10 июля в формате Zoom-конференции состоялась 77-я серия литературно-критического проекта «Полет разборов». Мероприятие вели Борис Кутенков и Ника Третьяк. Стихи читали Николай Синехог и Ирина Чуднова, разбирали Валерий Шубинский, Евгений Абдуллаев, Ася Аксенова, Ольга Аникина, Мария Мельникова, Вера Калмыкова, Исмаил Мустапаев и другие.
Представляем стихи Ирины Чудновой и рецензии Ольги Аникиной, Исмаила Мустапаева, Валерия Шубинского, Марии Мельниковой, Веры Калмыковой и Евгения Абдуллаева о них.
Обсуждение Николая Синехога читайте в предыдущем номере
Видео мероприятия смотрите здесь
Рецензия 1. Ольга Аникина о подборке стихотворений Ирины Чудновой
От лица кариатиды
С поэзией Ирины Чудновой я знакома уже около пяти лет, и на протяжении всего этого времени я была исключительно читателем и слушателем, не пытаясь подвести под услышанное или прочитанное никакую теоретическую базу; это редкий случай чистой рецепции, который в моей личной читательской истории возникает не так уж и часто. В коротком эссе я постаралась собрать воедино какое-то количество «ума холодных наблюдений». Это был интересный опыт; выйти из состояния чистой рецепции в данном случае мне было некомфортно, и, может быть, поэтому заметки мои не отличаются строгой системностью.
Возможно, такому восприятию стихов Ирины Чудновой способствовало то, как эти стихи написаны; одним из таких факторов для меня является импрессионистичная манера говорения, сиюминутность запечатленных поэтом картин — эта сиюминутность, так же, как доминирование визуальной составляющей в передаче эмоций, свойственна культуре традиционной Азии, в частности, Китая и Японии. Привязанность к сезонам китайского календаря в стихах Ирины Чудновой заранее задает читателю рамку восприятия и определенные в самом начале правила кодирования смысла. Заголовочный комплекс, таким образом, содержит в себе один из ключей к пониманию данных текстов.
Написанные на русском языке, стихи с подобным заголовочным комплексом явно апеллируют к культуре другого народа. Но принципиального отчуждения национальной идентичности, тем не менее, в стихах Ирины Чудновой не происходит: например, она использует известные мотивы русских народных сказок и песен (сестрица Аленушка и копытце) и постсоветский контекст, имплантируя в стихотворение цитаты, ставшие культурными кодами («головою качает бычок забывает вздыхать на ходу»). Любопытно, что образы и мотивы, призванные вроде бы давать короткую отсылку к русской национальной идее, автор разрушает чуть ли не в следующей же строке, превращая козленка, оставившего на земле след от копытца, в участника трагедии («козлиной песни»), а бредущего по доске бычка — в участника греческой тавромахии.
Обращает на себя внимание парадоксальное сочетание личных высказываний, эмоционально связанных с чувственными образами (пальцы, сердце), намеренного приглушения авторского «я» и бесстрастной, чуть ли не холодной констатации чувств, пусть даже самых сильных. Созерцательность и спокойствие поэтики визионера, в которой, хотя чувство называется и описывается через ощущения — но передача осуществляется с известной степенью сдержанности и продуманности, отстраненности от себя как от реального человека, а высказывание формируется от так называемой persona — лирического субъекта — видится мне одной из отличительных особенностей поэтики Ирины Чудновой. Такую субъектность исследователь современной поэзии Сергей Бирюков назвал бессубьектной — и в этом отношении поэтика Ирины Чудновой имеет связи (типологические или генетические) с поэтикой Андрея Таврова.
я
делаю колодцы в облаках
неловким взмахом рук
я
раню бесчувственно-немые пальцы —
крошится и звенит стекло
но облака по серому скользят, как выстрелы
из допотопных пушек —
один, другой, а следом целый фронт
Такой способ говорения создает напряжение; между описанием пугающего, зачастую мучительного события, происходящего в тексте, и бесстрастно-отстраненным восприятием этого события его непосредственным участником — лирическим героем — остается тревожное зияние. Лирический субъект в такой ситуации превращается в фигуру наподобие мраморной скульптуры — кариатиду или атланта; не о ней ли поэт ведет речь в первом стихотворении «не стон скалы…»?
Начало стихотворения, якобы помещенного в рамку китайской культуры, тем не менее, звучит подобно началу строфы из классического древнего поэта:
То не пращи засвистят, и не с луков бесчисленных стрелы
Вдаль понесутся, когда бой на равнине зачнет
Арес могучий…
(Архилох)
И чем дальше мы пробираемся в глубину подборки Ирины Чудновой, тем сильнее убеждаемся в обилии генетических связей с западной культурой. Осмелюсь предположить, что китайская рамка (использование контекста китайского календаря) играет роль своеобразной декоративной китайской ширмы, которую поэт использует для еще более сильного затемнения текста, дающего ему дополнительный (не принципиальный, по сути) уровень трактовки.
Поэтика Ирины Чудновой герметична — здесь нет эмоциональных или коммуникативных пробоин, через которые возможно прирастить смыслы, сломав условную «четвертую стену», подобно тому, как в кинематографе или изобразительном искусстве разрушается пространство плоскостного изображения благодаря визуальной или смысловой связи со зрителем. Автор выходит из поля коммуникативной эстетики вслед за такими поэтами как Леонид Аронзон, Елена Шварц или Виктор Кривулин. Обилие эпиграфов, взятых из своих собственных текстов, делает поэтику Ирины Чудновой в еще большей степени замкнутой на себе — перед нами, по сути, разворачивается некий космос, в котором значимость слов, сказанных сейчас или двадцать лет назад, практически одинакова. Эти тексты, если выразиться словами автора, «пальцами смотрят в себя».
