Эти пронзительные рассказы читаешь с грустной улыбкой на лице. По отдельности смешно, а вместе невыразимо грустно. Самое важное с нами происходит в детстве, и сознание фиксирует это на всю оставшуюся жизнь. Герои Евгения Никитина напоминают героев фильмов Уэса Андерсона, а сами рассказы – ранние картины Сергея Соловьева. Дети, больше похожие на взрослых, с серьёзно-печальными лицами и ранимыми сердцами; родной городок Рышканы – это где-то в Молдавии, на окраине исчезнувшей империи; замедленное, как перед падением, время; герои нежного возраста и непременное возращение в прошлое уже в новом качестве и новом времени. Прошлое тянет к себе, как Земля. Мы хотим вернуться туда, где по-другому дышалось, по-другому замирало сердце, по-другому выглядел мир вокруг, в тщетных попытках пережить это ещё раз, убедиться, что всё было на самом деле, а не приснилось. Было с нами, а не с кем-то другим.
Евгений Сулес
Евгений Никитин родился в 1981 г. в Молдавии, впоследствии жил в Германии и России, сейчас живет в Израиле. Публиковался в журналах «Новый мир», «Воздух», «Знамя», «Новый берег», «Октябрь», «Homo Legens» и других с поэзией, прозой, переводами и эссеистикой. Был одним из координаторов поэтического проекта в рамках 53-й Венецианской биеннале искусств (2009).
Евгений Никитин // Первая девушка
Первая девушка
Первая девушка у меня появилась, когда мне было 8 лет. Однажды в Рышканах мы с пятилетним Максимом, моим братом, добрели до так называемой “стоквартирки”. Так называли длинный-предлинный дом гармошкой, в котором было ровно 100 квартир. Он находился от нас в пешей доступности, но поскольку моя бабушка зорко следила из окна за нашими передвижениями, мы редко покидали пределы двора и стоквартирка казалась другим, далеким миром. Мы шли, разинув рты. Все вокруг было непривычным, таинственным. Дело близилось к закату, золотая дымка легла на предметы. Мы катались с горки с незнакомыми детьми — они представлялись неведомыми существами, у них была другая жизнь… Некая девочка сурово наблюдала за нами и потом сообщила:
— Вы чужие.
— Это почему?
— Вы не из этого двора.
— Ну и что?
— Это наша горка.
— Что значит “наша”? Тут ничего вашего нет, все государственное.
Тогда еще был Советский Союз, и эту фразу я часто слышал во дворе, когда более наглые дети отнимали игрушки у более робких.
— Все равно наша, — сказала девочка. — Мы ее захватили.
— Ну так выгони нас, — предложил я.
Девочка замолчала и стала околачиваться неподалеку, продолжая исподлобья смотреть на нас. Это было очень назойливо, и нам самим захотелось вернуться домой.
К моему удивлению, девочка последовала за нами. Она шла в небольшом отдалении.
— Выслеживаешь что ли? — спросил я.
— Не скажу.
Мы решили, что раз такое дело, то надо запутать следы. Нельзя было показывать, где наш двор. Мы отправились в парк. Солнце зашло за горизонт, мутные очертания деревьев то сливались с фоном, то выступали из него. Кроме нас вокруг не было ни одной живой души. Огромное колесо обозрения торчало над верхушками сосен, наливаясь тьмой. Мы пошли к нему. Девочка продолжала нас преследовать, но сократила дистанцию, так как, вероятно, боялась остаться здесь одна. У колеса она окончательно догнала нас и неожиданно взяла меня за руку. Мое сознание зафиксировало этот момент на всю оставшуюся жизнь.
От подножия к середине колеса обозрения вела тонкая железная лестница.
— Поднимемся? — предложил я.
— Нет, нельзя! — зашептала девочка и крепче сжала мою руку.
— Почему? Это не наше колесо?
— Это ч е р т о в о колесо! Думаешь, почему оно так называется?
— Почему?
— Одному мальчику родители говорили: “Не ходи к колесу, не ходи”. Но мальчик как-то заблудился в парке и залез на колесо. Он хотел посмотреть на Рышканы сверху и найти свой дом. Но кто-то потянул его за ногу, и мальчик упал и разбился!
