Подписаться на instagram #буквенного сока
Михаил Квадратов // Александр Генис. «Княгиня Гришка. Особенности национального застолья». Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2019
Часть 1. Заметки о книге
Что такое нон-фикшн? Термин удобен издателям, есть возможность написать в предисловии, мол, это такой жанр, в котором все правда, ни капли вымысла. А правда продается хорошо. В справочнике говорится, что это жанр, сюжет в котором построен на реальных событиях, «с редкими вкраплениями художественного вымысла». Тут уже посложнее — а насколько редкими, что считать вымыслом, у всех по-разному.
Книги Александра Гениса (до этого в соавторстве с Петром Вайлем) — это, конечно, хорошая проза, а художественная или нехудожественная, это уже вам расскажут специально обученные люди.
В книге рассказывается о реальных событиях, все это переплетено с философией. Проза плотная, лаконичная, образная. Путевая проза, кулинарные впечатления, полученные во время путешествий во времени и пространстве.
Конечно, на любые воспоминания или рассуждения о вроде бы нейтральных материях, накладываются занятия человека. Похоже, что в сборнике можно узнать самоцитаты из передачи «Поверх барьеров», которой, скажем, в восьмидесятые, когда там работал Александр Генис, некоторые из нас если не заслушивались, то интересовались сильно.
«Все лучшее, — решусь сказать, — в русской — и уж точно в советской — культуре зачато между блюдами и стопками, в табачном дыму, легком угаре, с умом и дружбой. Русское застолье и есть то вожделенное гражданское общество, которое всегда противостояло власти — как бы она ни называлась и чего бы она ни добивалась».
Не всякий читатель нынче любит общественную жизнь, ведь боролись за жизнь сугубо частную против общественной, ее и получили, это не плохо и не хорошо, а просто факт.
Кулинарное паломничество, но не с транспарантами и не с предметами культов, а на самокате по приморскому парку. Плотное, связанное с общественными процессами и философией, энергичное повествование, оно может отпугнуть ботана, притаившегося в теплом коконе поупражнять вкусовые рецепторы. Но для такого найдется совсем другая книжка.
Часть 2. Художественные приложения
«Мацутакэ в переводе с японского означает всего-навсего “сосновый гриб”. Но это смирение паче гордости. Я это понял, взобравшись на склон холма, редко поросшего сосенками. Под ногами уютно шуршала суховатая, песчаная почва, укутанная серым мшаником.
— Хорошее место для кладбища, — почему-то подумал я.
Грибами, однако, не пахло. Во всяком случае, я ничего не чуял, в отличие от моего проводника.
Принюхиваясь и оглядываясь, он опустился на четвереньки и уверенно, как в свой бумажник, запустил руку в мелкую неровность хвои. В ее недрах он бережно, будто выкручивая лампочку, шевелил пальцами, пока не достал из-под земли невзрачный желтоватый гриб. Первый мацутакэ оказался молодым и образцовым. Головка была твердой, ножка заканчивалась хвостиком, по которому судят о качестве, но главное — девственная плева, соединяющая еще не отлепившуюся шляпку с телом, была intactа.
Следуя за сэнсэем, я раболепно повторял его движения, пока не втянулся в тот ритм поклонов и приседаний, что вводит в транс и открывает третий глаз.
Необъяснимым образом ты постепенно начинаешь отличать порожний холмик от населенного. Не всегда, но и не наугад, ты лезешь растопыренной пятерней в грязную землю, чтобы на пятый, десятый или сотый раз найти под слоем почвы бледный от скромности грибок. Встреча с ним, как удачная рыбалка, нуждается в передышке восторга, который раньше бы я ознаменовал перекуром, а теперь — тихим стоном удовлетворения.
<…>
— Но какой же этот гриб на вкус? — спросите вы.
И теперь я смело отвечу:
— Мацутакэ выше вкуса. Тут речь идет об уникальной гастрономической эстетике.
Gesamtkunstwerk — тотальный опыт погружения в прекрасное, в котором помимо языка участвуют нос, глаза, душа и память.
Как хайку, мацутакэ весь напоен сезоном, но только одним. В каждом грибке прячется концентрированная осень. Сухой оттенок хвои, чистый мох, ясное небо, утренний морозец — осень брют. Как раз такая, как мы любим у Пушкина».