Самосознание лирического «я» в стихах Ирины Чудновой намеренно размывается и затемняется обилием действий и образов, наплывающих один на другой и создающих напряженное поле, в котором благодаря внезапным сочетаниям слов и метаморфозам, происходящим по ходу действия, буквально из ничего создается тревожная вибрация. Тревога как эмоция, продуцируемая вербально, — таков один из эффектов, создаваемых такой поэтикой, — возникает из-за того, что речь автора нам слышится из ниоткуда, словно бы из пустоты, и лишь отдельные элементы этой речи намекают нам на то, что с нами говорит не бог и не иная метафизическая сущность, а антропоморфное существо — и существо это, возможно, живое.
Образы, работающие на оживление авторского «я», — это образ сердца, помещенный, как правило, в финал, а также образ пальцев как органа осязания, который является сквозным для данной подборки. К слову о «пальцах» — этот образ настолько органично помещен в список «ключей» к текстам автора, что в финале подборки практически отделяется от привязки к телу конкретного лирического субъекта — автора — и становится сродни неким зооморфным тентаклям, щупальцам, которые растут из аморфного рупора, рождающего голос.
Несколько раз в текстах подборки по отношению к сердцу автор употребляет эпитет «полое», и это значимая характеристика сердца как вместилища пустоты. Также о сердце лирический субьект говорит:
моё сердце забудет стучать —
— у меня их еще сорок семь..
Эти строки также скрывают за собой зооморфное существо: известно, что у осьминога и каракатицы — три сердца, а у миксины из семейства бесчелюстных их целых четыре — так почему бы у голоса, говорящего из пустоты, их не может быть в десять раз больше?
Для демонстрации того, как лирический субьект исчезает и появляется в стихах Ирины Чудновой, показательно стихотворение «Пересекая мангровые заросли». Речь внутри этого текста устроена как симметричная расстановка пар «определяемое в именительном падеже + определение», которые в начале текста встречаются в каждой строчке (даже по два раза). Не наделенные эпитетом (или каким-либо другим обозначающим словом) слова — это «сны», «ил», «море», «океан», «земля», «слой». В целом это слова, определяющие, во-первых, ландшафт, а во-вторых — состояние (сон). Это так называемое окружение, стабильный фон, не требующий уточнения, — то есть сеттинг. Остальные существительные, дополненные уточняющим эпитетом, даны как варианты устройства изменчивой и перенаселенной вселенной, пестрящей красками и наполненной действиями. Здесь есть и «древесный гриб», и «соленая волна», и «ползучая лиана», и «рыжий поток». Всего очень много, но лирический герой как таковой отсутствует — и лишь тень его появляется в двух важных составляющих текста: во-первых, в заголовочном комплексе (название «Пересекая мангровые заросли», за счет деепричастия в названии исключены имена и местоимения), во-вторых, в финале, где появляется некий «белый человек», совершенно разгуманизированный, овеществленный, слившийся с окружающей природой.
Лишенный лица невидимый голос может принадлежать как поэту, так и духу того места, о котором он пишет, — и все, что происходит в текстах с неживой и живой природой, с равным успехом может происходить и с самим лирическим субъектом — мы имеем дело с так называемым двучленным паралеллизмом. На протяжении всей подборки мы наблюдаем перевоплощение автора в тыкву-горлянку, в ласточку и сову, в стоячую воду козлиного копытца. Также мы можем наблюдать и обратное действие — когда происходит очеловечивание неживой природы, и ветер, свет, дерево, зоркость — «распадаются — не покладая рук».
В этом процессе распада и «пересборки» событий, пейзажей, эмоций — характерном для постмодернистских текстов, а также для «расщепленного сознания» Лакана, — такое говорение размывает границы между тем, кто говорит, — и тем, о чем говорится. Таким образом, автор создает эффект того, что речь в его текстах ведется как бы от имени всего сущего — но и все сущее одновременно способно отражать состояние и сознание говорящего. Это течение, качание туда и обратно — переливание субстанции из склянки с живой водой в склянку с неживой и перемешивание двух составляющих — способно затянуть читателя в пространство текста и надолго оставить в нем. Если, конечно, читатель сам совершит для этого определенную работу и, доверившись, пойдет за странным голосом без тела, идущим словно бы ниоткуда.
Рецензия 2. Исмаил Мустапаев о подборке стихотворений Ирины Чудновой
Изначально стихотворения Ирины я изучал попунктно, а потом уже воспринимал подборку целостно. Даже если таким образом вести анализ — обособляя ключевые слова, то сразу, с первых стадий знакомства, мы видим следующую последовательность идей-состояний: «стон», «выстрел», «фронт», «лед», «ржавеют / стекают рыжим», «никогда / насовсем». В этих категориях уже присутствуют посылы, которые определяют поэтическую осанку Ирины. К примеру, константа выстрела, даже не буквально выстрела, а скорее его ожидания. Ожидание выстрела от немоты, от свободы слова, как бы это парадоксально ни воспринималось. Но да, свобода слова — явление валентное и многовекторное. «Сны отбились от рук» — это слова, комбинация слов пустились в свободное плавание. И совершенно неясно, продуктивна, подлинна или неподлинна такая разновидность свободы.
