Человека всегда тянуло к звездам. Серебряные точки на черном шелке, вечные свидетели и молчальники. Кажется, подпрыгнешь повыше, разгонишься — и лететь тебе среди них, флиртовать с галактиками… К сожалению, полет для бескрылого заканчивается быстро и одинаково. Герой рассказа «Последнее фото» пытается ухватить смерть за шиворот, нырнуть в незнаемое, но достается ему только тихая тайна. «Сквозь этот калейдоскоп — статичный и живой одновременно — мерцали звезды: такие крупные и близкие, что, если подскочить повыше и сложить ладонь лодочкой, можно запросто наловить десяток-другой, а потом развесить дома на елке рядом с игрушками».
Евгения Джен Баранова
Сергей Лёвин — поэт, прозаик, журналист. Родился в 1978 году в г. Котовске Тамбовской области. Окончил филологический факультет Тамбовского госуниверситета имени Г.Р. Державина. С 2001 года живет в Анапе. Лауреат всероссийских и международных литературных конкурсов, автор 11 книг стихов и прозы для взрослых и детей, публикаций в журналах и альманахах «День литературы», «Север», «Перископ», «Дон», «Родная Кубань» и др., постоянный член жюри всероссийского фестиваля-конкурса «Поэзия русского слова».
Сергей Лёвин // Последнее фото
1. Крыша
Мы мчались бегом до девятого этажа, перепрыгивая через ступеньку, топоча, хохоча и подзуживая криками «слабаки!», «хиляки!» тех, у кого не хватало дыхалки, кто тяжело кашлял пролетом-другим ниже. Почему не поехали на лифте? Неинтересно, скучно, а так — драйв, движение, жизнь.
Люк на чердак, как и обещал Леха по прозвищу Муравьед, был распахнут — рабочие второй день заливали толь и, упахавшись, не заморачивались техникой безопасности.
Вертикальная металлическая лестница — холодные перекладины, остужающие пальцы до боли. Легко, будто играя, преодолеть пять ступенек с большим зазором, упереться ладонями в устеленный слоями пыли, блямбами засохшего цемента и окаменелого птичьего помета пол, сгруппироваться, поднять туловище рывком.
Внутри чердака воздух приторно-сладкий, затхлый, словно отсюда выкачали кислород, заменив густой, раздражающей ноздри плотной взвесью. Здесь не до смеха — опасно: жители последнего этажа могут наябедничать в домоуправление или, чего похуже, вызвать ментов, чтобы не шастал кто ни попадя по вечерней крыше, глупостей не творил.
Под ногами хрустнуло — то ли птичий скелетик, то ли шприц, то ли осколок бутылки. Повсюду балки и перегородки — тяжелые, похожие на ребра древнего ящера, который забрался сюда, застрял, издох и истлел, оставив громоздкий остов. Надо пригибаться, чтобы не садануться башкой о его шершавые кости и не стесать кожу на лбу.
Саня заржал над шуткой Боцмана, Серега — наш негласный вожак — яростно цыкнул, и мы в тишине продолжили путь к еще одному люку, ведущему на самый верх.
Морозный воздух — чистый, пьяняще вкусный после пыточного чердачного. И небо в звездах — объемные, тяжелые, они нависли так низко, что, кажется, подпрыгнешь и, вскинув руку, заграбастаешь полную горсть. Потом принесешь домой и развесишь на елке рядом с мишурой и игрушками из картонной коробки, год пылившейся на антресолях.
— Открывай! — скомандовал Серега, и Боцман, торопливо цедя «ща-ща, сделаем-сделаем!», залез за пазуху дутой синтепоновой куртки, купленной на вьетнамском рыночке в областном центре, и вытащил поллитровку плодового напитка «Новославянского». Гадость редчайшая — жестокий эксперимент над людьми кудесников из местного спиртзавода «Талвис», зато стоит дешево, и, если не блеванешь после первого большого глотка, вштырит быстро — сорок градусов, как в водке.
Сковырнув жестяную крышечку, бутылку пустили по кругу: сначала, естественно, Серега, потом Саня, Леха-Муравьед, Боцман и, наконец, я. Третий пузырь за вечер — в голове шумит, тело переполняет неуклюжая легкость, словно ты олимпийский чемпион с нарушенной координацией движения: сил в избытке, но применить не получается — заносит вбок и кочевряжит.
