Книга статей и эссе Марины Кудимовой «Кумар долбящий и созависимость. Трезвение и литература» вышла в питерском издательстве «Алетейя» ещё осенью 2021, но поговорили мы о ней только сейчас: такой увлекательный труд актуален всегда. Чтение статей Кудимовой — порой сложный, но неизменно захватывающий процесс, побуждающий к полемике, благо и сами её работы острополемичны. Среди них — как посвящённые феномену трезвения и, собственно, давшие название книге, так и далёкие от этой темы; как осмысляющие феномен русской классики с неожиданных сторон — так и написанные о наших современниках (Инне Лиснянской, Денисе Новикове, Татьяне Бек, Инне Кабыш, Ефиме Бершине и других), о которых Марина Владимировна говорит с неизменной глубокой благодарностью и проницательным анализом творчества. В книгу также вошли проблемные статьи о малоизвестной поэзии 70-х и 80-х, о стиховом воспитании в школах, о массовой культуре и других важных для литературы проблемах. И все их объединяет эссеистический талант автора — «единственная новость, которая всегда нова».
Борис Кутенков
Об избранных героях книги, о простоте смирения и простоте риска, о публичном образе современного литератора и отношении к усиливающемуся цензурному закрепощению — интервью писательницы для «Формаслова».
— Марина Владимировна, как создавалась Ваша книга, долго ли к ней шли? Какой замысел вкладывали в её композицию и название?
— Я к ней не шла — она пришла сама. Привычка писать, не думая о публикациях и ни на что не рассчитывая, сохранилась с юности и с годами даже укрепилась. Складывалась же книга лет, пожалуй, 30. Сначала была рукопись под названием «Хранительная мгла» — это перифраз стихотворения одного из близких друзей Пушкина, П.А. Плетнева:
За днем сбывая день в неведомом углу,
Люблю моей судьбы хранительную мглу.
Заброшенная жизнь, по воле Провиденья,
Оплотом стала мне от бурного волненья.
Название родилось в период тамбовского сидения и соответствовало тогдашнему моему состоянию. Потом я очутилась, что называется, в гуще событий, то бишь «бурных волнений», и мгла перестала быть хранительной, превратившись в ослепительную. В промежутках я рукопись перелопатила, пересоставила, многое добавила и назвала ее «Полупроза» — мне казалось, этот неологизм подходит для жанра и стиля моих писаний. А потом буквально ниоткуда появился Игорь Савкин — главный в питерском издательстве «Алетейя» — и предложил собрать рукопись максимального объема. Я и собрала эту давно заброшенную махину в третий раз. Издателю нужно заглавие броское, чтобы продукт хоть как-то выделялся, не говоря уж о том, чтобы продавался. В процессе родился «Кумар долбящий» — по названию одной из ключевых работ. А больше я ничего не вкладывала — вкладывал героический Савкин. «Алетейя» — это же древнегреческая персонификация истины. Как было не довериться ее держателю?
— Замечательно, что удалось собрать рукопись большого объёма: тексты в Вашей книге разнообразны и необыкновенно увлекательно написаны. А какой аудитории предназначен «Кумар долбящий»? Можно ли сказать, что сборник будет интересен в равной степени и просвещённому читателю-интеллектуалу, и студенту, начинающему изучать современную литературу?
— Честно говоря, я понятия не имею, кому могут сегодня быть интересны ума холодные наблюдения и сердца горестные заметы. К тому же совершенно не страдаю читателезависимостью. Кто перелистнет — тому и спасибо. К моему изумлению, книга поначалу довольно бойко расходилась. Постепенно я потеряла к ней интерес и переключилась на другие темы. Да и подзабыла уже, что там кому адресовано. Я исповедую принцип Ваньки Жукова и пишу «на деревню дедушке». Теоретически «дедушка» вполне может оказаться и студентом, и солдатом.