Когда я остановился на «Латунном мотыльке» («раскроет крылышки латунный мотылёк/чтоб чьё-то сердце стало алым маком»), не то чтобы я оказался бессилен, но эту подборку уже начал воспринимать с позиций бескомпромиссного и однозначного восхищения, потому что «Латунный мотылек» — это мотылек буквально, это и самолет, точечно сбрасывающий бомбы на определенные населенные пункты, это и гроб в равной мере. И далее уже не столько слово само, сколько широкий спектр синдромов, таких как «сердце», «просвет» и «солнце» («сердце стало алым маком — / раскроено навылет, на просвет / как маленькое солнце Хиросимы»), в конечном своем обрамлении тождественных смерти, ведет и приводит-таки к «цветку». И в этом цветке, в его поступи, я разглядел совмещение очень многих литературных традиций (то, что можно назвать диалогом культур). Заметно, в частности, благотворное влияние текстов Елены Шварц, а также ее ученика и поклонника Василия Филиппова. У Шварц: «отцветший полумертвый зверь-цветок», «тяжелая цветочная проказа». У Филиппова: «цветок-горожанин», «цветок-зрение», «комната цветами живыми убрана». И я не собираюсь только сопоставлять традиции, основная задача — проиллюстрировать многозначность вообще явления цветка и применительно к контексту данной подборки тоже. Дело в том, что именно с этого момента я воспринимаю цветок у Ирины как стихию. Как стихию живую, но в той же мере и смертоносную. В определенном смысле это музыка. А свойство подлинной музыки — быть нравственной и безнравственной одновременно. Это, в сущности, та самая стихия, которая «догонит и спросит: сладко ль тебе спалось?».
Далее «цветок» и вовсе обретает формы и переодевается в мотивы пустоты, которая у Ирины многогранна и многоинтерпретируема. С одной стороны, пустота целительная, пустота продуктивная. И в этом контексте четко различима отсылка к «Мыслям» Паскаля, например, к паскалевской пустоте, этакому занавесу неведения, способному породить справедливость как честность и веру как доверие. С другой стороны, Ирина вводит и конструирует такую реальность, как «кинжал пустоты». А «кинжал пустоты» уже символизирует мертвенное восприятие природы человеческим глазом. Природа мертва и, более того, природа смертоносна, она — сеятель, разносчик смерти. Ярчайшей иллюстрацией в этой связи выступает сцена из «Постороннего» Камю, когда, на суде, герою задают вопрос, по какой причине он убил араба. И герой отвечает: «Во всем виновато солнце». И других объяснений быть не может. Солнце здесь явилось романтической музыкой, побуждающей к демоническому началу и дьявольскому завершению.
Ирина не ограничивается стихийностью и уж тем более в ней не растворяется. Есть еще огромное количество тропинок мысли и мест для бытийственности идей, которые Ириной истоптаны, заполнены и в которых она предельно точна. Например, ее безжалостная констатация (на уровне хладнокровной эпопеи): «и больше ничего не происходит / помимо изначальных перемен». Это та ситуация, когда, в том числе и для художника, заданность и традиция уже изобретены. Приходится как-то созидать уже после. Художник ищет методологию созидания, собственный голос, а также подходящую, гениальную модель поведения в повседневности. В конце концов, можно не сотворить ничего гениального, но остается шанс гениально жить, сформировав прежде круг гениальных привычек. И в этих поисках в унисон звучат голоса Ирины Чудновой и Наталии Черных, бесконечность их сверхзадач пересекается и обрамляется в консолидированный манифест: «по капле познавать / до скончания века // мир человека, / да больший Господен мир» (Наталия Черных).
Ко всему прочему, я благодарен Ирине за умение сквозь череду буквальностей и распознаваемых для обывательского слуха смыслов вносить элемент, а иногда даже цепочку скрытого. Если читать Ирину вскользь, поверхностно, то есть риск упустить главное. Ее поэтика в своей мелодике милитаристична. Но не в контексте и не на уровне «Ярости благородной», а в совершенно иной проекции осмысления. В этой связи очень показательно стихотворение «Колыбельная по нерожденным»: «средь мятежных берез, поминальных молитв / вороных орудийных стволов / расцветают коробочки снов золотых / никому не приснившихся снов». Перед нами, безусловно, интертекст, процесс использования постмодернистского инструментария, который в итоге привел к преодолению этого самого постмодернизма и к обретению прямого высказывания. Интертекст, поскольку конкретно в этой образной схеме явно иллюстрируется цитата из песни Владимира Высоцкого «Баллада о борьбе» («Средь оплывших свечей и вечерних молитв…»). Однако если Высоцкий выражает и постулирует феномен упоения милитаристской эстетикой, то Ирина приходит к абсолютному неприятию символики и риторики войны.
На меня очень сильно подействовала подборка Ирины. Даже сейчас, фиксируя свои впечатления от ее поэтики, я ясно вижу, как лирическая героиня Ирины, в пределах какого-нибудь знакомого поля боя, устами Антигоны, растерявшей останки брата и отпустившей руку отца, шепчет на ухо отходящему и кончающемуся агнцу: «замолкает тревожный подкожный гобой / тишина навещает зарю / спи, мой мальчик, усни — я прощаюсь с тобой / добрых снов — я тебе говорю». Это прямое и буквальное высказывание. В рамках живого обсуждения стихотворений Ирины я по глупости упрекнул ее за эти прямоту и буквальность. Упрекнул в излишней сентиментальности, которая (как мне казалось тогда) лишает авторский почерк Ирины самоидентификации (собственно авторства) и не порождает при этом идентичности множественной, если затрагивать вопрос обретения универсального «я». Возможно, и даже наверняка, я был неправ. Слово не виновато в том, что мы, люди, опошлили его смысловой порядок и превратили его самое в карикатуру на искренность.