Два больших глотка, три. Харэ! Пора передавать эстафету. Я вышел из круга друзей — все равно ждать очередь — и, сделав пару шагов, глядя под ноги и стараясь не запнуться за змеящиеся переплетения антенных кабелей, подошел к самому краю.
Ограждения нет. Лишь сантиметров сорок в ширину и столько же в высоту бетонный парапет. За ним, через пропасть, последний дом окраинного микрорайона с уютно мерцающими окнами и лес — черный, лениво шевелящий сосновыми кронами. Внизу пустынная улица, в такое время все по квартирам сидят, телевизор смотрят. Вдалеке ковыляют случайные прохожие: букашки-муравьишки, можно придавить ногтем или прихлопнуть как комара.
А еще ветер — студеный декабрьский ветер, из-за которого слезятся глаза. Существующий сам по себе, независимый. Ему не надо завтра чапать в универ, не писать контрольную работу, не сдавать коллоквиум, не думать, как сэкономить на стипухе. Он свободен. А я нет.
Взрыв веселья сзади: Боцман травит анекдоты: про Штирлица, немца, русского и американца, угодивших на необитаемый остров, про зайца, который возомнил, что поимел слониху. По трезвяку никто над такими глупостями не ржет. Ну, улыбнемся, хмыкнем. Сейчас же друзей крючит от смеха, вышибает воздух из легких.
«Эх, Киса, мы чужие на этом празднике жизни», — крутится в голове фраза. Раз за разом. Так бывает, когда на заезженной грампластинке прыгает, взбрыкивая, иголка. Мы… чужие… чужие… мы… на празднике жизни… чужие…
Я переношу правую ногу через парапет. Сажусь верхом, словно на коня, ощущая мгновенно проникающий сквозь джинсы холод, устраиваюсь поудобнее, потом перекидываю левую.
Теперь гигантский стул, на краю которого я восседаю, это девятиэтажка, прозванная в городе «пентагоном» — двенадцатиподъездный, панельный, изогнувшийся полукругом серый монстр. Стоит упереться ладонями в жесткое «сиденье» и оттолкнуться, мимо заспешат с бешеной скоростью этажи, похожие на вагоны разогнавшегося поезда. Возможно, кто-то из жильцов даже увидит сквозь стекло мелькнувший темный сгусток.
И все кончится.
Я этого не хочу. Я думал о самоубийстве, когда меня бросила Наташка — влюбилась во франта-пианиста, высокого, вихрастого, холено-педиковатого, гораздо красивее меня и с богатенькими родителями. Но думал отстраненно, словно смотрел документальный фильм про самого себя, представляя в подробностях, как она станет рыдать на похоронах, жалеть о непоправимом, публично раскаиваться, а все будут хищно щуриться на нее без нотки сочувствия, осуждающе и безжалостно — такого парня погубила, дрянь.
— Ты охренел, Сань?! Совсем страх потерял?! — меня хватают за плечи, крепко стискивают и опрокидывают на крышу так стремительно, что я не успеваю сгруппироваться и больно падаю на спину. Нелепо дрыгаются ноги, стучат, смыкаясь, зубы. Надо мной склоняются напряженные лица, даже смешливый Боцман без фирменной тупой улыбки на прыщавой физиономии, глаза выпучил, чудила.
— Больше так, сука, не делай, — уже спокойно говорит Серый и бьет меня, лежащего, носком тяжелой армейской бутсы по ребрам. Не чтобы сломать, а для профилактики, в четверть силы, ибо и правда нефиг заниматься такими гнилыми делами.
Сам не знаю, зачем так поступил. Прорыв нервов, порыв ветра, подрыв системы — сбой ее.
Я не тороплюсь вставать — смотрю на звезды, которые за секунду стали намного дальше. Ни я, ни шайка моих приятелей им больше неинтересны. А потом ветер закрывает их огромной тучей с порванными краями, будто занавесом.
Действие завершается…
2. Статья
Сердце колотилось — без ритма, нервно. Голову подкруживало.
