Скорее всего, любое разделение на правильное/неправильное иллюзорно. Не веришь? И вообще мир не особенно реален. Нет? А материальное вокруг мало отличается от снов, если они тебе еще снятся. Так нужно ли просыпаться?
Ты проснулся, а из дома выходить не надо. Ты всегда знал, что такое хорошо, а что плохо, ты верный поклонник булевой алгебры. Вот эти – хорошие, эти – плохие. И вот, о чудо, тебя тоже упорядочили. Как и всех: каждый в своей ячейке, расфасован, удобно упакован, годен для употребления. Кем? Ну, кто знает.
И номер у тебя вместо имени: у элементов матрицы нет имен, только координаты. Ничего, ко всему привыкают.
Михаил Квадратов
Андрей Полонский // Недвойственность (А-двайта). Три рассказа о любви
«Существование человека, вначале казавшееся столь доступным, столь богатым возможностями, в своём неумолимом развитии мало-помалу утрачивает свою мистерию, гасит один за другим свои сигнальные костры. В итоге оно становится одной из историй, незначительной и лишённой своей притягательности, как и любая история. До тех пор, пока однажды, – может быть не в последний, а предпоследний день – она на миг не обнаруживает вновь свои чары, одним махом сбрасывая с себя всё разочарование».
Джорджо Агамбен «Костёр и рассказ»
Мандельштам
Саша Глотов жил в доме номер 30 по Ленинскому проспекту. То был знаменитый, двуликий, как Янус, дом, из суперстатусных в «сталинской Москве». Одним ликом он смотрел на Калужскую заставу, другим – на Нескучный сад, и по замыслу вождя должен был стать элементом парадного въезда в город с юга. Строили его заключенные, и среди них – сам Солженицын, когда сидел на шарашке. А разместились разные советские номенклатурщики, в основном – профсоюзные боссы, гебисты и мидовцы. Другие и не могли квартировать в подобном месте.
Дед Глотова был полковником КГБ ещё с 50-х годов, а отец работал во Франции начальником корпункта – то ли ТАСС, то ли «Правды». Тоже, в общем, непростая должность.
Среди этого советского служилого сословия мы с Сашей, десятиклассники, учившиеся в двух знаменитых французских спецшколах города – я во второй, он – в двенадцатой, – оказались чистыми выродками. И с карьерой родителей, и с их морально-политическим наследием легко покончили.
Особенно преуспел в этом Саша. Он осуществил проект «До свидания, папа! До свидания, Париж!» где-то в два этапа.
К отцу Александр ездил каждое лето. И с пятнадцати Сашиных годков для Николая Юрьевича Глотова, члена КПСС с 1966 года, весельчака, фаталиста и циника, развлекавшего нас, подростков, байками про вино, женщин и партийцев, начался сущий кошмар.
Для начала Глотов-младший снял где-то в районе бульвара де Тампль очаровательную шестнадцатилетнюю негритянку и привёл ее в отцовскую квартиру в 3 округе, в самом что ни на есть знаменитом квартале Марэ. Ребятки славно позабавились в ванной и переместились на родительскую кровать. Воду, правда, забыли выключить. Опомнились, когда можно было нырнуть с кровати и отправиться в плавание по направлению к кухне. По парадной лестнице сбегала река, а жандармы, преодолевая водные преграды, пытались открыть дверь.
Это ещё было бы ничего, однако положение усугубляло одно пикантное обстоятельство. Приключение попало в газеты, и неожиданно выяснилось, что барышня, которую так удачно закадрил мой друг Александр, приходилась дочерью одному известному парижскому убийце, вырезавшему семью почтенного миллионера-антиквара в одном из двух оставшихся домов на Пляс Дофин. В своё время об этой истории говорил весь город, и теперь несколько месье из криминальных рубрик с радостью её вспомнили. Можно только представить, какая появилась прекрасная тема, истинно в галльском духе –
«Cын советского журналиста, дочка убийцы и потоп в квартале Марэ».