Рецензия 3. Валерий Шубинский о подборке стихотворений Ирины Чудновой
Свое предыдущее выступление, о стихах Николая Синехога, я начал с того, что хочу побыть в диссонансе с другими — покритиковать стихи, которые до этого очень хвалили. Тут же я в некотором затруднении, потому что подборка Ирины Чудновой — в рамках той эстетики, того пути, который выбрал для себя поэт, — кажется мне в каком-то смысле безупречной, и критиковать ее довольно трудно.
Какие здесь присутствуют традиции? Сейчас очень любят говорить о метареализме. На мой взгляд, значение этого направления чрезвычайно преувеличено: было три хороших поэта — Жданов, Парщиков, Еременко, — которых в начале 80-х годов стали дозированно печатать, и нужно было как-то это обосновать, объединить их. Дальше вокруг этого стал разрастаться миф, поскольку в то время, в начале 80-х, действительно работа с развернутым образом, с цепью образов получила развитие у противоположных поэтов — от Шварц и Седаковой до Драгомощенко. Но никто из них не был метареалистом. Затем эта тенденция получила новое развитие у поэтов, пришедших позже, — например, у Андрея Таврова, чье имя звучало здесь (по возрасту он был ровесником метареалистов, но заявил о себе как поэт очень поздно) и у которого на это наложилась определенная философская и мифологическая структура, которой у метареалистов не было.
У Ирины Чудновой эта работа с развернутым образом накладывается, с одной стороны, на нежный, лирический характер авторского дарования, а с другой, что интереснее всего, — на культурный материал, который в русской поэзии очень мало проработан: я имею в виду китайскую традицию. Здесь можно говорить о многом, в том числе об опыте работы с китайской поэзией в ленинградской поэзии в 70-е-80-е годы. Вчера был вывешен очередной номер журнала «Кварта», где были напечатаны китайские стихи, написанные от лица эстонского поэта, — поэта, погруженного в китайский мир. Это мистификация, образ был придуман Еленой Шварц, а дальше развивался и Виктором Кривулиным, и Сергеем Стратановским, и Александром Мироновым: получился коллективный миф, созданный ленинградскими поэтами той эпохи.
Есть еще китайские стихи Бродского — «Письма династии Минь». Есть «Фарфоровый павильон» Гумилева. Но, в общем-то, русских поэтов судьба в Китай заносила нечасто, и даже если заносила (скажем, первая эмиграция в Харбине), диалог с подлинной китайской культурой у них не складывался. Ну вот у Валерия Перелешина есть «Подражение китайскому», состоящее из односложных слов. Больше примеров не назову.
Ирина Чуднова живет в Китае, она погружена в культуру и язык этой страны, и, конечно, необыкновенно интересно, как цепочка смыслов совершенно иных накладывается на традицию современной русской поэзии. Русская поэзия сейчас развивается везде, и чрезвычайно любопытно смотреть, например, как в русской поэзии Израиля проявляется традиция иудаизма, или как то, что пишется на русском языке в Центральной Азии, впитывает исламские мотивы. Хотя и у Еганы Джаббаровой, которая живет в Екатеринбурге, это присутствует. А тут — Китай. Я думаю, что в стихах Ирины Чудновой существует огромное количество отсылок, которых мы, читатели, не понимаем, и разбирать по-настоящему их нужно с очень глубоким авторским комментарием.
Но что сразу бросается в глаза? То мастерство, с которым сделаны стихи Чудновой, тонкость работы с интонацией, умение работать и с рифмованным силлабо-тоническим стихом, и со стихом нерифмованным, более вольным, строфическим и нестрофическим. Строфический и нестрофический стих по-разному организованы, и когда есть строфика и идет свободное движение интонации, иногда его трудно остановить. Вопрос о том, силлабо-тоника перед нами или свободный стих, гораздо менее важен, чем вопрос о строфической организации.
И, в общем, все в этой подборке работает. В первом стихотворении идет ряд образов, и я думал, чем это закончится, как поэт выйдет из положения? Заканчивается строкой «и никогда стремится к насовсем» — совершенно замечательный образ. Может быть, опять же, за этим стоят элементы китайской философии, даосизма, но сказано очень здорово.
В следующем тексте меня немного смутила строка «природа никогда не умирает». Это кажется некоей банальностью, неким общим местом. Но дальше: «хромает ветер, угасает дождь». И дальше: «и больше / ничего не происходит / помимо / изначальных перемен». Видимо, это тоже отсылка к «Книге перемен». И это придает якобы банальной строке иной смысл.