На кухонном столе лежала «Комсомольская правда» — жена купила свежий номер из-за Жанны Фриске на обложке. Сколько месяцев певички нет в живых, а они все пишут о ней, не успокоятся. Чуть не каждую неделю мусолят.
Само название издания в наше время звучит, по меньшей мере, издевкой — они хоть сами это понимают? Какая в грязных сплетнях-слухах-скандалах правда? И уж тем более комсомольская? Сколько можно вообще перетряхивать жизнь поп-звезд или, как сейчас, их смерть?
Перелистывал толстушку от скуки: искал статьи о кино или что-нибудь из истории — изредка попадается, одним гламуром все полосы не забьешь. Взгляд зацепился за крупное цветное фото девчонки лет пятнадцати — симпатичной. Пару десятков лет назад, в старших классах, вполне мог приударить. Чья-нибудь дочка, наверное. Вероятно, звездно-внебрачная. Иначе зачем о такой писать?
Заголовок «Последнее фото». Сам текст по площади меньше картинки: сейчас вообще эпоха визуала: больше смотрят, чем читают. Но я прочитал:
«Трагическая случайность в городе К. унесла жизнь десятиклассницы Насти Минаевой.
Любимица класса, победительница конкурса «Мисс школа-2016», потенциальная золотая медалистка вместе с подругой Марией поднялась на крышу шестнадцатиэтажного дома, где девочки решили устроить экстремальную фотосессию.
Настя присела на край крыши и попросила Машу сфотографировать ее так, чтобы создавалось ощущение пропасти за спиной. Во время съемки у девушки в кармане джинсов зазвонил телефон. Она попыталась его достать и, потеряв равновесие, сорвалась. От удара об асфальт Настя погибла мгновенно. Эта фотография сделана за несколько секунд до рокового звонка.
Мария рассказала нам, что находится в шоке и до сих пор не может принять смерть близкой подруги: она даже не пошла на похороны. Больше всего девушку мучает, что она не смогла помочь, хотя находилась рядом. Лишь успела сделать несколько кадров. Наша редакция выбрала самый нейтральный снимок, чтобы не травмировать чувства родителей погибшей.
В настоящее время полиция проводит следственные действия, выясняя, почему люк на крышу оказался открыт и чья преступная халатность стала причиной гибели подростка».
Глаза. Они поразили меня сразу. Открыты чуть шире обычного, и это не следствие «усилителей»: алкоголя или чего-то более мощного, запрещенного. В провалах зрачков проснулось предчувствие смерти: скорой и неотвратимой.
Я смотрел в глаза юной красавицы за миг до того, как ее Alcatel или Lenovo — судя по неброской одежде, на iPhone денег бы не хватило — выдаст какую-нибудь попсню вроде Билана, Крида или кого они там сейчас слушают, и Настя вздрогнет и сделает главную ошибку в своей внезапно укороченной жизни, попытавшись ответить.
В остановленном фотоаппаратом или, куда вероятнее, телефонной камерой мгновении таилось нечто за гранью, одновременно пугающее, болезненное и трогательное.
Внезапный приступ аритмии всколыхнул долго спавшие воспоминания — те самые, из безбашенной юности, когда я запросто мог упасть с «пентагона». Так же, как эта девочка, сидел на краешке дома, на критической грани между продолжением жизни и полетом в небытие.
Четко, вплоть до тошнотворного чердачного амбре, до звездного карнавала в небе, я вспомнил. И понял, что мне необходимо увидеть ту самую последнюю фотографию, которую редакция не решилась напечатать, потому что испугалась. А я не боялся, хотел — так, наверное, наркоман жаждет дозу во время ломки. Это казалось очень значимым, важнее всего остального.
Меня бросило в пот, когда я понял, что придется ждать понедельника: в выходные газета не работала…
3. Переговоры
— Добрый день! Это «Комсомолка»?
— Так точно! Региональное отделение. Здравствуйте! — звонкий женский голос. Приятный и энергичный, будто его обладательница и впрямь родом из бравурно-союзной поры, когда молодежь захлестывало энтузиазмом и тысячи добровольцев ехали на край света строить БАМ или Днепрогэс.
— Девушка, милая, помогите, пожалуйста, если сможете. Мне нужен корреспондент И. Полесьева — так статья подписана. Имени, извините, не знаю, там только инициал.
