Подписаться на instagram #буквенного сока
Егор Фетисов // Владимир Шаров. «Царство Агамемнона». Роман. Издательство АСТ, 2018
Часть 1. Заметки о книге
Раз уж мы затронули творчество Владимира Шарова и кратко поговорили о первом его крупном романе «Репетиции» (будет в одном из следующих выпусков – ред.), то стоит сразу уделить внимание и последнему его тексту, роману «Царство Агамемнона», поскольку творчество Шарова так устроено, что все тексты составляют единое целое, Шаров возвращается к одним и тем же темам на разных уровнях и на примере разных героев. В центре последнего романа – фигура Николая Жестовского, который видит смысл жизни в создании «новой литургии», пригодной для нашего времени, поскольку мы живем в сатанинское время, и традиционная литургия утратила свое значение. В ХХ веке исповедь подменена доносами и откровенностью на допросах, а литургическим, то есть «общим» действием становится строительство коммунизма. При этом герои живут по законам греческой трагедии, на этом уровне между ними происходит то же, что происходило в дохристианском мире и будет происходить до скончания веков. Несколько текстов – один в другом, по принципу матрешек: рукопись Мясникова, который считает, что казнил Великого князя Михаила Романова, на которой строится текст романа Жестовского «Царство Агамемнона». Но роман не сохранился, он существует только в пересказах других людей, протоколах допросов и прочем – еще и еще матрешки, в которых пытается разобраться Глеб, нанятый для работы в архиве издателем, собирающимся издать трехтомное собрание Жестовского. В эти матрешки в итоге умещаются и годы после гражданской войны, и НЭП, и сталинские репрессии, и – пускай пропорционально не такой большой – кусок современности. И все эти нити, со всеми смыслами и подтекстами, сходятся в итоге в финале книги. И оказывается, что это не фрагменты отдельных судеб в чужих пересказах, а на самом деле – цельное царство. И в этой целостности – искупление и смысл, в том числе эстетический.
Часть 2. Художественные приложения
«И вот, – рассказывал отец Электре, – я это прикинул, примерился и решил, что хватит ли у меня времени, сил, чтобы записать, что я за свою жизнь о новой литургике, то есть о литургике в царстве сатаны, надумал, никто не знает: пусть выйду на свободу, что осталось чин чином приведу в человеческий вид, а назавтра, как умру, хозяева в каком-нибудь занюханном Мухосранске, у которых я, ссыльно-поселенец, снимал комнату, а то и угол, все выкинут к чертовой бабушке. Или их ребятеночек, если дело будет весной, на бумажные кораблики изведет, а если летом – на бумажных же голубей. Того хуже, моей литургикой хозяйское семейство во славу божью целую неделю будет подтираться. И тоже пока последний листочек не изведет.
А здесь Господь дает мне шанс. Следователь не к своему седлу приторачивает, наоборот, говорит: отдыхай, резвись на лугу, а я полюбуюсь, какой ты весь из себя статный да ладный, вишь, каждая жилка играет. Спать, есть от пуза тоже дают, во время допроса даже сладким чаем поят, да это же не следствие, чистой воды коммунизм. Главное же, рядом, за соседним столиком милая девушка, настоящая тургеневская барышня, но в своем деле печатном опытная, наверняка специальные курсы кончила – когда она на машинке стрекочет, пальчики бегают, не уследишь. То есть опять же не твоей куриной лапкой Богу осанна, а как она, аккуратно, строчка к строчке, под стать и печатными буковками. И все будет подшито к делу.
Меня, Жестовского, уже давно зароют в землю, а литургика останется. Будет лежать, ждать, пока кто ее не найдет, не посмотрит свежим взглядом, не скажет: да ведь это то, что надо! А не скажет, значит, Господу до моей литургики дела нет».
Михаил Квадратов // Белобров-Попов. «Красный бубен». Роман. Издательство «Лимбус-Пресс», 2002
Часть 1. Заметки о книге
Для кого-то это культовая книга. Но у разных групп населения разные предпочтения. Кому-то и Донцова – культ.