Следующий цикл — «Двадцать четыре сезона: ЛИЦЮ (тыква-горлянка)» — тоже очень удачный. Одним из самых лучших мне кажется первое стихотворение следующего цикла:
с частотой в пять десятков сердец
переменчивый тратится ток
тот на запад повернут лицом
тот повернут лицом на восток
каждый пальцами смотрит в себя
где холодное солнце стучит
прирученный дрожит галоген
где голодное солнце садится-встает
садится-встает-летит
Нежный лирический финал этого стихотворения, почти на грани банальности, — «мое сердце отыщет твое / и уже не вернется назад», — все равно хорошо работает, потому что перед ним есть неожиданный поворот. «мое сердце забудет стучать — / — у меня их еще сорок семь…». Почему сорок семь? Совершенно непонятно. Но, видимо, за этим числом что-то стоит.
Все же самым лучшим в подборке мне кажется стихотворение «Приближение». В «Колыбельной для нерожденных» мне очень нравится начало, но, может быть, оно смазано сентиментальностью в конце. «спи, мой мальчик, усни — я прощаюсь с тобой / добрых снов — я тебе говорю». Я бы закончил его иначе.
В целом — сложившийся поэт. Будем следить за ним дальше.
Рецензия 4. Мария Мельникова о подборке стихотворений Ирины Чудновой
Встречать в подборке поэта ХХI века «винтажный» жанр, форму, направление — всегда увлекательно. Можно сказать, для критика это почти что возможность почувствовать себя биологом, обнаружившим в современном лесу на современной ветке птицу из почти вымершего ныне таксона, филогенетический реликт… однако вот же она, сидит, поет, чистит перья, клюет ягоды. До чего удивительное явление — приспособляемость живого организма к окружающей среде! В цикле «Двадцать четыре сезона» Ирина Чуднова взаимодействует сразу с двумя почтенными традициями: она осваивает образный мир восточной культуры — с очаровательной доверчивостью авторов Серебряного века, выглядывающих на «экзотических» горизонтах очертания философского озарения, и облачает результат своих исследований в форму «календарного» стиха — наследие эпох, когда искусство стихосложения со всей ответственностью выполняло задачу официальной фиксации реальности.
Но, разумеется, здесь есть немаловажные нюансы. Любовь Ирины Чудновой к Китаю — не «экзотическая» и не «наивная», с этой страной тесно связаны ее жизнь и профессиональная деятельность. А «календарность» стихотворений, посвященных китайским сезонам, — календарность исключительно внутридушевная. «Привязка» к конкретным временным периодам здесь ощутимо проявляет себя лишь в заголовке текста и авторском пояснении в конце, это рамка, которую можно считать частью изображения, а можно прикрыть руками, как прикрываешь ответ к задаче или ребусу, чтобы было интереснее — чтобы обойтись без подсказок… или чтобы додуматься именно до своей разгадки. Стихи Ирины Чудновой наглядно доказывают, что разговор автора с традицией вовсе не обязательно должен осуществляться на языке постмодернистского семантического карнавала. Он может быть абсолютно серьезным и не терять при этом ни изящества, ни сложности.
Что же находится внутри «китайской рамки», внутри «календарных» и просто созданных в Поднебесной русских стихов? Взрыв. Китай растекается, как империя, расширяется, как вселенная, распространяется, трансформируясь, по пространству и времени. Грозовые облака, что скользят, «как выстрелы из допотопных пушек», и тут же, повинуясь авторской мысли, зацепившейся за метеорологический термин «фронт», превращаются из залпов орудий в воинов, одновременно откатываясь по небу назад во времени и вперед к исторической неизбежности, —«построились свиньей и наползают / сквозят по льду и валятся под лёд железной тяжестью / ржавеют / стекают рыжим, близится закат»… и битва на Чудском озере выпадает льдом из небес вечности в пекинскую траву начала третьего тысячелетия. Вот какая трудная работа должна осуществиться, чтобы всего-навсего пошел град — «и больше / ничего не происходит / помимо / изначальных перемен». Вот в этом трудноуловимом, как теория струн, промежутке между «ничего» и изначальными переменами Ирина Чуднова и рисует свои головокружительные образные узоры.
Чтение этой поэзии требует от читателя крайней внимательности и сосредоточенности не из-за переусложненности авторского замысла. Пункты философского назначения у Чудновой просты и классичны — бренность сущего, дихотомия жизни и смерти, таинство любовной работы в сердце. Но путь к ним — трудный, захватывающий и полный неожиданностей. Благополучно преодолеть его сможет лишь человек с действительно гибким воображением, готовый мгновенно переключаться с широчайшей мысленной панорамы на муравья, ползущего по веревочке на тыкве-горлянке, с Минотавра — на горемычного бычка Агнии Барто, который падает со своей доски в поистине страшное место… или не страшное? То, что невыносимо для человека, для вечности не более, чем град или шелест мангровых зарослей, сквозь которые пробирается лирический герой. И в строках «раскроет крылышки латунный мотылек / чтоб чье-то сердце стало алым маком» для мироздания нет никакой трагедии. Можно принимать это, можно не принимать, можно понимать, но не принимать, — на трудной дороге к простому итогу путник располагает огромным набором свобод и несвобод. Такой, наверное, и должна быть настоящая, здоровая философская работа.
Рецензия 5. Вера Калмыкова о подборке стихотворений Ирины Чудновой
Кажется, что Ирина Чуднова имеет в виду движение по очень интересному пути контаминации двух поэтических традиций — условно западной и условно восточной. Условно — потому, что и то и другое русскому читателю и, хочется предположить, русскому поэту, даже живущему в Китае, органичнее усваивать все-таки в русских переводах. Я не знаю и в контексте обсуждения поэзии Чудновой намеренно не стала узнавать, читает ли автор китайскую поэзию в оригинале. Это неважно, т.к. в ее образности «русский литературный Восток» опознается даже без прямых отсылок к этой традиции, содержащихся в заглавиях и примечаниях.