Недолгая пауза.
— Это я. Только Полесьева творческий псевдоним. А так я Петрова, Александра.
— Очень приятно. И меня Александром зовут, вот ведь совпадение какое… Сашенька, я буду вам чрезмерно признателен, если вы поможете мне найти героиню вашей публикации из номера за прошлую среду. О последнем кадре и девушке на крыше — той, которая погибла. Нужно срочно поговорить с ее подругой, Марией. Или это тоже измененное имя?
— А вам зачем? — насторожилась невидимая Петрова-Полесьева. — Мы контакты не даем. Журналистская этика. Да и персональные данные.
— Я понимаю, Сашенька. Поверьте, я все прекрасно понимаю. Но вы меня выслушайте, пожалуйста, а потом уже принимайте решение. Я сотрудник центра психологической помощи «Вдохновение для всех», психотерапевт с более чем пятнадцатилетним стажем. Александр Шустенков — возможно, вы знаете мою фамилию. Милая девушка, я абсолютно убежден, что Марии в ее непростой ситуации крайне нужна — я подчеркиваю, крайне! — помощь квалифицированного специалиста. В моей практике несколько лет назад был схожий случай: тоже гибель девушки на глазах у подруги. Трагедия на трамвайных путях, ваша газета наверняка об этом писала. Только девчата не снимки экстремальные делали, а на спор рельсы перебегали у поезда перед носом. Неудачно… Так вот, оставшаяся в живых подруга не выдержала укоров совести и наложила на себя руки, не прошло и пары недель после похорон. И я, Сашенька, уверен, что Маша сейчас тоже на грани и что я смогу ей помочь, причем конфиденциально и бесплатно.
На том конце провода молчали. Журналистка сомневалась, и я не замедлил надавить:
— Мне это особенно важно, дорогая моя, потому что я, понимаете, именно я не распознал деструктивный настрой сломавшейся девушки, не предотвратил беду. До сих пор простить себя не могу… Терять время непозволительно! Каждая минута дорога, поверьте, умоляю!
Ложь рождалась легко и вдохновенно, будто сымпровизированное в диалоге название несуществующего центра обязывало.
После пары минут раздумий собеседница сломалась.
— Хорошо, записывайте. Только не говорите, откуда взяли номер. Эта девушка мне и правда показалась очень расстроенной. А еще…
Я больше не слушал, оборвал диалог. Все, что требовалось, мне известно.
Не откладывая на потом, набрал номер.
Долгие, мучительно протяжные гудки. Видимо, Мария не могла решиться, отвечать или нет на незнакомый номер. Наконец, настойчивость взяла свое.
— Алло.
Неуверенный и пустотелый, будто спрашивающий «кто это?» голос.
— Мария, это Бузыкин вам звонит (в глаголе ударение на первом слоге — так правдоподобнее — большинство говорит неправильно, даже, бывает, с высшим образованием), старший лейтенант полиции. Я веду дело о гибели Анастасии Минаевой.
— Я уже все рассказала! Много раз! Отстаньте от меня, умоляю!
— Мария, успокойтесь, пожалуйста. Показания ваши есть, я со всеми материалами досконально ознакомился. Много времени у вас не отниму, мне нужна сущая формальность, не переживайте.
— Что? Что вам от меня еще надо?!
Не девчушка, а сгусток оголенных нервных окончаний. Впрочем, я ее понимаю. Ей в последние дни нелегко.
— Чистая формальность. Мы закрываем дело, и для его, так сказать, логического завершения обобщаем все материалы. Вы не могли бы выслать мне на почту последние фотографии Анастасии?
— Какие?!
— Вы же все понимаете, Маша. Те самые, сделанные вами на крыше. В отделение к нам приезжать необязательно, достаточно…
— Как же вы все мне надоели со своими расспросами! Все вы… Все!
— Я понимаю ваши эмоции, но закон есть закон, а канцелярия есть канцелярия. От бумаг никуда не уйдешь. Тем более, тем самым вы оказываете содействие следствию, а значит…
— Говорите адрес.
Потухший голос.
Я продиктовал, про себя радуясь, что он нейтральный — номер телефона, затем mail.ru. Ничего, что вызовет недоверие даже у такой изнервленной особы.