Михаил Квадратов // Ольга Аникина. «Белая обезьяна, черный экран». Издательство «Лимбус-Пресс», 2021
Часть 1. Заметки о книге
Все-таки интересны книги о профессиональной деятельности, вышедшие из-под пера профессионалов; а «Белая обезьяна, черный экран» — роман именно такой, еще и хорошо написанный. Автор — практикующий врач, прекрасный поэт. И про медицину в книге — по-настоящему, без поддавков.
А то бывает, что усредненные персонажи действуют в декорациях, списанных с Википедии, или же в теоретически рекомендованных и идеологически выверенных пейзажах, и это скучно. Конечно, каждому интересно свое, вот писателям, скажем, интересно читать про писателей. Еще и поэтому судьбы литераторов присутствуют в значительной части современной литературы. Интересны ли читателю творческие метания и суровая жизнь писателей-персонажей, кто знает.
В романе «Белая обезьяна, черный экран» главный герой тоже пишет, но это отчеты о прошлой жизни, изложенные по заданию психиатра, существует и такой действенный метод лечения, ну, довела человека жизнь, сорвался, лечится. Врачи тоже болеют, может быть, даже чаще, чем остальные, жизнь у них непростая.
Вообще это хороший роман о любом из нас. Главный мотив повествования — о любви, куда без любви, если ты человек, а не биологический объект. И конечно о смерти. Тем более, книга о медицине не может быть не о смерти, обязанность медицины — спасать от нее людей. Но смерть сильнее любых человеческих усилий и изобретений, врачи встречаются с нею, наверное, даже чаще, чем военные. В романе звучит очередное, но нелишнее напоминание, что человек устроен сложно, но ненадежно, и неизвестно, что тебя может подстерегать в следующую минуту, и уж тогда встречи с докторами не избежать.
В романе сквозным мотивом проходит тема памяти и болезни, связанной с потерей памяти; в том числе задумываешься и о потере памяти исторической. «Белая обезьяна, черный экран» — семейная сага о трех поколениях, и так получается, что этих людей память скорее разъединяет. А по большому счету — это добрая история о довольно свирепом времени.
Часть 2. Художественные приложения
«Ночью я несколько раз просыпался. Свет в квартире не гас ни на минуту. Туда-сюда сновали люди. Или не люди. Словно я попал в огромный плацкартный вагон, который ехал к чёрту на рога и увозил меня в своём тошнотном дыму.
Я был уверен, что всю ночь провёл на неудобном диване. Однако наутро проснулся на полу, рядом со стремянкой, укрытый чьим-то ватным спальником с горелой дырой и оплавленным наполнителем. По квартире всё ещё ходили, но никто уже не шумел. Потом я услышал чьё-то тихое пение. Слов не разобрал, но понял, что поёт женщина.
Я поднялся и, шатаясь, пошёл искать уборную. На обратном пути заглянул в комнаты. На табуретке, придвинутой к дивану, сидел Григорьич…
<…>
Я подошёл к Григорьичу. Дышал он тяжело, руки были холодные. Еле-еле нашёл его пульс и поразился, как слабо и часто колотится артерия под моим пальцем.
Он только мотал головой: дескать, отстань, уйди.
Вернулась Людмила со стаканом воды, но Григорьич, отпив глоток, вернул стакан, встал и с трудом переместился на диван.
Что бы сделал на моём месте настоящий врач? Что?
Я понятия не имел. Мне было просто страшно, и всё.
— Усадите его! — сказал я Людмиле.
Она стояла как вкопанная.
— Я медбрат. Усади его! — крикнул я, хватая Григорьича за плечи.
Я почти не соврал. В девятом и десятом классах на УПК20 я работал в больнице. Правда, не медбратом, а санитаром. И всего один день в неделю. Но Людмила послушалась. Григорьич шатался, однако сидел.
— Где болит? — крикнул я, пытаясь заглянуть ему в глаза.
— Не болит, — Григорьич говорил с трудом, медленно и осипло. — Колотится. И дышать трудно.
— Вызывайте скорую! — крикнул я Людмиле.
Но Григорьич замотал головой.
— Не… Не вздумай, — прохрипел он. — Здесь галерея… Нас всех на хрен отсюда… Понял?
