Отвязность и нежность, девическая смешливость, детские философские вопросы, каша с йогуртом и малиной, камни, которыми вы хотели стать в прошлой жизни… вы думали, путь в Шамбалу усыпан чем-то другим? Наверняка вы и не предполагали, что туда идут утром по потолку, с флейтой в руках, с головой в синих цветах, а вокруг все розового цвета. Но не только – есть еще один верный способ попасть в Шамбалу, спросите у Лёхи из второго рассказа Маши Нифатовой. Человек, который только что вышел на свободу, многое может вам рассказать и даже нарисовать (но это уже спойлер)).
Надя Делаланд
.
Маша Нифатова — поэт, прозаик. Родилась и живет в Москве. Окончила Литературный институт имени Горького (семинар очерка и публицистики Фарита Нагимова) и аспирантуру МГОУ. Также училась на курсе драматургии Дмитрия Данилова в CWS. Стихотворения и рассказы публиковались в коллективных сборниках и в журнале «Лиterraтура». Принимала участие в поэтическом проекте «Филатов-фест». Член музыкальной группы «Роспечаль».
.
Маша Нифатова // В поисках Шамбалы
***
Проснулась и обнаружила себя в раю. Рай обклеен розовыми розами, прямо передо мной — Богоматерь кормит грудью новорождённого кудрявого Христа. В очередной раз мне кажется, что у него крылья — коричневые, как у летучей мыши — в очередной раз приходится всмотреться, чтобы понять, что нет у него никаких крыльев, это у Богородицы риза так свисает. Слева лыбится зеленоватая Мона Лиза с дыркой в щеке — кусочек собранного мамой паззла отвалился и навсегда исчез. Танцует девушка под музыку флейты. Бьёт в небо сиреневый фонтан. На лугу пасётся белая лошадь.
Под этой чередой образов спит Маша, розовая, как атласная занавеска, за которой — летнее небо и сад. Возможно, во сне она видит художников, чьи работы продает в аукционном доме, потому и свесила руку картинно, точь-в-точь как на фреске Микеланджело. Я трогаю ее за палец. Она хмурится и отворачивается к стене. Встаю в позу березки и касаюсь ногами потолка — в моём раю он низкий. Через минуту Маша открывает глаза.
— Ты чего?
— Я хожу по потолку.
— Мне кажется, ты ку-ку.
— Возможно. Просто я хотела дойти до Шамбалы, пока ты спишь. Ты бы поехала искать её, если бы тебе прямо сейчас предоставили такую возможность?
— Да, я бы сказала на работе, что у меня энцефалит, и отправилась бы с тобой.
— Может, пойдем её искать?
— А где ты собираешься это делать?
— Шамбалу можно искать везде. Поищу под одеялом.
Я прячусь от Маши под розовым, как и всё вокруг, покрывалом. Досчитав до тридцати, (по правилам игры в прятки, по которым я играла в детстве, нужно отсчитывать число, равное количеству лет того, кто водит), я вылезаю наружу.
— Там нет Шамбалы.
— Может, мы уже в ней?
— Да что-то непохоже. Тогда где наш завтрак?
Маша изображает грустный смайлик. Я ищу исчезнувшие куда-то шорты и ворчу.
— Вот родись я в дворянской семье, я бы сейчас позвала девушку, она бы меня умыла, одела, а потом я пошла бы в гостиную завтракать и смотреть женихов, которые ко мне приехали.
— Зачем тебе женихи?
— А тебе зачем?
— Мне не нужны.
— А мне нужны. Чтобы смотреть на них и думать, как они мне все не нужны.
***
Я иду мыть посуду, к которой за ночь противно присохли остатки пюре. Маша на балконе, разговаривает по телефону со своим женихом и комментирует мои действия.
— Маша идёт мыть тарелки (это ему).
— Сейчас ты будешь есть самую невкусную кашу в своей жизни!
— Сейчас я буду есть самую отвратительную кашу в моей жизни (это снова ему).
— Так что спускайся с небес на землю.
Маша спускается.
***
Мы завтракаем кашей, которая не так уж отвратительна — она полита йогуртом и посыпана малиной. Наговорившись с женихом, Маша начинает работать прямо за завтраком — во всём мире карантин, но люди продолжают покупать предметы искусства. Ей звонит мама, Маша отвечает неохотно.
Я сижу наедине с кашей, ем её очень осознанно, ведь у меня теперь нет ни мамы, ни жениха. И работы тоже нет. И нет уже той Маши, с которой мы жили вместе пару лет назад. Точнее, Маша то есть, но она уже не целая, не вся моя.
— Маш. Мааш! Маш!
Маша цокает.
— Ну что?
— Каким бы ты хотела стать камнем?
— Маш, у меня тут важное дело, я общаюсь с миллионером.
— Но мой вопрос важнее, чем твой миллионер. Что, если в следующей жизни ты превратишься в камень, но не в тот, которым хотела стать? И будешь лежать потом миллионы лет в ужасном каком-нибудь месте. В болоте, например.
Маша задумывается, переводит фокус на мир, в котором я больше всего с ней люблю находиться — мир, в котором всё можно. Без миллионов.