— Хорошо, я сейчас пришлю. Но тогда вы от меня отстанете. Навсегда.
— Больше я вас не побеспокою.
Сигнал прервался.
Я сидел у компа как на иголках, сам не понимая, почему так взвинчен, зачем пораньше отпросился с работы, теряя деньги за пропущенные часы. Сослался на адскую мигрень, с которой и правда знаком не понаслышке. Что мне даст это письмо, что?!
Блямс! Перечень входящей корреспонденции пополнила новая строка: послание от masha_nyasha — ох, уж эти девочки. Я кликнул мышью — темы нет, зато есть три — нет, четыре джипега. Скачать одним архивом, разархивировать, два раза клацнуть на первую картинку, чтобы она заняла весь экран.
То самое фото, из газеты. Качество только получше — неплохая у телефона камера, мегапикселей 13, наверное. Но я его уже видел.
Второй кадр — «мыло». Вероятно, рука дернулась. Настя здесь похожа на мазню раздраженного импрессиониста, орудовавшего кистью с бодуна. Никогда не любил это направление живописи. И толку снова нет.
Третья. Снова расфокус! Лучше предыдущего экземпляра, но девушка троится, словно матрица самой себя, отпечатанная несколько раз. Черт! Не то! Опять не то! И ведь остался один кадр!
Спокойнее, спокойнее. Выдыхаю, вспоминая, принял ли утром «Нолипрел» — таблеточка-выручалочка, стабилизатор давления. Кажется, не забыл. Тогда ладно. Пора!
Я нажимаю на стрелку вправо на просмотровике, и на экране появляется…
Самый виртуозный художник не способен передать испуг вот так. Анастасия, Настя, Настенька — пухлогубая брюнетка, виновница поллюционных снов одноклассников, может, и сама успевшая вкусить плотских радостей — нынешние дети рано взрослеют! — больше не улыбается как на первом залитом солнцем кадре. Ее одномоментно ставшее по-настоящему чувственным лицо, напоминающее Анджелину Джоли, но более естественной, не подпорченной пластикой красотой, незримо всколыхнулось изнутри — так рождающееся в недрах океана землетрясение оборачивается чудовищным цунами.
На финальном снимке Настя полезла рукой в карман, неловко изогнулась и потеряла равновесие — совсем как в детстве после долгого вращения на «Сюрпризе»: сходишь с аттракционного трапа, а тебя заносит. Нарушился баланс, и тело накренилось в пропасть — неумолимо, неотвратимо. И девушка поняла: это все.
Издалека, будто из соседней квартиры, нарастал шум. Компьютерный стол ходил ходуном, с хлипких боковых полок падали коробочки с компакт-дисками, неуклюже, как изувеченный кузнечик с оторванной сорванцами лапкой, прыгала по поверхности зеленая ручка.
Землетрясение? Откуда? У нас, на равнине? Не может быть!
Я понял, что раскачиваю стол сам: ноги и руки существовали отдельно от тела, отдавшись во власть тремору.
Стоп! Стопэ! Успокойся!
Я с трудом разжал вцепившиеся в столешницу пальцы и заставил ноги перестать отбивать дробь на подставке для системного блока. Мускулы обвисли, будто флаг в штиль. Но главное, вернулась ясность мышления, и я вгрызся взглядом в фотографию на дисплее.
В этой жизни меня по-настоящему или, как говаривали в 90-е, «чисто конкретно» будоражило несколько вещей, не так много: живые концерты виртуозных музыкантов — чаще всего джазменов, впадающих в транс на особенно ударном джем-сейшене, вид красивой и крепкой голой женской задницы — в пору половозрелой юности на пляже терял волю, как слон при звуках флейты! — и добротный крепкий алкоголь с той полочки в фирменном магазине, откуда дразнят этикетками покупателей с тонкими кошельками самые дорогие, выдержанные, восхитительные, если, конечно, не подделка, что у нас не редкость, напитки.
Я отчетливо осознал: только что этот список расширился.