До меня дошёл наконец ужас всего произошедшего. Скорую вызывать было нельзя. Где скорая, там и милиция. Он прав. Передо мной сидел умирающий человек с пульсом под двести, а я ничего не мог сделать».
Егор Фетисов // Патрик Модиано. «Маленькое Чудо». Роман. Серия «Иллюминатор». Издательство «Иностранка», 2004
Часть 1. Заметки о книге
Патрик Модиано все-таки нобелевский лауреат, и, как бы Нобелевская премия по литературе ни утратила своих позиций в последние годы, любопытно заглянуть в текст одного из наиболее успешных европейских авторов. И текст, кстати, достойный.
Внешний сюжет достаточно прост: Тереза в поисках жилья наталкивается на объявление о сдаче комнаты в здании, некогда бывшем гостиницей. Там одно время жила ее мать, много лет назад умершая в Марокко, хотя в начале романа Тереза встречает женщину, очень похожую на нее. Сама Тереза тоже наверняка жила здесь какое-то время в детстве. Это совпадение тянет за собой ряд других. Знакомство с Бадаевым-Моро, который переводит радиопередачи со многих языков мира, случайная аптекарша, которая заботится о Терезе и заменяет ей мать. Девочка, к которой Терезу нанимают в качестве няни-гувернантки и которая так напоминает Терезе ее саму, когда она была маленькой.
Но за этим внешним сюжетом прячутся более глубинные слои. Тема бездомности: герои живут в гостиницах и чужих домах, адреса на их визитках не совпадают с реальными. Мотив безымянности: Терезе ее имя заменяет детский псевдоним — «Маленькое Чудо», под которым она однажды сыграла вместе с матерью в кино, Бадаев-Моро просит называть его по фамилии, мать Терезы живет под фальшивым именем, аптекарша вообще по имени не называется. Безымянный и бездомный мир, в котором все связи между людьми случайны, звонки (совсем как в «Замке» Кафки) повисают в пустоте, письма не доходят, а люди понимают друг друга по-французски не лучше, чем они понимают степной фарси. Вообще ближе всего к роману Модиано «Замок». И по атмосфере, и по основным мотивам. Вопрос в том, хорошо ли это. Во всяком случае, эти параллели интересно проследить.
Часть 2. Художественные приложения
«Мать отдала меня в частную школу Сент-Андре. Я ходила туда каждое утро и возвращалась вечером, в шесть часов. К несчастью, я не могла брать с собой собаку. Школа была рядом с домом, на улице Перголези. Я нашла точный адрес на листке бумаги в ежедневнике матери: школа Сент-Андре, ул. Перголези, 58. Кто порекомендовал ей отдать меня туда? Я проводила там целый день.
Однажды вечером, когда я вернулась, пуделя дома не оказалось. Я решила, что мать с ним вышла. Она мне обещала его выгуливать и кормить. На всякий случай я просила о том же самом повара-китайца, который готовил нам еду и по утрам приносил матери завтрак в спальню. Она вернулась чуть позже, без пуделя. И сказала, что потеряла его в Булонском лесу. Поводок лежал у нее в сумке, и она показала его мне как доказательство того, что все это правда. Она говорила совершенно спокойно. И нисколько не выглядела огорченной. Как будто ничего особенного не произошло. “Надо завтра дать объявление, и, может быть, нам его приведут”. Она пошла за мной ко мне в комнату. Но тон у нее был такой безмятежный, такой равнодушный, что я почувствовала: она думает о другом. Одна я думала о собаке. Никто нам ее не привел. Мне стало страшно тушить свет в своей комнате. Я ведь отвыкла оставаться одна по ночам, потому что со мной спал пудель, и теперь это было еще хуже, чем в пансионе.
Странные мысли бродили у меня в голове, очень смутные, понадобилось двенадцать лет, чтобы они прояснились и я смогла выразить их словами. Однажды утром, незадолго до того, как я встретила в метро эту женщину в желтом пальто, я проснулась, повторяя про себя фразу из тех, что кажутся несуразицей, ибо выхвачены из последних обрывков забытого сна: НАДО УБИТЬ НЕМКУ, ЧТОБ ОТОМСТИТЬ ЗА СОБАКУ».