— Ну ладно. Конечно, я бы хотела, чтобы меня омывали океанские волны.
— А на каком бы острове ты лежала? Хотела бы на острове Пасхи?
— Ну нет, на Карибских лучше.
— А я бы на греческом.
— На греческом тоже можно, да.
***
Хорошо, что миллионеров в России не так уж много. После удовлетворения Машей их влажных фантазий, мы перемещаемся на траву, пить из бокалов закат. Маша не зря работает в галерее, она будто бы знала, какой цвет будет разлит сегодня на небе, и купила Мартини Фиеро. Мы пьём, ржём, занимаемся тем, что не принесёт нам ни денег, ни славы, зато возрождает любовь к жизни — мы занимаемся весельем.
Мы сошлись на любви к игре. Подобное притянулось к подобному, даже имена совпали. Маша говорит, что мы — ожившие персонажи из фильма Веры Хитиловой «Маргаритки». Две Марии, которые любят есть, играть, наряжаться и не знают, что с ними будет.
***
Дачные шкафы, которые годами стояли без дела, забитые забытыми вещами, дождались своего часа. Мы достаём из них фатиновые юбки, полушубки, атласные рубашки, сапоги-казаки, шляпы. Мы меряем всё это дырявое прошлое, вышедшее когда-то из моды, а теперь реинкарнированное. В зеркале мелькает горошек из шестидесятых, цветастые юбки и рубашки из эпохи хиппи, блестящие фиолетовые лосины, слегка прикрытые розовыми, как фламинго Свиридовой, шубками. Я останавливаюсь на чёрном оверсайзном плаще, застегиваю его криво, так что одна пола длиннее другой, надеваю джинсы-банананы и разноцветные ботинки, на голову повязываю тюрбан из павлопосадского платка. Маша снимает с бутылки «кулон» с надписью Bacardi, вешает его поверх зелёного плаща из семидесятых. На ногах — розовые кроссы и золотые штаны, как у Алладина. В руках — флейта. Именно так мы уходим в закат, искать Шамбалу, пропадая с головой в синих цветах.
***
Мы идём по пгт, облизываем языком — мороженое и глазами — салатовые поля, упирающиеся в горизонт. Кажется, этими полями и заканчивается картина мира. А мы — героини этой картины.
Что с нами будет? Мы идём в лиловый туман, заполняющий овраг, чтобы посмотреть, как там внутри. Что с нами будет? Может, мы промокнем, заболеем и умрём, а может, нам не суждено умереть, потому что мы и не существуем по-настоящему, а просто висим в виде паззла у кого-нибудь на дачной стене, между Моной Лизой и белой лошадью. Что с нами будет? Никто не знает, да и важно ли это? Неважно.
Перформанс
Лёха вышел за дверь, за дверью была свобода. Лёха не видел свободы два с половиной года и словно захмелел. Погладил трёхлапую собаку и пошел по заснеженной дороге на электричку. Электричка подъехала и забрала его в Москву, а собака, проводившая его до перрона, поплелась обратно.
В вагоне было тепло и хорошо, за окнами проплывали фабрики и склады, на скамейках спали бомжи. Лысая девушка с гитарой пела песню про ветер перемен, и Лёха думал, что это как будто ему.
Электричка приехала на Курский вокзал. Ближайший поезд до родного города отправлялся через шесть часов, так что Лёха решил погулять по Москве. Посмотрев, что есть рядом интересного, пошёл на Винзавод — хотелось не с пустыми руками домой заявиться, а с бутылочкой красненького. Однако в зданиях под названиями «Цех белого», «Цех красного», «Большое винохранилище» никакого вина не было.
Под кирпичными сводами бродили люди — одетые все как-то странно, в лёхином пгт так не ходили. Парни с разноцветными волосами, кто — в лосинах, кто — чуть ли не в трусах вообще. Лохматые девушки, в длинных, не по размеру, дырявых свитерах и таких же огромных штанах. Розовые шубы, голубые колготки, татуировки на всех частях человеческого тела.
Люди не обращали друг на друга внимания, предпочитая рассматривать картины и расставленные по залу предметы, иногда надолго замирая возле них со сложными лицами. Лёха пытался следовать их примеру, вглядывался в какие-то графики растяжения образцов стали, в кастрюли, приклеенные к холсту с нарисованной ёлкой, в какие-то клочки волос, пуговицы из зубов, мертвых жуков, но всё это не вызывало у него интереса.
В следующем зале вообще творился сущий сатанизм. Непонятное существо без головы, с четырьмя человеческими ногами на каблуках, бегало по кругу. Персонаж с бородой и в круглых очках сидел возле таза с убитым бараном, опускал в кровь пальцы и писал на арабском что ли. Голая баба садилась в краску, потом подходила к холсту и прислонялась. По полу, устланному сеном, ползал на четвереньках мужик, тоже голый, и хрюкал. Иногда он подходил к лохани, где плавали помои, и оттуда ел.