— Кто потянул его за ногу?
— Мертвый еврей, — сказала девочка.
— Что-о?
— Ты не знаешь что ли???
— Нет.
— А про войну с фашистами знаешь?
— Да.
— До войны тут парка не было. Это всем известно.
— А что было?
— Кладбище для евреев.
Девочка явно сама себя напугала этим объяснением и вся тряслась. Тут надо сказать, что я уже в юные годы отличался редким здравомыслием.
— Я и сам еврей, — сообщил я.
— Как это?
— Ну просто так. Мы бываем и живые.
Девочка посмотрела на меня с уважением.
— Тебя как зовут, девочка?
— Алина.
— Слушай, Алина. Со мной ты в безопасности. Другие евреи нас не тронут. Все будет нормально.
С этими словами я полез по лестнице. Это оказалось совсем нетрудно. С каждым шагом земля становилась все ниже. Через минуту я уже поднялся выше всех деревьев. Впрочем, было плохо видно, я смутно угадывал очертания парка и две темные фигурки далеко внизу. Лестница вела к небольшой площадке посередине колеса. Я выполз на нее и встал. Передо мной раскинулась огромная сверкающая сфера неба, нависающего над поселком. Отдельные звездочки падали вниз, как мертвые мотыльки. Струился сильный ветер, и я чувствовал, что колесо обозрения слегка раскачивается подо мной.
Я спустился обратно.
— Что ты видел там, наверху? — спросила Алина.
— А ты не боишься узнать? — спросил я.
— Немножко.
— Я видел Золотую ткачиху.
— Кто это?
— Это гигантский паук, который раскидывает над Рышканами свою сеть. Его видно только ночью и только из одной точки — с середины чертового колеса. Он ловит спящих людей.
— Как это?
— Паутина проникает в их сны. Кто попадает в нее, просыпается в другом месте.
— Где?
— Никто не знает. Они не возвращаются.
Я отвел своих спутников по домам. Шли молча, держались за руки. В одной руке у меня был Максим, в другой — девочка Алина.
— Зайди за мной завтра, — попросила она. — Если я не пропаду.
От бабушки я за позднее возвращение получил пиздюлей. А наутро снова пошел во двор “стоквартирки”. Я сидел один, на лавке у подъезда своей девочки, и долго-долго ждал. Мамы с детьми, старушки и старички проходили мимо меня, сидели со мной, уходили, возвращались… Но я дождался.
— Погуляем? — спросила она.
— Куда?
— Это неважно.
К этому она добавила фразу, которую, наверное, прочитала или услышала по телевизору:
— С тобой я согласна пойти хоть на край света.
Мы снова отправились в парк. И это было первое в моей жизни свидание.
Закончилась эта история ужасно смешно. Бабушка с дедушкой прознали, что я хожу с какой-то девочкой за тридевять земель от дома и очень разволновались. Бабушка стала узнавать, что это за Алина и какие опасности она таит для внука. И вот однажды бабушка пришла вся взволнованная и сообщила всем, что якобы в школе ей рассказали, будто Алина — скандально известная фигура. Будто бы “этим летом ее нашли совершенно голенькой с мальчиком в кустах”.
— Что?! — испугался я. — Как это? Зачем?
Такого абсурда я никогда еще не слышал.
— Ничего удивительного, — сказал дедушка. — Это же Бодю. Они все сумасшедшие, вся семейка. Ты с ней больше никуда не ходи!
— Представляешь, какой стыд будет, если она с тобой так сделает! — добавила бабушка.
Я был совершенно шокирован и на очередную встречу не пришел. Наверное, Алина решила, что я попал во сне в паутину мною же выдуманной Золотой ткачихи.
Спустя неделю мне стало стыдно, что я поверил в такой бред. Но из-за чувства вины и ужаса, что мне придется это объяснять, я все еще не мог встретиться с Алиной. А потом меня увезли в Кишинев.
Спустя шесть лет, когда я снова жил в Рышканах, я пересказал эту историю своему приятелю, и он сообщил, что Алину Бодю прекрасно знает по школе и может прямо сейчас меня к ней отвести. И отвел меня в тот самый двор, и позвонил в нужную дверь. Нам открыла взрослая девушка. Я пытался сопоставить ее лицо с воспоминанием, но ничего не получалось, так как в воспоминании лица уже не было, я его забыл.