Что касается увлекательности, то меня в культуре давно занимает категория интересного. Латинское. inter-esse — это между, в промежутке. Между чем и чем возникает такой промежуток? Между очевидным и невероятным? Простым и сложным? Закономерным и парадоксальным? Абсурдным и логичным? Интеллектуальным и простодушным? Насколько может быть нарушен баланс между идеей разумной и абсолютно сумасшедшей, без чего не рождается ничто интересное, и к чему ведет такое нарушение? Мне кажется, что литература измельчала именно потому, что потеряла равновесие интересного, нарциссически переполнилась собой. Вы употребили применительно к моим опусам слово «увлекательное», хочется думать, как синоним «интересного». Не скрою, приятно слышать.
— А какие из героев книги Вам особенно дороги?
— В книге я цитирую Шаламова. «Это были мученики, а не герои». Понятно, что Варлам Тихонович говорит о персонажах «Колымских рассказов». Могу повторить эти горькие слова применительно почти ко всем, кто исследован или просто упомянут мною, — от П. Ершова до В. Леоновича и от Лермонтова до Лимонова. Я не пишу о счастливцах и баловнях, а даже если и пишу, то подхожу и к ним со стороны экзистенциальной драмы. Тем более речь идет в основном о людях, посвятивших себя творчеству и пожертвовавших ему всем житейским — деньгами, комфортом, часто — семьей. Конечно, мученики! Но в каждой книге есть герои невидимые и не упомянутые. Это мои друзья и любимые, мои первые читатели, вдохновители многих страниц. Скольких из них уже нет на свете, а я все к ним апеллирую и внутренне на них ориентируюсь, когда пишу или обдумываю замысел.
— Что объединяет Ваших трагически погибших героев-мучеников — Татьяну Бек, Дениса Новикова, Илью Тюрина, Владимира Полетаева? Можно ли сказать, что Тюрин и Полетаев — не по годам одарённые авторы, не успевшие вкусить славы, а Бек и Новиков — авторы зрелые, но трагически закончившие из-за собственной прямолинейности?
— Ничего, кроме воли к смерти, ужаса забвения и приверженности одному из самых странных занятий на свете — сочинению стихов — их не объединяет. Илья Тюрин и Володя Полетаев являют трагедию ранней зрелости, когда поэту выпадает состояться и сказать все, что он мог, прежде чем современники успеют дотянуться до его уровня. Илья среди перечисленных в вопросе поэтов занял совершенно особое место. Я буквально посвятила ему 15 лет жизни. В «Кумар долбящий» не вошла самая главная моя работа о Тюрине — «Столько большой воды», где я не колеблясь поставила этого гениального мальчика в ряд с почитаемыми им Пушкиным и Бродским и как-то объяснила, почему. Во введении там есть такие слова: «Илье Тюрину забвение — то есть непрочтение теми, от кого, увы, зависит публичное существование поэта, грозило скорее при жизни: от старших его отделяла бездна их самосохранной спеси, от сверстников — уровень достигнутой глубины. Ценой гибели Илья заставил прочесть и услышать себя».
Теперь, когда ушли его мать и отец, мои любимые люди, можно без сострадательных умолчаний размышлять об этой неразгаданной гибели. Илья утонул в Кировском затоне в 1999-м. Ему только что исполнилось 19. Он почти не умел плавать, боялся воды. К тому же страдал сильной близорукостью. Последними его земными словами были: «Надо плыть!» Это ли не смерть поэта? Полетаев вылетел из окна 5-го этажа, когда ему и 19 не было. Кстати, я про себя звала Илюшу Тюрина «мальчик у окна» — так много оконных стекол бликует в его стихах. Самое страшное для поэта — когда ты понимаешь, что лучше уже не напишешь. Если при этом тебе нет 20 лет, это приводит к трагедии — у окна или за его крестовиной. Илья твердо решил покончить со стихами. Владимир покончил с собой.
— История с Новиковым в чём-то похожая?
— С Новиковым совсем другая история. Дениса любили и поддерживали абсолютно все и прощали ему абсолютно всё. Несмотря на то, что он демонстративно вылезал за красные корпоративные линии и по ту, и по сю их сторону, никаких утеснений или препятствий никто ему не чинил — слишком он был харизматичен и красив. Прочтите его библиографию и сопоставьте с датами непродолжительной жизни. А он притом убивал себя ежедневно, планомерно и последовательно…
— О знакомстве с ним Вы пишете: «Денис пришел на выступление «новых» поэтов, куда меня, руководствуясь ложной корпоративной этикой, естественно, не позвали»… Что за корпоративная этика?