Как ни странно, на первый раз для Глотова-младшего и его родителя дело закончилось хорошо. Полугебистское начальство Николая Юрьевича повздыхало-повздыхало, пересчитало денежки и всё простило, – как-то было даже удобно для легенды, очень по-человечески – ну, трахались, ну затопили дом, а никакие не звери-коммунисты.
В общем, отцу сказали: «Ты следи там за своим парнем», Глотов-старший проорался на сына, Саша поёрничал, они выпили коньяка где-то в Латинском квартале. Квартиру привели в порядок, соседям всё отремонтировали за казённый счёт, а Сашу даже позвали на вечеринку, которую устраивал для своей молодежи ЦК французской компартии. Так и объяснили: «За русскую лихость».
Однако Сашина популярность всё же вышла Николаю Юрьевичу боком. Через несколько лет, уже учась на факультете международных отношений МГИМО, Саша снова приехал к отцу и закрутил роман с Паскаль Рокар, нынче в меру известной актрисой, а тогда – просто симпатичной девушкой и внучатой племянницей одного из бонз Социалистической партии. Саша и Паскаль познакомились на очередной вечеринке парижских левых и не расставались целое лето. На прощание французская подруга сделала своему советскому любовнику шикарный – как ей казалось – подарок. Полное собрание сочинений Солженицына.
Багаж Саши никогда не досматривали. Но на сей раз досмотрели. Кто-то наверняка ещё из Парижа стукнул. Солженицын по тем временам, – а дело было на переломе от 70-х к 80-м, но ещё до афганской войны, – был почти максимальным криминалом. Саша с треском вылетел из МГИМО, а Николай Юрьевич – из французской столицы.
С тех пор отец с сыном не разговаривал – до самой смерти Саши в женевской наркологической клинике в начале нашего века. Но на похороны старший Глотов всё-таки прилетел. Этот некогда прекрасный советский барин и бонвиван за два с небольшим десятилетия постарел и как-то иссохся, всем составом вытек из тела. Общие друзья отводили глаза, смотреть было страшно на тщедушного старичка, мешавшего слёзы с обязательными благоглупостями…
…На опиаты мы с Сашей тоже подсели вместе. Летом после десятого класса, когда сдавали вступительные экзамены. У Глотова бабушка умерла от рака, а от неё остался чемоданчик из лёгкой фанеры на двух замочках. Мужики с такими чемоданчиками часто в баню ходили. А тут – двадцать ампул чистого морфина. Ну, мы их и употребили с невероятным кайфом. Я, да и другие наши общие друзья, потом остановились. Глотов – нет.
Но рассказ, собственно, не об этом. Рассказ о Мандельштаме.
Дело было на выпускных экзаменах, готовились мы с Сашей к химии. Я химию плохо знал, он – отлично. Мама его отъехала на дачу, бабушка, которая как раз собиралась умереть и одарить нас наркотиком – лежала в академической больнице. Она, кстати, тоже служила когда-то химиком, членкором.
Просмотрели мы с Сашей худо-бедно где-то треть билетов, а потом решили спуститься в Нескучный сад, проветриться, может, с кем познакомиться, на кофе с коньяком зазвать. А то лето, квартира простаивает.
Но в Нескучном саду нам в тот раз никого зацепить не удалось, какие-то скучные были девчонки. И вышли мы на Ленинский, идём домой несолоно хлебавши. Вдруг впереди обозначаются две, ну прямо как с картинки. Одна тёмненькая – как Глотов любил, другая русая – как я. Сзади смотрим – просто загляденье. Мини-юбочки – красная и синяя, идут перед нами, каблучками цокают и ещё смеются, почти хохочут.
Ну, мы с Глотовым – приём отлаженный был – догнали девчонок и приобняли их с двух сторон. Могли, конечно, они нас послать. Но это как в анекдоте про поручика Ржевского. А тут вообще всё идеально разложилось.
Одна девчоночка, которая русая была, поворачивается ко мне резко, кажется, даже пристукивает каблучком и шпарит так, с вызовом:
– «Довольно кукситься, бумаги в стол засунем» – как там дальше?
И мы с Сашей в восторге хором:
– «Я нынче славным бесом обуян,
Как будто в корень голову шампунем
Мне вымыл парикмахер Франсуа».