— Это Женя, он дружил с тобой в детстве, — представил меня приятель.
— Я его не помню, — сказала она.
— Это было очень давно. Мне было лет восемь, а тебе лет семь или того меньше.
— Не помню, — повторила она.
Это очень обидно, когда что-то важное в твоей жизни не имеет для того, с кем оно связано, никакого значения.
Я стал сбивчиво пересказывать историю нашего знакомства.
Мы стояли в подъезде, на пороге ее квартиры. Девушка слушала молча и мрачно смотрела на меня. Где-то в середине повествования она сказала:
— Медлишь!
Что это значило? Я не понял тогда и до сих пор не знаю.
Позже она еще раз повторила эту фразу, тяжелую, как пощечину:
— Медлишь!
А в самом конце спросила:
— И что теперь?
— Не знаю, — растерялся я.
Повисло какое-то глупое молчание. У меня было ощущение ужасной неловкости. Закончив рассказ, я попрощался, мы с приятелем ушли, и больше я Алину никогда не видел.
Жаворонок
Когда мне было 10 лет и мы жили с отчимом в Ставрополе, я ходил в местный хор “Жаворонок”.
Я всегда садился рядом с девочкой по имени Оля. Мы соприкасались плечами или локтями, и для меня это было сильным эротическим переживанием.
Хор репетировал “Stabat Mater” Перголези. Я не был командным игроком и пел слишком громко, поэтому Оле скоро дали задание меня контролировать. Когда я начинал “звездить”, Оля брала меня за руку. Это был знак, что нужно петь потише. Но из-за этого я, разумеется, специально пел погромче. Поэтому на концертах мы постоянно держались за руки, что необычайно умиляло зрителей и преподавательский состав.
Наш роман был делом решенным, и Оля решила представить меня своим родителям.
Из хора Олю забирал отец. Меня позвали в гости. Была зима, мы были закутаны-перекутаны в какие-то чудовищные куртки и шапки. Оля изображала динозавра и нападала на меня, а я слабо спасался бегством, надеясь, что она догонит и укусит меня. Видимо, со стороны было довольно очевидно, что я убегаю с недобрыми намерениями, и отец Оли с подозрением наблюдал за мной из-под кустистых бровей.
— Почему мы в шапках, а вы без шапки? — спросил его я.
— Суворова знаешь?
— Знаю. Это полководец был.
— Правильно. Вот из-за него я и без шапки, — понятно объяснил Олин папа.
— Это как?
— Он говорил: “Держи ноги в тепле, живот в голоде, а голову в холоде”.
— Теперь ясно, — сказал я. — Так вы еще и голодный?
— Никак нет.
— Почему?
— Барклая де Толли знаешь? — спросил Олин папа.
Это уже напоминало моего собственного отца, который всех новых знакомых прежде всего спрашивал, кто такой Пипин Короткий.
— А вы знаете, кто такой Пипин Короткий? — спросил я.
Олин папа напряг мышцы лба, стараясь в кратчайшие сроки переворошить всю картотеку великих людей в своей голове.
— Он его придумал! — крикнула Оля. — Никакого Пипина Короткого нет!
— А вот и есть.
— А вот и нет!
Тем временем, мы добрели до Олиного дома. Оказалось, что папа Оли с ее мамой разведен. Он попрощался и, скрипя сапогами, ушел куда-то в снега.
— А почему они развелись? — бесчувственно спросил я.
— Он камешки собирал, — сказала Оля.
— Мой тоже, — поразился я. — Только мой собирал пластинки…
Мы зашли в подъезд, обескураженные сходством наших отцов.
Нас встретила Олина мама. Она уже была осведомлена о том, что у дочери появился жених. Мне предложили суп.
— Ну рассказывай, Евгений, — сказала Олина мама.
— А что рассказывать?
— Что ты за человек. Вот учишься ты, например, хорошо?
— Я “ударник”.
— Не хулиганишь?
— Это я-то?! Нееее….
— А интересуешься чем?