Лёхе захотелось перекреститься или покурить. Пошёл по стрелке «Уличное искусство», чтобы, как он думал, выйти на улицу, однако оказался в очередном зале. Пространство было почти пустым — только парни, в таких же, как он, Лёха, чёрных спортивных костюмах с тремя полосками, рисовали баллончиками на стенах.
Часть стены в конце зала была выкрашена в цвет родного Лёхиного подъезда — бело-зелёным. У Лёхи от ностальгии аж сердце сжалось, будто это и не сердце было, а губка, облитая фейри. На фоне стены стояли двое, курили, а потом бычками рисовали на ней какие-то иероглифы. Лёха подошёл к ним.
Здорово, пацаны. Есть сиги у вас? Пацаны поделились. А чё у вас тут, спросил Лёха. Щас инсталляция будет. А ты кто, художник? Лёха был на зоне кольщиком, поэтому ответил, что художник. Мы тоже художники. А хочешь перформанс замутим? Чё за перформанс ещё? Кодекс чести самураев знаешь? А то. Ну вот надо сидеть тут и вслух народу читать, чтобы все знали. Денег тебе заплатим. Да не вопрос.
Лёхе дали микрофон, он сел на корточки и начал читать. Сначала про себя читал, потом люди заходить стали, он вслух начал. Жить нужно с чётким осознанием того, что необходимо делать самураю и что позорит его честь. Необходимо взвешивать любое слово и всегда спрашивать у себя, является ли правдой то, что хочешь произнести. В битве преданность самурая выражается в том, чтобы без испуга идти на копья и стрелы врага, навстречу смерти, если таков зов долга.
Лёха понимал кодекс, как никто другой, и читал с душой, потому и зал быстро стал заполняться людьми, которым уже надоели мужик-свинья и художница жопой. Он читал кодекс бусидо, потом взял Ницше и Канта, читал экзистенциалистов, а потом отбросил книги и начал проповедовать сам.
Бритый, похожий на буддийского монаха, Лёха загадывал загадки. Ты едешь на поезде, впереди родная мать и кенты. Кого будешь давить? Окружающие отгадывали коаны, усваивали, что любые кенты в перспективе менты, а значит, дороже матери априори быть не могут, и постигали сатори.
Мысль, кричал Лёха, должна быть тождественной самой себе. Белое должно быть названо белым, чёрное — чёрным, зло — злом, а добро — добром. Вот в тюрьме, пацаны, тоже есть солнце, но оно не такое, как здесь, на свободе. Совсем другое. И жизнь совсем другая, как другое измерение. Поэтому не врите самим себе. Вот вы насрали на холст и говорите, что это искусство. Я же скажу вам, что это вы на искусство насрали и всех обманули. А вы, вот вы, кто пришёл сюда, этого не видите, потому что ведь не в сортир пришли, а в музей, а в музее, стало быть, нет говна, одни экспонаты.
Куратор биеннале знал всех художников выставки в лицо, но лицо Лёхи было ему незнакомо. Зато Лёху знал охранник — они жили когда-то на одной улице. Это ж Лёха, сказал охранник. Спросив, кто такой Лёха, куратор понял, что Лёха не художник и не философ, а простой пацан с района. Куратор, хоть и был очень продвинутым человеком, всё же не мог позволить так высказываться о том, что было делом всей его искусствоведческой жизни. Тем более Лёхе, простому пацану с района.
Он взял микрофон, подошёл к Лёхе и толкнул речь. Главным тезисом была мысль, что Лёха в современном концептуальном искусстве не ориентируется, ввиду отсутствия фундаментального образования в этой области и, соответственно, Лёха на данном этапе своего интеллектуального развития к восприятию дискурса не способен.
Тогда Лёха достал колоду карт и сказал так. Видишь колоду? Если ты начнешь доставать по одной карте, то может получиться так, что первые четыре будут одной масти. Учёные скажут, что выборки в одиннадцать процентов хватит, чтобы иметь представление о составе всей группе. И лоханутся. Ты вот думаешь, чем в тюрьме люди занимаются? Да там времени столько, сколько у вас никогда не будет. Я там и Аристотеля познал, и Фрейда, и Жан-Жака Руссо. И смотря на вас, снобов, могу сказать, что мы, обычные пацаны, более близки к природе и человеческому естеству. Мы искренни в своих чувствах и поступках и принимаем себя такими, какие есть. Подобно эпикурейцам, мы знаем, что такое жизненная гармония, умеем беззаботно веселиться и быть аскетами. А вы нас не любите, потому что мы отражаем ваше бессознательное, которое вы в себе подавляете. Что ж, я в своём сознании уже преисполнился, потому возьму и с пацанами своими галерею с настоящим искусством открою, а вы тут дальше лохов разводите. Засим откланиваюсь, приятно было.
После этих слов свет внезапно погас, а потом вспыхнул так ярко, что каждый закрыл глаза руками. Кроме Лёхи, потому что его уже не было. Зато на бело-зелёной стене, во всю её высоту, был нарисован огромный, всезатмевающий член. Это что такое, произнёс куратор биеннале и велел сейчас же закрасить. А мужик-свинья вопросительно хрюкнул, потом распрямился и с душераздирающим воплем выбежал за дверь.