…Уже потом, вечером, Марианна – так звали тёмненькую – призналась, что это был у них излюбленный способ – отшивать парней. Первый раз не удалось.
Дерзкий и Солнцевласка
1.
Я лежал на пляже, в дюнах, где-то в трехстах метрах большая река впадала в море, за спиной вставал сосновый лес. Мне приказали тут находиться, пока они что-то там решают. Хотя слово «приказали» опять-таки какое-то не наше, мне просто спокойно было предложено: «Ты побудь там, положение для нас новое, мы еще пока не очень понимаем, что делать». Надо сказать, мне тоже неясно, что может случиться дальше. Как поступить самому, какое решение придумают другие. А ведь еще недавно окружающая действительность казалась привычно безоблачной и беспроблемной. Дело в том, что даже размышлять о том, что будет со мной, как сложатся мои отношения с окружающим миром, я не умел, не имел опыта. Мозги в голове скрипят и стонут с непривычки.
Нет, нас отлично учили думать. Мы умели решать самые сложные технические и математические задачи, могли рассчитать скорость и траекторию любого небесного тела, знали, как устроена вселенная и как работает компьютерная программа. Но то, что выпало мне, было настолько внове, что, я уверен, каждый человек впал бы в полное замешательство. И я тоже, кстати, хотя, конечно, чувствую, что отравлен, и пути назад нет. Я вижу это свое «я» и хочу обосновать его присутствие здесь и сейчас, среди тех, кто был до меня и тех, кто придет после. Полный завал, разумеется. Это новое знание комком встало в горле, ничего не могу с ним поделать. С тех пор, как проснулось, оно целиком управляет мной.
А ведь недавно все было спокойно, как в открытом космосе. Пока я не нашел у отца этот странный компьютер. Обычный ноут, может только чуть потолще, чем те, к которым я привык. Преобразователь-переводчик подошел к нему идеально, но что-то мне подсказывало, что компьютер не отсюда. Я обычно не роюсь в игрушках, которые нельзя применить к делу, но тут странное чувство, теперь я знаю, что это называется любопытство, меня погубило. Я стал рассматривать файлы. Очень много там было видео. Мы тоже активно используем видео. Курсы по структуре вещества, устройству механизмов и электронных схем преобладают в этом формате. Чем десятки раз прочесть, лучше один раз увидеть. Еще существуют пейзажные съемки, демонстрация редких природных явлений, других живых существ. Наконец, из дальних экспедиций привозили панорамные виды космоса. Мы мальчишками больше всего любили их разглядывать и мечтать о путешествиях. Но для этого надо было подрасти. А потом – как рассказывали взрослые, и даже мой отец, налетавший несколько сотен человеко-лет, – желание у большинства пропадало. Здесь у нас жизнь так привычна и спокойна, что не хочется делать лишних движений. Программировать машины, занимающиеся уборкой придомовых территорий, тоже интересно, и большинство моих сверстников, перешагнув границу отрочества и пройдя посвящение, готовятся к чему-то подобному. Я бы хотел летать, конечно, я же вырос рядом с космоплавателем. Большинство людей не знают об этой профессии почти ничего. Ну да, мы имеем представление о космосе, можем путешествовать по космосу, в классических видео-наборах представлены эти виды космоса. И всё, хватит. Откуда они берутся, кто добыл все эти знания, – у нас не принято задавать такие вопросы. Мир существует, каким он существует. У него не должно быть прошлого, не должно быть персонажей и персоналий. Мы все друг перед другом как на ладони, равны. И права наши обеспечены – мы просто делаем друг другу хорошо. Вот я, ФАЦ388118-ый, и мой друг, ЛНД487946-ой, любим смотреть в открытый космос на экранах наших мониторов. А РНК285388-я, которая росла с нами неподалеку, у довольно-таки симпатичной матери, пользовавшейся большой популярностью у мужчин, предпочитает бродить по лесу. Другие наши приятели проводят время в городе и пьют спиртное. Некоторые читают книги по матанализу, матанализ трудно представить в виде кино. Мне всегда больше нравилась, правда, теория множеств, однако о вкусах не спорят. У нас вообще не спорят, никто, никогда и не с кем. И это было совершенно естественно, пока я не углубился в необычный компьютер, будь он неладен.