В книжных интернет-магазинах «Красный бубен» давно не продается, но выставлен в разделах «Классическая отечественная фантастика» и «Ужасы и мистика».
По сути, это трэш и постмодернизм. Едкая сатира. Чтобы высмеять какое-то явление, оно сначала должно утвердиться, кто-то должен к нему относиться если не благоговейно, то, по крайней мере, серьезно. Потом уже и обстебывай. В поисковике запрос «О природе смешного» отвечают: когда человеку тяжело, ему от ужаса хочется высмеивать все подряд. Книга Белоброва и Попова появилась в конце девяностых, тогда бывало и тяжело, и страшно. И черный юмор поддерживал на плаву.
Будет ли смешить нынешних условно двадцатилетних роман-анекдот «Жизнь и необычайные приключения солдата Ивана Чонкина»? Или даже священная книга нескольких предыдущих поколений «Двенадцать стульев»? И будут ли смеяться над «Красным бубном»? Вряд ли, следующим поколениям незнакомы реалии прошлого (хотя почему, многое осталось).
В романе описана битва Добра и Зла на территории отдельно взятой деревни Красный бубен Тамбовской области. Среди бойцов за дело Добра нет сугубо положительных героев, так обычно и бывает. Простые граждане, какой-то частью алкаши и лузеры, еще и случайно попавшая под раздачу американская разведчица. Со стороны Зла выступают тупые монстры и вампиры с оборотнями. Да и побеждает Добро случайно, так чаще всего бывает. Но в этот раз победило.
Книга с динамичным сюжетом, хороша для создания фильма. Конечно, образы злобных тварей в кинопроизводстве очень бюджетозатратны. Как, впрочем, и в жизни.
Часть 2. Художественные приложения
«Как известно, время многое уничтожает. Многое со временем гниет, разваливается на куски, превращается в труху, трескается, покрывается плесенью, тратится жучками или молью, рассыпается в пыль, сгорает, взрывается, рвется, протирается, затрепывается, замасливается, засаливается, засирается и так далее. Короче, так или иначе пропадает. Примеров тому миллион. И всем они известны. У каждого в детстве бывали такие вещи, как плюшевый медвежонок, или оловянные солдатики, или кукла с открывающимися глазами, или… Да впрочем… мало ли что… И где они теперь? А прошло совсем немного времени. Что же говорить про времена более отдаленные, древние времена? Что дошло до нас от времен, например, Пушкина? Немного. Гораздо меньше, чем можно представить. В основном, это только книги его современников, создающие субъективную картину эпохи. Мы видим пушкинское время глазами глупцов, завистников и недругов. Не очень-то это нам приятно – иметь такие хреновые глаза. Что можно узнать о прошедшем времени из этих книг? А ТОЛЬКО ТО, ЧТО ТАМ НАПИСАНО, И НИЧЕГО БОЛЬШЕ! Книги – единственный источник сведений о прошлом. Искаженный, неправильный и мутный источник. Но ЕДИНСТВЕННЫЙ! Вещи и предметы не врут, а поэтому они не живут долго. ПРАВДА СЖИГАЕТ МАТЕРИЮ […]
Однако представьте себе такую ситуацию, что от нашего времени через две тысячи лет не осталось ничего, кроме “Книги Рекордов Гиннесса”. Как бы это было замечательно! В каком бы выгодном свете предстало современное человечество перед грядущими поколениями, благодаря этой неординарной книге! Они увидели бы, что их предки являлись Титанами, Колоссами и Полубогами.
Они могли съедать по восемьдесят хот-догов за один присест!
Они могли запихивать в рот шестнадцать шариков для пинг-понга сразу!
Они могли целоваться взасос в течение шести часов, не отрываясь!
Они кричали громче ста децибел!
Они зубами тянули по рельсам железнодорожный вагон с углем!
Они могли терпеть малую нужду четверо суток!
Они могли строить пирамиды из пивных пробок высотой три метра!