— Выступление происходило в «Литературной газете», где я в то время служила. Считалось, что сотруднику предприятия-организатора неприлично принимать участие в мероприятии. Думаю, что корпоративные правила мало изменились и к этике имеют столь же исчезающее отношение. Я же не поэтом работала, а редактором. При чем тут чтение стихов? Сейчас я, за редкими исключениями, когда цель выступления выше самолюбия либо я чем-то лично обязана устроителям, отказываюсь выступать на массовых сборищах. А тогда, помню, было немного обидно.
— Так что в итоге сокрушило Дениса? Несоблюдение правил, о которых Вы говорите? Нежелание им повиноваться?
— Думаю, Дениса сокрушили две жажды — совершенства и славы… И если первая ненасытима никакими стимуляторами, то о второй, чтобы не погибнуть в пустыне бесславия, надо научиться не думать, как про белых обезьян или о секундах свысока. Это трудно. Ты мечтаешь каждый день писать великие стихи, но немота душит месяцами. Ты хочешь, чтобы о тебе писали каждый день и говорили каждые 15 минут, но говорят постоянно о тех, кого ты всей душой презираешь, а пишут о тех, о ком и безмолвие излишне. При этом ты ненавидишь пошлость, а прижизненная слава — абсолют пошлости. Как жить и чем утешаться? Самый известный поэт ХХ столетия — Евгений Евтушенко — ужасно страдал оттого, что не мог писать «непонятно», но и понятым себя отнюдь не считал:
…быть понятым, но так превратно,
всю жизнь писать совсем понятно,
уйдя непонятым совсем…
Таня Бек, напротив, соблюдала ПДД внутри банки с пауками и, бесконечно иронизируя над «дорожной картой», без следования которой далеко в поисках литературного «я» не уйдешь, по-своему любила эти идиотские расклады. Так любят обеды у тетушки с церемониями, где не дай Бог не доесть непрожаренное жаркое, а вилку следует держать в левой руке даже в случае паралича. Но как только она нарушила правила… Это слишком известно, чтобы повторять, да и не хочется. Татьяна Бек прожила дольше остальных в нашем мартирологе и успела больше.
— Вы много пишете о жертвенности художника, его незащищенности перед лицом современников — в том числе и в контексте разговора о Татьяне Александровне. «Таню Бек не уберегли, однако, стремясь к целостности, каждый из нас обязан знать об опасности разлетания на осколки. Не поэт склонен к самоубийству — «самоубийственна песня», — констатируете Вы, цитируя Бек в эссе о ней. Что Вы вкладываете в понятие «самоубийственности»? Как это определение применимо к Татьяне Бек?
— О проблеме самоубийства, «болезни к смерти» или диалектике отчаяния, по Кьеркегору, в книге несколько работ, достаточно пространных. Мифология заключает эту неодолимую тягу к тому, что «гибелью грозит», метафорой полета Икара. Предостережения Дедала не работают. Восковые крылья молодой гордыни, уверенности в своей неуязвимости тают от близости солнца, при этом обескрылевший Икар падает в море и тонет в субстанции, которая, казалось бы, должна спасти его от сжигающего жара. На мой взгляд, в этом и заключается самоубийственность творчества. Или ты испытываешь все этапы «полной гибели всерьез» и получаешь дополнительный дар мудрости и терпения, или лишаешься крыльев, и тогда тебе даром не нужны никакие дополнения, да и спасение тоже ни к чему. Слишком велик соблазн творчества — высшего проявления человеческого. Слишком жгучи лучи его озарений. Таня Бек достаточно трезво относилась к себе и ремеслу поэта, хотя самоубийственность «песни» прекрасно осознавала. Ее убило предательство тех, кого она считала друзьями. Кстати, определенная неразборчивость, ослабленный дар различения, склонность то к идеализации ничтожеств, то к игнорированию подлинно любящих весьма характерны для художника. В нем скомпенсировано только что, что стимулирует творческие интенции. Остальные свойства часто разбалансированы.