Первое, что я там увидел, – машины для убийства. Они дергались в руках, ползли по земле, летели по небу. У них были знаки – солярные свастики, красные звезды, странные птицы, полумесяц, солнце в круге. Люди взрывались, распадались на части, падали с раскуроченными головами и животами, всюду лилась кровь. Отвратительное зрелище. Но в нем присутствовала энергия, мне совершенно незнакомая, может быть, забытая, поднимающаяся откуда-то изнутри меня самого, вот что самое странное. В одном месте мужчина ударил женщину по лицу. Потом женщина – открытой ладонью ему по щеке. Я узнал, у них это называлось пощечина. Во многих других файлах я видел драки на ножах, ножи были разные, длинные и тонкие, огромные и тяжелые. Кое-где присутствовал сюжет, история. У нас ведь вообще не существует историй. Мой отец – сколько раз я его спрашивал – не помнит даже о том, как он был маленьким. Что тут рассказывать? – отвечал он мне, когда я допытывался с несвойственным большинству упорством. Как все я рос, как все вырос. Почти ничего не помню, да и запоминать нечего. Мать со мной была, отец иногда появлялся, я их часто видел, пока не стал ходить в школу. Потом реже. Теперь я даже не представляю себе, как они выглядели. Номера их тоже не помню. Летать я хотел еще парнем, это да. Небо больше земли. Ну, вот я выучился и стал летать, мало кто хотел летать тогда, среди моих ровесников. Давно было. А я летал. А что там в космосе? Пространства, время. Все, что я мог рассказать, я рассказал в своих отчетах. Хочешь, залезай в хранилище, я дам тебе шифры файлов, читай. Но там тоже ничего особенного нет. Так, выкладки…
Вот и все, собственно, что мне мог поведать отец. И действительно, наше образование настолько полно и систематически передает совокупный опыт человечества, что кто-то один ничего к этому добавить не может. Так было, так будет. А в этом компьютере я нашел множество каких-то совершенно невероятных историй. Например, раз десять пересмотрел рассказ о том, как юноша и девушка намного младше семнадцати лет, того возраста, с которого мы начинаем совокупляться и делать детей, ни с того ни с сего привязались друг к другу. Были они из соперничающих групп, эти группы их довели, оба они убили себя, так странно. Или, в другом случае, в большом городе несчастный человек зарубил старуху, чтоб взять у неё денег, – что-то вроде наших дамм, но у нас-то они есть у всех и почти поровну, а у них вероятно, у одних есть, у других – нет. Заодно он ещё одну женщину, жившую с ней, тоже зарубил, а потом стал об этом горевать, во всем сознался разводящему и был отправлен на какие-то специальные работы. Ну и в том же духе, только на разные лады, что-то своё, и всегда интересно, и почти всегда насильственная смерть.
Я не много там понимал, но понял одно. У них были имена, и они эти имена запоминали. Многие знали имена людей, живших за несколько поколений, да что там, за десятки поколений до них. Они помнили истории, которые происходили с этими людьми и именно об этом, а не только об устройстве вещей сочиняли тексты. Больше того, они умели считать время. Каждое событие, которое у них происходило, было зафиксировано на специальной шкале, эта шкала называлась хронологической. Существовало несколько систем отсчета, я даже нарисовал графики и написал для них специальную программу. У нас ничего такого нет и в помине. И потом, если разобраться, что запоминать? Никто никого не убивает, никто никого не предпочитает, у всех всё как бы есть, и ни у кого ничего нет.
И мне вдруг до тошноты захотелось иметь имя, стало больно и страшно, я мечтал, что со мной будет связана хоть какая-нибудь история. Как больной, я всё время открывал этот странный ноут, не мог прожить без него и часа, я вчитывался в тексты, я зависал над картинками и фильмами. Я хотел спрятаться, убежать, но не умел уклониться. Отец много раз подолгу наблюдал меня с этим ноутом, потом в один вечер что-то странное промелькнуло у него в лице, он не стал ничего спрашивать, просто взял и швырнул компьютер о стену. Ноут разбился. Я удивился, я не видел таким отца никогда в жизни. Хотел спросить его: зачем? – но он повернулся ко мне спиной и пошел в свой отсек.