Они могли сделать сосиску длиной один километр и съесть ее за пятнадцать минут!
Они могли многое!
Чтение этой священной книги мобилизовывало бы тщедушных потомков с большими головами и недоразвитыми конечностями на подвиги, которые были по зубам их героическим предкам… То есть, нам»
Егор Фетисов // Валерий Попов. «Плясать до смерти». Роман. Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2012
Валерий Попов. «Плясать до смерти». Роман. Издательство «Редакция Елены Шубиной», 2012 // Формаслов
Часть 1. Заметки о книге
Если задуматься, преодолев в себе катарсис от прочтения книги, то у Валерия Попова получились питерские «Будденброки», жизнь трех-четырех поколений, постепенно приходящая в упадок, жизнь, в которой отчетливо слышен нарастающий диссонанс. В какой-то момент появляется первая крошечная трещина, и природа этой трещины такова, что предотвратить распад невозможно, как невозможно сохранить заброшенный дом творчества на Щучьем озере. Кузя, друг главного героя, селится там, чтобы поддерживать стены и крышу, но очевидно, что жизнь из этого места ушла. «Плясать до смерти» – книга не об алкоголизме и не о смерти дочери, это роман о гибели целой эпохи, и сквозным мотивом через повествование проходит тема непоправимости. Все попытки спастись, предпринимаемые в романе, изначально обречены на провал. Неотвратимость гибели, физической и духовной, вот что наполняет страницы этой книги. И Валерию Попову непостижимым образом удается выдержать средневековый тон отношения к происходящему – тон плясок смерти, «данс макабр», который есть понимание того, насколько бездонен колодец слез, а не равнодушное отношение отца к дочери. Ничего сделать нельзя. Не помогают ни топографические перемещения (центр Питера – окраина – опять центр), ни домашние животные, ни семья, ни друзья, ни врачи. Единственное средство как-то скрепить быстро расходящиеся трещины – слово, текст, и герой не оставляет попыток обмануть жизнь, завертеть ее в танце, заговорить причитаниями: жизнь удалась, хата богата, супруга упруга… Не выходит. Потому что на дворе самое страшное время – время перемен.
Часть 2. Художественные приложения
«Потом они стали мыть посуду, а я вышел. Понимал, что главного она при мне не расскажет.
Сидел тупо в кабинете. “Жизнь удалась-2”?
Потом донеслись голоса: вышли из кухни.
– Ну давай, Настенька! Ляг, поспи. Постельку я чистую постелила. Ни о чем не думай. Или только о приятном. Помнишь, как мы по морю плавали? А как в Елово костер жгли? Лежи, представляй. Дг?
– Дг!.. А утром скажешь мне Ду?
– Скажу, Настенька, конечно! Дг!
Вот только в такие дни Настя и наша!
Нонна, чуть скрипнув, прикрыла дверь. Бесшумно, на цыпочках, пришла.
– Ну что? – шепотом спросил я.
– Рассказала! – Она всхлипнула. Сделала глубокий вздох. – Она видела ее! Лежала в таком корытце. Маленькая совсем. Синенькая. И еще дышала. Настя даже подумала: может… но тут накрыли тазом и унесли.
– Тазом?
Нонна, не поднимая глаз, кивнула. Обнявшись, поплакали.
Потом вытащили из ящика припасенные нагруднички, фланелевые ползунки. Мягкие какие! И почему-то теплые.
Не натыкаться же на них каждый день – никакого сердца не хватит. Выкинуть в бак? Но вдруг Настя увидит? Убрали пока назад. Утром:
– Ду!
– Ду!
И я подскочил примазаться:
– Ду!
Обсасывали куриные косточки… Обсосали. Как часы громко стучат! Молчали.
– Ну… – Настя поднялась.
– Останься, Настя! У меня тут такая книжка есть для тебя!
Покачала головой. Обнялись. Вышла. Одна. А могла бы с ребеночком! Если бы… что?
Я посидел в кабинете один, поплакал. Никакой я не дед, и никто мне не внук!»
