напротив, в них можно и нужно шутить, ободрять, делиться повседневными печалями и радостями. «Лирическая беспечность» –– это хорошо продуманная маска, соответствующая облику самого яркого «денди» русской поэзии начала прошлого века. Именно так воспринимался Кузмин его современниками. Эффект первозданности, гибкости, производимый кузминским стихом, создается взаимодействием канона (традиционной формы) и оправданной его деформации:
Строят дом перед окошком.
Я прислушиваюсь к кошкам,
Хоть не март.
Я слежу прилежным взором
За изменчивым узором
Вещих карт.
«Смерть, любовь, болезнь, дорога» —
Предсказаний слишком много:
Где-то ложь.
Кончат дом, стасую карты,
Вновь придут апрели, марты —
Ну и что ж?
У печали на причале
Сердце скорби укачали
Не на век.
Будет дом весной готовым,
Новый взор найду под кровом
Тех же век.
Как «человек культуры», Кузмин в своем творчестве проявлял любовное, бережное отношение к разным проявлениям искусства прошлых эпох. Само лирическое переживание у него часто соотносится с античностью или Возрождением, французским XVIII веком или русским старообрядчеством. Исповедуя принципы «прекрасной ясности», Кузмин любил изящную игру предметными подробностями, выводившую поэта за пределы символизма и предвещавшую стилистику акмеизма. Поэт стремится заразить читателя своей влюбленностью в эстетизированный быт, насыщая стихи «милыми мелочами» обыденной жизни:
Декабрь морозит в небе розовом,
нетопленный чернеет дом,
и мы, как Меньшиков в Березове,
читаем Библию и ждем.
И ждем чего? Самим известно ли?
Какой спасительной руки?
Уж вспухнувшие пальцы треснули
и развалились башмаки.
Никто не говорит о Врангеле,
тупые протекают дни.
На златокованом архангеле
лишь млеют сладостно огни.
Пошли нам долгое терпение,
и легкий дух, и крепкий сон,
и милых книг святое чтение,
и неизменный небосклон.
Но если ангел скорбно склонится,
заплакав: «Это навсегда»,
пусть упадет, как беззаконница,
меня водившая звезда.
Нет, только в ссылке, только в ссылке мы,
о, бедная моя любовь.
Лучами нежными, не пылкими,
родная согревает кровь,
окрашивает губы розовым,
не холоден минутный дом.
И мы, как Меньшиков в Берёзове,
читаем Библию и ждём.
Позднее творчество поэта (конец 1910-х — 1920-е гг.) уже практически не связано с эстетикой «прекрасной ясности». Оно сопоставимо не столько с Серебряным веком русской поэзии, сколько с европейским модернизмом, в особенности с немецким экспрессионизмом. В последней книге лирики «Форель разбивает лед» используются изощренные метафорические ходы, резко усложняется композиция лирических циклов, строящихся на глубоко субъективных культурно-исторических ассоциациях:
Ручей стал лаком до льда:
Зимнее небо учит.
Леденцовые цепи
Ломко брянчат, как лютня.
Ударь, форель, проворней!
Тебе надоело ведь
Солнце аквамарином
И птиц скороходом — тень.
Чем круче сжимаешься
Звук резче, возврат дружбы.
На льду стоит крестьянин.
Форель разбивает лед.
По разнообразию метрики Кузмин превосходит большинство мэтров Серебряного века. К примеру, «Александрийские песни» написаны свободным стихом, что для русской поэзии было в новинку. По заключению Вячеслава Иванова, «метры Кузмина оказываются не только для поздней Ахматовой, но и для других поэтов этого времени источником постоянных новшеств». Лев Лосев считал, что после Кузмина в полной мере овладел верлибром среди русских поэтов только Сергей Кулле:
При взгляде на весенние цветы,
желтые и белые,
милые своею простотой,
я вспоминаю Ваши щеки,
горящие румянцем зари
смутной и страстно тревожащей.
Глядя на быстрые речки,
пенящиеся, бурливые,
уносящие бревна и ветки,
дробящие отраженную голубизну небес,
думаю я о карих,
стоячих,
волнующих своею неподвижностью
глазах.
И следя по вечернему небу
знамен фабричного дыма,
за медленным трепетом
я вижу Ваши волосы
не развевающиеся,
короткие,
и даже еще более короткие,
когда я видел Вас последний раз.
Целую ночь, целый день
я слышу шум машин,
как биение неустанного сердца,
и все утра, все вечера
меня мучит мысль о Вашем сердце,
которое, увы! бьется не для меня,
не для меня!
Михаил Кузмин умер от воспаления лёгких 1 марта 1936 года в Куйбышевской (Мариинской) больнице в Ленинграде. По свидетельству Юрия Юркуна, «умер исключительно гармонически всему своему существу: легко, изящно, весело, почти празднично». Похоронен на Литераторских мостках Волковского кладбища. После войны надгробие было перенесено на другой участок в связи с сооружением мемориала семьи Ульяновых, останки же захороненных были «выброшены на другое место, где всех и похоронили в одной общей могиле»:
В крещенски-голубую прорубь
Мелькнул души молочный голубь.
Взволненный, долгий сердца вздох,
Его поймать успел ли Бог?
Испуганною трясогузкой
Прорыв перелетаю узкий.
Своей шарахнусь черноты…
Верчу глазами: где же ты?
Зовет бывалое влеченье,
Труда тяжеле облегченье.
В летучем, без теней, огне
Пустынно и привольно мне!
В XXI веке в годовщину смерти Кузмина у надгробия собираются поклонники его творчества и читают стихи. Без обращения к имени Михаила Кузмина не обходится практически ни одно исследование творчества Блока, Брюсова, Гумилева, Ахматовой, Мандельштама, Хлебникова, Цветаевой, Пастернака и других, менее известных поэтов того же исторического периода. Многие филологи усматривают выдающуюся роль Кузмина в возврате «нагой прелести» поэтической речи и простоты слога, в отказе от свойственных символизму языковых вычурностей и фигуральностей:
Мне не горьки нужда и плен,
И разрушение и голод,
Но в душу проникает холод,
Сладелой струйкой вьется тлен.
Что значат «хлеб», «вода», «дрова» —
Мы поняли и будто знаем.
Но с каждым часом забываем
Другие, лучшие слова.
Лежим, как жалостный помет,
На вытоптанном голом поле,
И будем так лежать, доколе
Господь души в нас не вдохнет».