Тогда я первый раз понял, что во мне что-то надломилось, и к прежнему состоянию не вернуться. У нас никто и никогда не задает таких вопросов – зачем, почему, что ты делаешь? Если кому-то надо вещь разбить, разрушить, сокрушить, что случается крайне редко, мы даем человеку выпустить гнев на волю, и гнев сразу гаснет. Об этом рассказывают еще до школы, это самый простой урок, и у каждого из нас он в крови.
Но только, видно, не у меня. Ноут раскололся, нелепые истории и картинки погибли, схлынули, как дурацкий сон, но спокойствие и равнодушие ко мне не вернулись.
2.
Через несколько дней, в школе, я подошел к ЛТИ436793-му и прямо сказал ему, что терпеть его не могу. Он и вправду мне никогда не нравился. Лучше всех разбирался в схемах и формулах, не смеялся над нашими шутками, не грустил. Мне кажется, он вообще ничего не чувствовал, вел себя как робот, сам однажды признался, что считает роботов высшей формой жизни. Я сказал ему, что он гад, негодяй, из-за таких человечество скоро погибнет. «Что такое скоро?» – спросил он совершенно спокойно. И в этот момент я ему двинул. Я нанес ему один из ударов, подсмотренных на видео из отцовского ноута. У тамошних людей были соревнования, назывались бокс. Я двинул ему в челюсть, он упал. Сначала мне показалось, что я убил его, несколько секунд он не двигался. Потом медленно стал подниматься, с трудом нашел точку равновесия и, пошатываясь, пошел прочь. На меня даже не оглянулся. На мгновение мне стало стыдно, безумно стыдно. Я только что ударил человека, сделал ему больно. Вместо того, чтоб принести ему радость, – мы все обязаны приносить друг другу радость, – я принес ему боль.
И тут я заметил РНК285388-ую. Оказывается, она стояла в двух шагах и наблюдала всю сцену. Я почувствовал, как жар прилил к лицу, даже покраснел, – так она потом говорила. А на меня что-то нашло. Я резко схватил ее за плечи и сказал: «Хочу, немедленно, тебя». «Как же так, – удивилась она, – нам еще только шестнадцать, по закону мы можем заниматься этим только с семнадцати. После семнадцати – в любое свободное время, как это принято. А сейчас – вдруг нас заметят?»
«Мне плевать», – ответил я, и тут она неожиданно улыбнулась:
«Хорошо, пойдем».
Я взял ее в школьной подсобке, в одной из тех позиций, которые наши пособия считают крайне неблагоприятными. Установлено, что женщина получает в этом положении минимум удовольствия. Стоя, сзади, не раздеваясь, быстро и с напором, безо всяких предварительных ласк. Я кончил и подумал, что она приведет себя в порядок и уйдет, примерно, как ЛТИ436793-ий. Ничего мне не скажет и больше ко мне не приблизится. Но она неожиданно обернулась, приобняла меня за шею, провела пальцем ото лба к подбородку, чуть задержалась на губах, потом спустилась ниже и замерла в ямочке, где бьется пульс. «Дерзкий», – сказала как будто сама себе и посмотрела с вызовом. В этот момент она показалась мне невероятно красивой, такой красивой, что можно умереть и больше уже никогда ничего не чувствовать. «А ты – Солнцевласка», – вырвалось у меня, и я сам испугался своих слов. В полумраке подсобки ее светлые волосы действительно будто лучились, точней, преображали свет.
Так странно, теперь у нас были имена. Мы поняли это оба, сразу и вместе, Дерзкий и Солнцевласка. Привычные с детства цифровые коды и пароли стали казаться полным абсурдом. Как это можно, присваивать живым существам номера, как каким-то файлам на рабочем столе машины?
«Ты знаешь, – сказала Солнцевласка, когда мы прощались, – я буду записывать истории про тебя в отдельную папку. Это интересно. С тобой что-то происходит, и со мной, когда я с тобой, тоже что-то происходит. Я думаю, мы сумеем поладить».