4. Коллекция
За четыре года столько их насобирал, этих последних кадров. Некоторые оказались постановочными — фальшивки проникли даже в эту сомнительную сферу. Липу, как правило, пытались продать, принимая меня за недалекого извращенца, которого возбуждают «лики предсмертья». Но я распознавал левак без хитрых компьютерных программ или консультаций фотошопных мастеров. Достаточно внимательно посмотреть на кадр, законнектиться с ним и… почувствовать.
Перекручивающее внутренности, пьяняще-возбуждающее ощущение близости смерти, ее неминуемости отсутствовало в неестественно испуганных глазах блондинки, которая якобы делала неудачное селфи на парапете Дворцового моста в Питере. Не лежало оно бледной тенью и на лице парня, орущего в углу туристической палатки, куда ломится голодный бурый медведь.
Зато какая непостижимая, космическая бездна читалась во взгляде оступившегося канатоходца, который работал в свой последний день без страховки — за повышенный гонорар! Каким мощным высококонцентрированным ужасом веяло от кадра с пацаном лет семи с яблоком на голове и со стрелой, вогнанной аккурат посредине лба! У него оставалась доля секунды, чтобы испугаться, а затем умереть на глазах у остолбеневшего фотографа и в тот самый миг начавшего сходить с ума от своей роковой оплошности отца с арбалетом в руке — неудавшегося Вильгельма Телля.
Некоторые кадры становились достоянием общественности — их легко найти в Сети, скачать на комп и разглядывать, сколько влезет. Я сам не раз так делал.
Куда ценнее я считал образцы нерастиражированные, вроде бедной Настеньки. Они хранились в секретной папке «000», запрятанной на компьютере внутри то ли восьми, то ли десяти ничем не примечательных таких же желтых четырехугольников на манер матрешки или, образно выражаясь, кощеевой смерти, запечатанной в яйце, зайце и так далее.
Тайком от жены и детей, которые вряд ли по достоинству оценили эту мрачно-экзотическую коллекцию, очень поздними вечерами или безнадежно ранними утрами, пока все спали, и еще в дни, когда супруга устраивала мега-шоппинг по супермаркетам, я открывал «три ноля» и запускал слайд-шоу.
Сразу становились незначимыми, пустыми и бессмысленными рабочие неурядицы, долг по ипотеке, неуспеваемость сына в школе, начало менструации у дочери, сверление мозга женой, с годами филигранно отточившей жало и умудряющейся вывести меня из равновесия, даже когда я само спокойствие и рассудительность, Будда и Конфуций в одном лице.
Все блекло, стиралось и смывалось, вытеснялось полным адреналина и болезненного удовольствия сеансом у дисплея, в котором я растворялся без остатка, распадаясь на пиксели и байты.
Эти картинки с качеством, варьирующимся от профессиональной съемки — редчайшие образцы, жемчужины! — до смазанных изображений, зафиксированных телефонами с фронталкой на два мегапикселя, помимо очевидной предсмертной темы, скрывали нечто общее. Я это точно знал. И это знание не давало мне покоя.
Все чаще я раздражался, когда долго не мог маниакально изучать эту эксклюзивную подборку, погружаться в ее пучины подобно дайверу-экстремалу. То жена, закатив опереточный скандал, захомутает и погонит в виде тягловой силы за продуктами, то среди ночи у кого-нибудь из детей начнется понос, и я буду вынужден погасить монитор и в полной темноте ждать, пока бедолага покинет туалетную комнату, чтобы… вернуться туда спустя несколько минут.
Скидывал файлы на смартфон — не то. Маленький экран бессовестно крал остроту эмоции, вместе с размером изображения снижал градус волнения. Словно ты купил билет в IMAX, а перед тобой выставили старомодный телек с выпуклым экраном и уродливым горбом кинескопа, как в советских видеосалонах, и поставили VHSку с экранной копией, китайскими субтитрами и переводчиком с забитой соплями носоглоткой. Я едва не разбил о стену в приступе ярости свой Samsung, когда понял, насколько он мне не помощник.
Но есть, есть в этой жизни счастье! На летних каникулах благоверная взяла двухнедельный отпуск и вместе с обоими чадами собралась к теще в глушь, в Саратов. Я компанию не поддержал, сославшись, что начальство наотрез отказалось отпускать ценного сотрудника и пригрозило лишением премии. Жена возмутилась и заявила, что пойдет разговаривать с боссом. Я парировал: тогда меня точно уволят, знаешь же, какой он гаденыш.