— Спасибо Вам за эти важные слова: мне такое неразличение всегда казалось моим личным недостатком, но, оказывается, для Вас оно входит в комплекс черт художника. Это заставляет задуматься.
Хочется продолжить об Илье Тюрине. Как мне кажется, сегодня не хватает внимания к нему. Написав о нём столь много в 2000-е, Вы как-то пропагандируете его творчество сейчас?
— Илью почти забыли, а без антологии «Уйти. Остаться. Жить» забыли бы и подавно. Память о нем, уникальном поэте и мыслителе, держалась на энергии матери — Ирины Медведевой, прах которой так же благополучно отряхнули те, кому она щедро давала имена. Как составитель антологии Вы, Борис, распропагандировали стихи Ильи Тюрина куда лучше меня. Единственное, чего бы мне хотелось в остатке жизни, это собрать все, что я написала об Илье, под одной обложкой. Но это я так, вздохнула к случаю.
— В эссе о Татьяне Бек Вы говорите: «Мы обе являли собой достаточно закрытые системы и взаимно уважали эту закрытость», в другом (не вошедшем в книгу) об Ирине Медведевой: «Мы с ней, суровые с виду женщины, вынужденные быть деловыми и прагматичными соответственно запросам времени…» Суровости и закрытости от Вас потребовала жизнь в целом? Или в большей степени 90-е? Можно ли сказать, что такой «неприступный» образ для Вас в какой-то мере часть публичного имиджа?
— Об имидже пусть заботятся те, кому своих образа и подобия не хватает. А я повторю строчку Слуцкого: «Надо думать, а не улыбаться…». Мне кажется, что я очень даже «приступная». Мало кто отваживается приступить? Так я не Гугл, чтобы во мне беспрерывно копаться. Чем меньше внимания, тем больше шанс сосредоточиться на неизбежном и успеть стереть «случайные черты» чужих взглядов и мнений. Есть только одно Зеркало, которое не искажает подлинных черт. Но у него не спросишь: «Я ль на свете всех милее?» и не поинтересуешься, хорошо ли ты выглядишь. Заведомо не очень. Как говорила Раневская: «Зачем мне знать свой номер телефона? Я же себе не звоню».
— «Простота смирения и простота риска. Как уместиться между ними? Похоже, Кудимову в книге всерьез волнует данный вопрос», — пишет Алексей Чипига в своей рецензии в «Учительской газете». Согласились бы Вы с тем, что это лейтмотив Вашей книги? Если да, то к каким Вашим работам Вы бы отослали читателя в первую очередь?
— Алексей написал замечательно, и все же я бы здесь уточнила. Смирение действительно очень простая вещь, поскольку Бог, как говорил св. Иоанн Кронштадтский, «препростое существо». А без Бога какое же может быть смирение? Только трусость и малодушие, которые за смирение так часто выдаются и принимаются. А вот риск — феномен сложный, поскольку ситуативен и надситуативен одновременно. Вы отправились в морской круиз, а корабль оказался «Титаником». Или вы задались целью написать «Войну и мир». Результат абсолютно не предсказуем, жизнь коротка. Если переписывать каждую главу по 8 раз, особенно. Если бы я была психологом, то первый раздел своей книги назвала бы не «Преодоление безвестности», а «Преодоление неопределенности». Не знаю насчет лейтмотива, не мое дело его вычленять, но риск творчества всегда связан с неизвестностью. С определенного момента, когда бессознательное, как кажется, приручено и подчинено регулярности, творческий акт безусловно мотивационен, и главной мотивацией здесь является успех, известность, в абсолютном выражении — слава. Немногие, в том числе и герои моей эссеистики, наделены силой смириться с прижизненной недооцененностью. А недооцененным в этом горячем цехе считает себя каждый, даже лауреаты премии Нобеля.