Она была права. Она, безусловно, была права. Мы бы отлично ладили и дарили друг другу радость до семнадцати, а потом, может быть, на законных основаниях, и после семнадцати, если бы я не решил, что нам надо бежать. Побег, убийство, любовь, – эти новые слова я раскатывал на языке, и они давали мне удивительную легкость и свободу. Кажется, я не шел, а летел, каждая клетка тела ликовала, я знал, что со мной что-то происходит и что-то еще произойдет. Я учился мечтать и хотеть, это было так странно…
Тут недалеко, чуть выше по реке, в лесу, жила одна непохожая на других группа, он, она и трое детей. С ними тоже когда-то произошла какая-то история, – как я стал теперь понимать. Они были необычными, им не нравились роботы и компьютеры, и они хотели поселиться на отшибе. Тогда распорядитель предложил им этот дом на берегу, откуда он там взялся, никто, разумеется, не знал, и никого это не интересовало.
Я решил, что этот дом – идеальное место для нас с Солнцевлаской, что мы всё бросим и поселимся там надолго, по крайней мере, пока не надоест. В отцовском отсеке, роясь в старом хламе, я обнаружил большой нож, который, вероятно, применялся когда-то для кухонных нужд. С этим ножом я и отправился в лес. Холодная сталь холодила бедро, придавая дополнительную уверенность в себе.
Когда я пришел к ним, они отдыхали, видимо после обеда. Я подошел к мужчине и сказал, что теперь здесь буду жить я. Он удивился и, кажется, не понял. Тогда я достал нож. Этот жест он осознал, за что, по правде, я ему очень благодарен. Потому что сам не знаю, что бы я сделал, начни он упорствовать.
Они собрались быстро. Женщина никак не могла уразуметь, зачем им надо уходить. Дети плакали. Но они ушли. А я стал приводить жилище в порядок. Дело было за малым – немного прибраться. Все-таки после шести человек в доме царил полный разгром. Потом – вернуться в город и забрать с собой Солнцевласку. Почему-то мысль о том, что она может отказаться, не приходила мне в голову. В конце концов, у меня был нож.
За этими мыслями и застал меня распорядитель. Эти шестеро, видимо, добрались до города и донесли ему, что какой-то парень взял и выгнал их из дому. Распорядитель сказал, что они не знают, что со мной делать, и чтоб я ждал их решения на берегу моря, у реки. Я не понимаю, почему я сразу не ударил его ножом. Наверное, это и называют трусостью.
Я давно тут лежу, скоро закат, а их все нет и нет. Что бы они ни решили, мне все равно. Я уверен, что Солнцевласка сумеет красиво закончить историю Дерзкого.
3.
Дальше – только приключения. Уже в сумерках я увидел стремительно приближающуюся ко мне фигурку. Думал, что это распорядитель, но оказалось, нет, Солнцевласка. «Нам нужно срочно валить, – затараторила она, – они уже послали донесение в Совет распорядителей и могут перепрограммировать роботов-аннигиляторов». «Что такое? – удивился я. – Никогда не слышал ни о Совете, ни об этих милых машинах».