Срединный путь Чудновой открывает верлибр с его свободой от привязки к той или иной национальной поэтической традиции. Но и эту форму она не обязательно использует как таковую, то и дело выходя на гетероморфный стих. Посвящение Андрею Таврову, конечно, говорит само за себя, но от литературной стратегии Таврова стихи Чудновой отличает «прекрасная ясность». Кстати говоря, не только это качество, но и чувственный синтетизм — смешение физиологических способностей органов чувств, когда, например, «каждый пальцами смотрит в себя», — сближает поэтику Чудновой с акмеистической. Вспомним «зрячие пальцы» у Мандельштама.
Осознана ли автором задача в данной формулировке или это интуиция критика?..
Однако то и дело возникает ощущение, что поиск синтетической формы у Чудновой порой слишком тяжело идет, и зачастую за счет содержания. Например:
не стон скалы
не отражения ветвей в небесном зеркале
не мгла, не птичий ветер, не голоса берез —
я
делаю колодцы в облаках
неловким взмахом рук
я
раню бесчувственно-немые пальцы —
крошится и звенит стекло —
аудиовизуальное противопоставляется тактильному, на каком основании? Ведь верлибр все-таки держится не только паузами, но и внутренней связью явлений, которая постепенно нарастает и получает обоснование в художественной логике.
Красота ради красоты (от «сквозь осенние сумерки запад проступит…» и до «преходящей тоски и ненужных ответов») не всегда убедительна художественно. И в любом случае плодоносИт, а не плодонОсит.
Вместе с тем в текстах множество точечных удач: «навет да любовь», ассоциативно и фонетически многозначное, «это бремя ветров настает // это сердце сбоит, невозможного отпуска просит», «распадается дерево на лабиринт жучка // распадется ветер на тополиный пух».
В подборке присутствуют, как мне кажется, законченные вещи — это «Пересекая мангровые заросли…» и «Графика». В первом очень тонко найден мотив органичности человеческих мыслей, их природной вещественности, сродни пушкинскому решению («В гармонии соперник мой…»). Во втором разрозненные явления — капля, глазное дно, могила — собираются в наполненной водой вмятине от козлиного копытца, которое к тому же обладает зрением. Все взаимоотражается и смотрит на все.
Рецензия 6. Евгений Абдуллаев о подборке стихотворений Ирины Чудновой
Здесь действительно все как-то хорошо — и внутри того образного языка, той стилистики, которая сейчас была уже названа, метареализм… как одного из его ручьев, да, все убедительно. Лучший текст, как мне показалось, «Колыбельная по нерожденным», он весь, целиком, яркий; причем не самими образами, а светящейся сквозь них болью.
вот идет, отражая собой свинец
средоточен, космат, суров —
мастер надписей вилами по воде, ловец
заклинатель снов
Что касается китайского цикла… О том, что Чуднова в Китае, в этом обсуждении говорилось и еще будет, наверное, сказано. Но я бы напомнил слова Валерия Шубинского, когда обсуждался Синехог. Что вера поэта — его личное дело, что главное — как это метафизически претворится в стихах. То же можно сказать и о жизни в Китае. Когда я читаю стихи, для меня не важно, где живет поэт, во что он верит, даже какого он или она пола. Это все обычно интересно литературоведам, им нужно как-то все классифицировать, без этого они задохнутся. Им нужна биография, как в отделе кадров. Мне это не нужно, я из другого отдела. Для меня важно, чтобы стихотворение или целый цикл, если он связан с Китаем, вызывал ощущение не стилизации, не «китайщины» (была, помните, такая мода в восемнадцатом веке), а чего-то очень лично освоенного автором, ставшего его (или, в данном случае, — ее) экзистенциальным опытом.
И вот этого мне в китайских вещах — я имею в виду цикл «Двадцать четыре сезона» и «Пересекая мангровые заросли» — где-то не хватило. Не хочу сказать, что тут больше стилизации и искусничества; я даже не имею права так говорить, я не специалист по китайской поэзии. Но стихи эти очень многословны и многообразны; мне не хватило именно той тишины, пустотности, которая так поражает в китайской классической поэзии.
Поэтому в китайских вещах в этой подборке меня больше заворожили отдельные строки — которые словно даже стоят как-то отдельно, обособленно.
как ветер милосердия крепчает
И все, и хочется, чтобы вокруг этого были не другие, вполне замечательные строки, а просто пустота, дающая возможность резонировать этой строке.
хромает ветер, угасает дождь
Или:
полновесна целительная пустота
бесконечность и полое сердце
Действительно, очень хочется этой целительной пустоты, целительного молчания вокруг, скажем, строки «каждый пальцами смотрит в себя». Дальше уже — размышление, радость домысливания…
Это же, впрочем, могу сказать и о «не-китайском» стихотворении «Графика». Смотрите, как
вот так рука себя и выдает —
дрожит
перо царапает бумагу
стекает капля на больной узор —
чужая
обнажено глазное дно
до дна
и дна
не увидать
не всякая могила нам раскрывает
полое нутро
козлиной песни
Но вот дальше это тревожное и завораживающее темноговорение уходит, начинаются игры в литературные аллюзии: Аленушка с братцем Иванушкой, Троянская война… Тоже по-своему интересно, но… Но хочется в таких местах схватить редакторские ножницы и немного побесчинствовать. Дать возможность прозвучать тому в этих незаурядных стихах, что вполне достойно прозвучать.