В июле я посадил домочадцев на поезд, помахал рукой и, прикусывая губы в предвкушении, ощущая легкие электрические разряды на подушечках вцепившихся в руль пальцев, погнал авто, чтобы, неуклюже, кое-как припарковавшись, взлететь в четыре прыжка по лестничной клетке, провернуть в скважине ключ, включить комп и, отклацав мышью положенное количество раз, уставиться в экран, примкнуть к хороводу лиц, стать частью нескончаемого болеро, начать игру со смертью и пригласить ее на танец — нельзя же быть настолько неджентльменом, чтобы игнорировать даму, находясь с ней интимно близко, лицом к лицу, глаза в глаза.
Глаза! Я понял! Понял!
Выбрал самый оптимальный по разрешению кадр — бесспорный шедевр: фотограф снимал на московской улице юную возлюбленную. Она позировала, улыбаясь, прекрасная и обольстительная, обещающая ему игриво изогнутым уголком рта награду после этой сессии.
Замысел состоял в том, что она — очаровательная, длинноволосая, в модельном плащике и стильной широкополой шляпе — в резкости, отчетливо, вплоть до мельчайших деталей, а сбоку, сзади, вокруг — суетливая толпа — не в фокусе, уходящая в «мыло». Так себе идея, если честно, банальность.
На краю кадра заметен крошечный фрагмент бампера внедорожника, вылетевшего с магистрали. Резонансный случай — о нем дня три писали во всех интернетах и орали, брызжа слюной, ведущие прайм-тайм-шоу. Ровно до тех пор, пока не рухнул очередной борт и не запахло свежим мясом.
Шляпная девушка чуть повернула голову — наверное, услышала крики первых жертв обдолбанного уродца, сынишки нефтебосса, и увидела расшвыривающий случайных людей темный танк, и поняла, что отпрыгнуть не успеет.
Ни один кадр не доставался мне так сложно, как этот, пополнивший «000» два дня назад. Увидел в репортаже на ТВ на черно-белой зернистой пленке с уличных камер видеонаблюдения, запечатлевших трагедию, человека с профессиональным фотоаппаратом, методом проб и ошибок разыскал его контакт — пришлось подключить знакомых в полиции, врать и юлить. А затем — долго и муторно беседовать со сломанным, не желающим жить в этом несправедливом мире фотографом, ненавидящим всех вокруг и особенно таких шакалов, как я, которые хотят заполучить часть его боли — личной, незаживающей — и насладиться ей… Впрочем, удвоенная сумма вознаграждения сделала его куда лояльнее.
Я рассматривал грандиозный кадр, прикасался к дисплею, к лицу погибшей, тело потрясывало — уже привычно.
Но сейчас я заметил в глубине зеленых — мой любимый цвет — глаз нечто, на что не обращал внимания раньше. Увеличил изображение, еще, еще — качество позволяло. До тех пор, пока на мониторе не остался лишь обрамленный ресницами глаз с расширенным зрачком, в центре которого наслаивались одна на другую картинки, без многократного приближения невидимые.
Заморгал, напрягая глаза, надел очки и… понял. Отчетливо, со всей ясностью, увидел, что скрывал взгляд так и оставшейся для меня безымянной красавицы — с ее любовником мы по неоговоренному согласию называли погибшую лишь местоимениями. Я перещелкнул на соседнее фото, с Настей Минаевой, и следующее за ним, неистово вращая скроллом, приближая. Просмотр пошел по кругу. Везде было то же самое.
В дробящемся на кристаллы пикселей изображении лениво шевелил сосновыми кронами смазанно-черный лес, подмигивала окнами окраинная многоэтажка напротив и манила прогуляться по ней прямо сейчас, совершив последний отчаянный прыжок, пустынная улица.
Сквозь этот калейдоскоп — статичный и живой одновременно — мерцали звезды: такие крупные и близкие, что, если подскочить повыше и сложить ладонь лодочкой, можно запросто наловить десяток-другой, а потом развесить дома на елке рядом с игрушками.
Я подпрыгнул и зачерпнул полную горсть.