Оказывается, мама Солнцевласки когда-то спала с мужиком из Совета, и он ей рассказал, что бывают чрезвычайные случаи, когда кто-то живет не по правилам. И тогда к нему направляется робот-аннигилятор. Мгновение, и нет следа от человека. Как будто и не было его никогда…
Да какая, в сущности, разница. Так тут со всеми происходит, если кто умирает…
Солнцевласка считала, что нам лучше уходить на тот берег реки, где живут люди с другими кодами и другим программным обеспечением. Это, по крайней мере, собьет Совет со следа. Никто и не подумает, что сопляки-школьники могут решиться на такую дерзость. Только идти надо не через мост по дороге, там застава, где проверяют и фиксируют карточки, а вброд. Брод здесь неподалеку, красивое место, река образует несколько рукавов. Она точно знает, не зря же она все детство больше всего любила гулять по лесу и купаться в реке. Несколько раз даже переходила на тот берег и возвращалась обратно…
Брод мы нашли уже глубокой ночью. Перешли реку, держа одежду над головой. На другом берегу развели костер и в костре сожгли свои карточки. Всё. Больше у нас нет номеров. В любой точке мира мы теперь вне закона. По крайней мере там, где есть программисты, компьютеры, роботы, города, знающие своё дело разводящие, послушные, всем довольные поселенцы…
К полудню мы вышли на автомобильную дорогу далеко от заставы. Проголосовали. Первый же автомобиль взялся довести нас до города. Никто ни о чем не спрашивал. Мы придумали историю, что едем на межгородской конкурс самого красивого доказательства теоремы ДТ-АЙ35. Нам даже пожелали успеха…
В городе мы легко нашли пустующий отсек, только очень хотелось есть. Без карточек и номеров это невозможно было устроить. Но я знал, что делать. Вышел на улицу, подошел к первому попавшемуся прохожему и заявил, что мне нужно 12 дамм. Он воззрился на меня с удивлением. Тогда я заехал ему по зубам – не пришлось даже доставать нож. Еще лежа, он начал выворачивать карманы. 9 дамм я у него нашел, 3-х не хватало. Я плюнул ему в морду, двинул ногой по яйцам и ушел.
Мы купили еды. Солнцевласка после ужина села записывать наши последние приключения. Потом всю ночь мы занимались любовью. Однако утро оказалось омрачено. Из окна мы заметили робота-координатора, который фиксировал параметры нашего отсека. Или так нам показалось. В общем, был там какой-то непонятный робот. Пришлось двигать дальше…
…Что-то подобное случалось почти в каждом городе. И, в конце концов, мы решили подняться в Дальние горы, где много пещер и никого народу. У меня есть нож, у Солнцевласки – пламясотворитель. Я буду охотиться, она – поддерживать очаг и собирать травы. Зверья там видимо-невидимо, это мы знали из школьных видео-пособий по биоэтике. У наших детей будут имена. Когда-нибудь они спустятся в долину и дадут имена другим людям, тем, кто выслушает их рассказ. А может быть наша история станет известна уже сейчас, мы все-таки наследили. Тогда скоро к нам начнут стекаться такие же ребята, как мы. Они обязательно захотят, чтоб с ними что-то происходило. Когда нас станет достаточно много, мы спустимся в долину и перережем здешних спокойных жителей, как баранов. Захватим власть и территорию и будем отстаивать ее любой ценой. У каждого будет – своё, и будет общее – наше, мы будем за это драть глотку и устраивать драки. Может быть, объявим соседнему городу настоящую войну. Может быть, захватим его. Может, захватим весь мир. Никто не знает, что будет дальше.
У рояля
Сережа Осмайловский был хирург. Тем и интересен. Лет в двадцать пять, попав по распределению в 70-ю больницу скорой помощи, ту самую, которая в конце Можайского шоссе, он с товарищем в ночное дежурство сделал приехавшему по скорой помощи мужику какую-то уникальную операцию, которую в СССР в 80-е годы ещё не умели. Ни одного не было успешного случая. Но Осмайловскому удалось, и мужик, который должен был умереть, выжил.
Заново родившийся человек отблагодарил парней самым удивительным в те годы образом – подарил им Париж. Причём они ещё не ездили тогда в соцстраны, а в СССР существовал такой железный порядок – сначала в социалистический лагерь, и только потом – за границу лагеря. Но мужик нашёл связи, и их выпустили. Всё прошло как по маслу.
И не надо сравнивать тот Париж с тем, что теперь. Побывать тогда в Париже – как постичь суть вещей и убедиться на практике в бессмертии души, причём одновременно.
В общем, очень круто.
Впрочем, решиться на рискованную операцию для Осмайловского было совершенно естественным делом. Он – сын хирурга, внук хирурга, и собственный его сын Коленька, нынче профессор и доктор наук Николай Сергеевич Осмайловский, несколько лет подряд заведовал гнойным отделением в той же 70-й. В общем, дома у них говорили только о медицине и врачебной этике. Даже советскую власть не слишком ругали. Бывал несколько раз, слышал.