Подборка стихотворений Ирины Чудновой, представленная на обсуждение
Ирина Чуднова — поэт, прозаик, переводчик, фотограф. Родилась в Ростове-на-Дону. В 1993 году уехала в Китай, училась в Китайском геологическом университете (Ухань). В 2001 году переехала в Пекин, где и живет в настоящее время. Работает в китайском государственном издательстве «Синолингва». Публикуется в журналах «Prosodia», «Зинзивер», «Южное сияние», «Перископ», «ЛИФФТ», «Эмигрантская лира», «Родомысл», в китайских литературных журналах, в альманахах «Сила символа», «Под небом единым», «Год русской зарубежной поэзии», в Almanach SPP Olsztyn, японской газете «Асахи». Переводы с китайского публиковались в сборнике «Азиатская медь», альманахе «Эмигрантская лира». Победитель конкурсов «Эмигрантская лира», номинации «Поэт года» китайской международной премии Боао (на китайском языке), 2020г. Специальная номинация «Дальние берега» премии «Антоновка 40+», специальная грамота оргкомитета премии «Поэзия со знаком плюс» в 2019 и 2020-м годах. Стихи переводились на польский, английский, китайский.
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ СЕЗОНА: СЯЧЖИ (точка кипения лета: град)
Пальцы в небо уперлись,
ногти крошевом ссыпались вниз —
раскололось стекло, голубое со сталью,
на части..
1992 г.
I.
..не стон скалы
не отражения ветвей в небесном зеркале
не мгла, не птичий ветер, не голоса берез —
я
делаю колодцы в облаках
неловким взмахом рук
я
раню бесчувственно-немые пальцы —
крошится и звенит стекло
но облака по серому сквозят, как выстрелы
из допотопных пушек —
один, другой, а следом целый фронт —
построились свиньей и наползают
сквозят по льду и валятся под лед железной тяжестью
ржавеют
стекают рыжим, близится закат
небесный лед шипит в траве как змеи
за лес кати́тся гром
саднят немые пальцы
и никогда стремится к насовсем.
II.
раскроет крылышки латунный мотылек
чтоб чье-то сердце стало алым маком —
раскроено навылет, на просвет
как маленькое солнце Хиросимы
как поцелуй соленый под шинелью
не первый, но единственный
цветок
горячим градом закипает лето
затмение —
схождение планет по линии земли, луны и света
на расстоянье выстрела —
смотри же, как сам собой из воздуха роится
нестройный гуд войны
как ветер милосердия крепчает
когда-нибудь, быть может
он догонит и мой висок, затылок, но
теперь
я
встряхиваю раненые пальцы —
здесь будут маки, долгим полем — маки
природа никогда не умирает
хромает ветер, угасает дождь.
III.
и больше
ничего не происходит
помимо
изначальных перемен.
21.06-07.07.2020 г.
г. Пекин, Лунцзэ
Сячжи (夏至) — в дословном переводе «апогей лета», летнее солнцестояние, десятый из 24-х сезонов традиционного китайского календаря. В 2020-м году с 21-го июня по 7-е июля, время, предшествующее настоящей летней жаре. В 2020 году в день солнцестояния на территории Китая можно было наблюдать кольцевое солнечное затмение.
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ СЕЗОНА: ЛИЦЮ (тыква-горлянка)
I.
серой ласточкой — шьющий полет над прудом
колокольчиков белые склянки —
время стянуто неодолимым узлом
на поясе тыквы-горлянки
в этой теплой полоске, бесплотной как песня сверчка
так ясна, осязаема, зрима
неслучайна и капли небесной строка
и тропа муравья-пилигрима
от зеленого к золоту — в ноше земного креста
к удивленью сверчка-иноверца
полновесна целительная пустота
бесконечность и полое сердце.
II.
сквозь осенние сумерки запад проступит —
и —
дозвуковой прибой
взрежет кинжал неотвратимо слепящего света
твое небо покатится вспять
но его повлечет за собой сердечная кастаньета
и задержит у самого края —
над кромкой последних забот
преходящей тоски и ненужных ответов..
..это будет когда-то потом
а сегодня, гляди, паутинка летит —
это бремя ветров настает
это сердце сбоит, невозможного отпуска просит
видишь —
тыква-горлянка находит опору
цветет
и плодонóсит.
09.08.2020 г.
г. Пекин, Лунцзэ
Лицю (立秋) — установление осени, тринадцатый из 24-х сезонов традиционного китайского календаря. В 2020-м году с 7-го по 22-е августа, время начала массового сбора урожая.
ДВАДЦАТЬ ЧЕТЫРЕ СЕЗОНА: ЛИЧУНЬ (сердечная сутра)
блаженно раненое сердце
соитием стрелы с пустотой.
2004 г.
с частотой в пять десятков сердец
переменчивый тратится ток
тот на запад повернут лицом
тот повернут лицом на восток
каждый пальцами смотрит в себя
где холодное солнце стучит
прирученный дрожит галоген
где голодное солнце садится-встает
садится-встает летит
полночь — черная рыбья икра
полночь — пепел серебряный снег
полдень — ворон трехлапый поет
полдень — скачет лошадка в степи
и ложится монета в ладонь
на холодное сердце руки
с тем приходит герой в лабиринт
— отвечай! — он быку говорит —
что нам выпало — дева? сова?