— Зато Вы оцениваете читательскую способность оценить талант довольно высоко. Например, пишете в своей книге, что читатель «умён и разборчив». Это неожиданное и нераспространённое мнение. Что привело Вас к такому умозаключению? И как соотнести эту мысль с приверженностью аудитории массовой культуре?
— Я стойко в этом убеждена, достаточно много общаясь с читателями «во глубине России». Все мои читатели — там, кроме Вас, конечно, но Вам я интересна избирательно. О стихах моих Вы же меня не спрашиваете. Полное подтверждение своим ощущениям я нашла у любимого и высокочтимого Юрия Милославского в цикле его статей о паралитературе. Там приводится статистика чтения, из которой явствует, сколь ничтожный процент занимают в сознании читателя книги лауреатов всех на свете премий и сколь высокий — русская классика. Даже когда респонденты слегка лукавят, все равно, называя Толстого, Достоевского и Чехова, а не увенчанных имяреков, эти люди знают, какой ключ подходит к культурному коду, а какой и совать в личинку замка не стоит — заест, потом не вытащишь.
Что касается «массовой культуры», то совсем недавно на глаза попалась фотография 1902 г., на которой заснята группа заключенных Таганской тюрьмы, возвращающихся с представления в Большом, куда их откомандировали за хорошее поведение. Вряд ли на балет «Баядерка». Скорее, на оперу «Жизнь за Царя». Опера была в России самым настоящим «массовым искусством». Это я говорю вовсе не к тому, что детективы Донцовой или Акунина станут классикой. Но все относительно. Народнического критика Ткачева «Анна Каренина» пришибла «скандальной пустотой содержания», а Достоевский назвал Толстого «богом искусства», притом что два титана друг друга, как водится, недолюбливали. Современному читателю «криминальное чтиво» заменяет то самое «интересное», которого они не находят в мейнстриме.
— Продолжим о нём, современном читателе. Не так давно Вы выступали в родном Тамбове и подарили местной библиотеке экземпляр своей книги. Помнится, в одном из интервью Вы говорили об удивительном эффекте, связанном с провинцией: там незнакомые люди выходили и читали посвящения Вам, написанные задолго до Вашего приезда и не в связи с ним. Как встретила публика в этот раз? С чем, на Ваш взгляд, связано такое жадное внимание к литературе именно со стороны читателей из регионов?
— На сей раз я была на Родине в качестве председателя жюри премии, носящей имя поэта Майи Румянцевой. Майя Александровна возглавляла областную писательскую организацию во дни моей юности мятежной и много возилась с такими же много о себе мнящими виршеплетами, как я. Вручив премии избранникам, на следующий день я часа три с половиной выступала в городской библиотеке. Народу было не так много — за время пандемии люди отвыкли от публичных мероприятий. Но атмосфера ничуть не изменилась. Те же бесконечные острые вопросы, то же понимание, кто есть кто в литпроцессе. То же долгое заключительное чаепитие, где люди раскрываются, окончательно снимают зажим и спрашивают с гастролера уж совсем по гамбургскому счету. Библиотека технологичная, «модельная», хорошо отремонтированная. Но мне ли, проведшей в книгохранилищах годы до изобретения интернета, не понимать, насколько снизилось качество поступлений в библиотечный фонд и что заполняет модные вертящиеся стеллажи! Интернет-то теперь почти в каждой квартире. И люди, которые не потеряли вкуса к литературе, всем интересуются, все знают, и никого не обманешь никакими регалиями. За целую эпоху, прошедшую с моего убытия из Тамбова, выросло хорошее поколение, талантливое. Замечательный поэт Мария Знобищева. Серьезный прозаик Сергей Доровских. А в селе Вишнёвом дальнего Староюрьевского района, куда я никак не доберусь, по-прежнему работает Александр Макаров. Сколько муки, сколько жизни в его «простых» стихах, которые я нежно люблю!
Провинция!.. Неужто вся
Ты — это старое пальто?
Куда ни глянешь — всюду боль.
Пальто облюбовала моль.
Пальто однажды через щель
Уйдёт за тридевять земель.
И никогда, нигде, никто
Не вспомнит старое пальто.