Но я не о том. Познакомились мы с Серёгой Осмайловским при очень причудливых обстоятельствах. Была у меня такая подружка – Танечка Ярвинен. Родители её происходили из коминтерновских детей, совершенно отдельного класса московских жителей и советских граждан. В России практически никто из них не остался. Всё-таки совсем другая страна…
Фамилия-то у Танечки была финская, но сама она выглядела как чистая шведка. Белокурая бестия, большая грудь, сильные губы, глаза вразлёт. Танечка была пианисткой, училась в школе при Консерватории, и одну из комнат в их трехкомнатной квартире у метро Каширская целиком занимал чёрный кабинетный рояль. Как он туда пролез – на четвёртый этаж хрущёвской пятиэтажки – одному Богу известно. Но Таня играла на нём Листа и Шопена, а иногда, когда удавалось добыть ноты, разбирала Шёнберга и Хиндемита. Понятно, что Битлз и Роллинг Стоунз тоже шли в топку.
Чего только мы ни делали на этом рояле – пили пиво, перекидывались в карты, забивали «беломор», сидели, лежали, и даже, вопреки известному анекдоту, занимались любовью. Иногда приходили Танькины одноклассники, и тогда устраивались большие концерты. Консерваторские ребята любить петь и играть джаз, кто-то брал гитару, кто-то приносил сакс. Танцевать, правда, можно было уже только в родительской спальне. В рояльной комнате места не оставалось.
…В распорядке жизни семейства Ярвинен господствовало одно неукоснительное правило. В ночь со среды на четверг Танькины родители всегда уходили из дома. Зачем они это делали, причём оба одновременно, совершенно непонятно. Тогда это мне казалось естественным, теперь мнится достаточно таинственным обстоятельством.
Я часто появлялся у Тани в эти вечера, часов в восемь, после репетитора по физике, который жил на Коломенской. И мы хорошо проводили время.
Но в один прекрасный вечер я заметил, – а там надо было долго от метро идти наискосок через двор, – как в окне Таниной комнаты, на фоне занавесок, вроде странно колеблются две тени. Пришёл, поднялся на четвёртый этаж, звоню.
Таня открывает, улыбается.
Спрашиваю:
– У тебя был кто-то?
– Да нет, – смеётся, – ты что? Я сидела, играла.
И правда, крышка рояли откинута.
Я понятное дело, стал присматриваться. Ещё несколько раз видел колеблющиеся тени. А несколько раз не видел. В общем, расслабился.
Но тут как раз в начале марта поднимаюсь к Ярвинен и слышу, что явно на четвёртом этаже хлопает дверь. И спускается оттуда такой парень высокий, под два метра, с меня, то есть, примерно, ростом, розовощёкий, весёлый. И в очень хорошем настроении.
Ну, думаю, блин, что делать? Говорю ему:
– Привет! Ты из 53-й?
– Ну да, – отвечает он. – А ты в 53-ю?
И мы рассмеялись. Стоим, курим, решаем, как быть дальше.
Но недолго решали. Захотелось посмотреть, что изобретёт Танька, когда увидит нас вместе.
А Танька что? Танька открыла дверь и тоже расхохоталась. Поцеловала сначала Серёгу, потом меня. Увлекла к роялю.
В общем, полное счастье. Мы ещё года полтора после этого случая встречались, но уже только втроём. Как-то попарно нам неинтересно стало, да и мелко казалось по отношению друг к другу. Мы это обсуждали не раз таким характерным тоном со смехуёчками, каким подростки обычно обсуждают важные для них вещи…
…В 90-х Таня уехала в свою Скандинавию. Живёт где-то на берегу моря. Выучилась на органистку. Кажется, даже на гастроли приезжала в РФ. Кто-то из общих знакомых ходил. Рассказывал.
А Осмайловский в 92-м году погиб. Он на войну поехал, в Абхазию. Сказал: я хирург и очень люблю Гагры. Его убили на дороге между Новым Афоном и Сухумом. Где-то в пяти километрах от Нового Афона, там, на втором спуске. Говорят, что свой стрельнул. Вроде случайно, не хотел. Но я почти уверен, что из-за бабы.
СПб, 2020