головою качает бычок забывает вздыхать на ходу
скоро кончится кнут и доска
и качнется кинжал пустоты
тот познал десять тысяч причин
у кого вместо неба — любовь
— зацветай! — просит сливу сосна —
ветер стих согревая вино
по любой из дорог уходя
мое сердце — цикада и тлен
мое сердце поймет лабиринт
мое сердце забудет стучать —
— у меня их еще сорок семь..
..мое сердце отыщет твое
и уже не вернется назад.
3.02.2021г.
г. Пекин, Лунцзэ
Личунь (立春) — установление весны, первый из 24-х традиционных сезонов китайского календаря, в 2021-м с 3-го по 18-е февраля, начало сельскохозяйственной весны. Период окончания холодов и начала храмовых праздников, связанных с наступлением нового года по лунному календарю.
ПЕРЕСЕКАЯ МАНГРОВЫЕ ЗАРОСЛИ
сны
древесного гриба о судьбе полета бабочки
в осеннюю непогоду
над плеском соленой волны
сны
мертвого дерева об утраченных цветах и листьях
сны
ползучей лианы о буднях рыбацких сетей
подхватывает
и уносит рыжий поток
сквозь изумрудное сердце
мангровых зарослей
смешивает с илом и несет дальше —
в море
в самые глубокие впадины океана
чтобы сложить в память земли
слой за слоем
чтобы написать страницу этого дня
в книге судеб
может быть
там
будут и мои нестройные мысли
рассеянные мысли пришельца издалека
бестелесные
белые мысли
белого человека
пополам с пресной водой
и горьким тропическим илом
28.09.2020 г.
Хайнань, уезд Линьгао
ВРЕМЯ
взявший броню от стаи девонских рыб,
голос — от рокота тающих ледников,
тот, которого поступь — осиновый всхлип,
тот, которого пенье — навет да любовь,
ковыляет по́ снегу по́скоком жабьих лап,
дорогу пятнает прахом — идет не идет за мной,
как орденский бархат посмертен его зрак —
он клекот, и трение жил, и гроза за спиной.
догонит и спросит: сладко ль тебе спалось?
что там плескалось в алой подветренной мгле?
это я — твое горло скребущая лишняя кость,
это я — твое сердце сосущая дань глубине.
расплатись-обернись на все восемь ветров-сторон,
от всего отрекись, что мерещится в талой воде..
..колокольчиком сердце зайдется — динь-динь-дон
и покатится, полое — вскачь по высокой траве.
02-08.01.2021 г.
г. Пекин, Лунцзэ
ГРАФИКА
вот так рука себя и выдает —
дрожит
перо царапает бумагу
стекает капля на больной узор —
чужая
обнажено глазное дно
до дна
и дна
не увидать
не всякая могила нам раскрывает
полое нутро
козлиной песни
мы исправляем память имена
смываем маски
и патока стекает по устам
но некому их отереть —
ни мамушек ни нянек
не жди козленочек
пока тебя съедят
не пей из волоокого копытца
по жестяному краю не ходи
из рук Аленушки не принимай троянских
даров и верности ее троянской
не верь —
на этом свете
она тебе не совесть
не жена
и не сестра на том
18.03.2021г. 06:06
г. Пекин, Лунцзэ
КОЛЫБЕЛЬНАЯ ПО НЕРОЖДЕННЫМ
Андрею Таврову
вот идет, отражая собой свинец
средоточен, космат, суров —
мастер надписей вилами по воде, ловец
заклинатель снов
в свой урочный, полночный, торжественный час
не приснившийся никому —
не скрываясь от карих анютиных глаз
проговариваясь во тьму
он на босу ногу обут
одет в густо-рваную ловчую сеть
и насквозь проницает добро и свет —
так, что пальцами больно смотреть
отпускает дудочку с поводка —
чье-то сердце роняет стук
и слетаются сны на манок у виска
отбиваясь от рук
руки гладят ветра солонее весны —
слишком явственна пальцам война
прорастают мальчишьи невинные сны
нерожденные имена
средь мятежных берез, поминальных молитв
вороных орудийных стволов
расцветают коробочки снов золотых
никому не приснившихся снов
замолкает тревожный подкожный гобой
тишина навещает зарю
спи, мой мальчик, усни — я прощаюсь с тобой
добрых снов — я тебе говорю..
20.05-01.08.2021г.
г. Пекин, Лунцзэ
ПРИБЛИЖЕНИЕ
распадается дерево на лабиринт жучка
распадется ветер на тополиный пух
ожидание — на звонок у виска
на одно из двух
распадается зоркость на прошлое —
самолет
переносит пространство за уголок крыла
распадается слово на голос
свинец — на излет
отраженье — на звон стекла
распадаются — не покладая рук —
даже свет — истончился продрог иссяк
чье-то сердце заточенное на стук
распадется на звяк
26.11.2021г. 6:06
г. Пекин, Лунцзэ
ПРЕДЕЛ
горе
хлебать полной ложкой ———
ложку за маму
ложку за папу
ложку
за нерожденного брата
за гнойное чрево весны
капли скатываются с подбородка
крошки падают на пол ———
даже кошки и муравьи
даже голуби
не избегнут
опухшего зоба
отравленного муравейника
язвенной тошноты
горе
миска земная твоя
сколь ни полна ———
не бездонна
той же ——— другой ———
не избыть
21.04.2022г.
г. Пекин, Лунцзэ