Вспомнят, Саша! Не теряю на это надежды.
— Сегодня многие говорят, что в свете происходящего после 24 февраля заниматься литературой — бессмысленно, что началась другая эпоха. Как Вы относитесь к подобным умонастроениям?
— Когда-то я написала, что суть стихотворческого процесса состоит из трех «не»: неуправляемости, непредсказуемости и непредназначенности. Частица «не» отделяется — или окончательно остается на месте — много позже. Исходя из этого, заниматься литературой бессмысленно всегда. Но, по Маяковскому, эта «пресволочнейшая штуковина» всякий раз восстает из пепла, отряхивается и продолжается. А в трагических обстоятельствах только набирает голос — даже глухие слышат. Так будет и теперь, не сомневаюсь!
— А помогает ли Вам опыт советского времени в ситуации всё усиливающегося сегодня цензурного закрепощения? Учит ли относиться к происходящему стоически?
— Закрепощение, раскрепощение… Скажите, а что — «уже написан Вертер»? Или «Борис Годунов»? Может быть, пылится на чердаке заброшки «Мастер и Маргарита»? Наконец, есть опасения, что новую «Лолиту» подвергнут остракизму? Цензурная история романа Булгакова сама тянет на роман. Над писателем только смеялись, когда он выражал надежду, что некоторые главы можно опубликовать. Его ближайший друг П.С. Попов писал Елене Сергеевне в 40-м году: «Гениальное мастерство всегда останется гениальным мастерством, но сейчас роман неприемлем. Должно будет пройти 50-100 лет». До публикации в журнале «Москва» оставалось «всего» 27 годков. У страховщиков есть такое понятие: «стоимость замены». Это род оценки, когда за основу берется величина затрат, необходимых для замены имущества на аналогичное по качеству и виду. Аналогичное — но коды-то разные, если приглядеться. Когда вся «запрещенка» в 90-х была напечатана, выяснилось, что ни у кого в загашниках нет ничего сопоставимого кодом хотя бы с «Верным Русланом» Владимова. Сегодня страх перед цензурой исходит из привычки печатать все что угодно «с колес», не правя и даже не перечитывая, судя по качеству.
Стоически относиться ко всему меня учила русская жизнь и русская литература. Спасибо им, низкий поклон! Даже если и вправду грянет цензурная буря, в чем я лично сомневаюсь, то для большинства пишущих это будет поводом наконец отправить свои произведения в лёжку. Посмотрим, что останется после усушки и утруски. Цензура, внедренная критиками последних десятилетий и держателями акций толстых журналов, которые первыми внедрили «культуру отмены», просто замалчивая не соответствующих их критериям, оказалась для литературы губительнее и царской, и советской, ввергла ее, матушку, в полное убожество. Но, можно подумать, поэту где-то и когда-то жилось припеваючи! Как написал еще один мой земляк, Саша Журавлев: «В стране советской — пентюх, / В стране российской — лузер». Я, не имевшая возможности издать книгу 20 лет, знаю, о чем говорю, и право имею это говорить. Ничего, как видите, выжила.
— Какой станет литература — в свете, опять же, происходящих политических событий и отношения людей к ним, — по Вашим прогнозам? Спрашиваю и про издательскую сторону дела, и про настроения пишущих.
— Я не знаю, какой она станет, — я пока с ужасом наблюдаю, какой она стала. Но точно знаю, что любое значительное сочинение рано или поздно займет подобающее место и найдет своего читателя. Говорят, сейчас на Западе невероятный всплеск продаж русской классики. Запретный плод… В физике существует теория, именуемая «эффектом наблюдателя». Согласно ей, наблюдение явления со стороны способно менять физические характеристики объектов. Иногда я думаю, что за всеми нами так наблюдает и так нас меняет Пушкин. Но чаще, судя по всему, Гоголь.
Об иконе Спаса «Благое молчание» В. Брюсов писал:
В тихих глубинах сознания
Светят святые огни!
Ангел благого молчания,
Душу от слов охрани!
Самое время немного помолчать и много подумать. А уж там — как выйдет.
Беседовал Борис Кутенков