Как мне показалось, подразумевалось “помимо моей дочери”.
— У меня множество неожиданных интересов в самых различных сферах нашей жизни, — веско сказал я.
Олина мама посмотрела на меня с беспокойством.
— А сами-то вы чем интересуетесь? — спросил я ее.
— Я книжки люблю.
— А какие предпочитаете?
— Разные, — уклончиво сказала мама Оли. — Главное, чтоб интересно было.
Здесь я тоже посмотрел на нее с беспокойством, потому что мой отчим, например, читал порнороманы, которые в 90-е переживали издательский бум. Они выходили в глянцевых обложках с сисястыми тетками и непременной надписью “мировой бестселлер”. Отчим и сам подвизался в этом жанре, когда сидел в тюрьме. При переезде была найдена его тайная тетрадка с эротическим романом “Клаудиа”. Так звали героиню. Клаудиа была рождена для секса. Она все время ходила “в прозрачном пеньюаре” и позволяла в себя “проникать”.
Коллекция подобной литературы занимала единственную книжную полку в комнате отчима и всегда демонстрировалась гостям как знак особой культурной осведомленности.
Самое интересное, что спустя 20 лет мой приятель, поэт Саша Шапиро рассказал мне, что все эти чудовищные книги переводились в лаборатории ФИАН (Физического института Академии наук), где работал его брат. В лаборатории занимались, вообще говоря, взаимодействием излучения с веществом. Причем только теорией вопроса: на эксперименты денег не было. Саша однажды посетил это странное место: тут стояла снесенная из домов мебель, школьные парты и самопаянные компьютеры с торчащими из них платами и проводками. В туалете лежали какие-то антисемитские брошюрки — впрочем, туда лучше было вообще не заходить. Завлабом нашел для сотрудников подработку — перевод эротической литературы для издательств. Переводили всей командой, из лаборатории по институту разносился коллективный хохот. Если раньше в коридоре можно было услышать типовую фразу “позвольте, Семен Израилевич, эта частица не может квантоваться подобным образом”, то теперь бесконечно обсуждалась “Эммануэль”, “Дети Эммануэль” и вся ее похотливая семейка до десятого колена.
— А сейчас вы что, например, читаете, — бесцеремонно спросил я Олину маму.
— Фэнтези, — стеснительно сказала она.
— Какие-нибудь “Хроники Амбера”?
— Они. Как ты догадался?
Я самодовольно усмехнулся. Я умел читать в людских сердцах… “Хроники Амбера” были новинкой в роскошной серии издательства “Северо-Запад”. Я постоянно выпрашивал у своего отчима купить мне очередную книжку этой серии и однажды выбесил его так, что он стал угрожать мне физическим уничтожением.
— А кто твои родители? — поинтересовалась Олина мама.
— Ну как кто — люди.
— Это понятно, что люди. Вот мама где работает?
— Мама — оперная певица.
— Ух ты! А где она поет?
— Она хотела петь в Ла Скала, но мы поехали в Ставрополь, — заявил я. — Так что теперь она не поет, а стрижет.
— Кого? — глупо спросила Олина мама.
Я хотел ответить “уголовников”, потому что мой отчим был уголовником, а мама чаще всего стригла именно его. Но я решил не пугать будущую тещу.
— Да всех подряд. Хотите, вас пострижет?
— Хочу. А папа твой тоже певец?
— Папа сам не поет. Он меломан. Но он с нами не живет.
— А с кем он живет? — спросила Оля.
— Со своими пластинками.
Разговор больше не клеился и приобрел ненужную трагическую ноту. Но Оля разрулила ситуацию.
— Сейчас мы будем смотреть “Звездные войны”, — объявила она. — Мама, включай видик.
Видеомагнитофон я видел не впервые. Шла эпоха видеосалонов! Все карманные деньги я в то время тратил в пыльноватых подвалах, где за небольшую мзду на маленьких телевизионных экранчиках демонстрировали фильмы “Кровавый спорт” и “Ступени Шаолиня” в гнусавом переводе.
Эти фильмы были единственным, что объединяло меня с отчимом. Все наши разговоры сводились примерно к такому обмену репликами:
— А кто, по-твоему, самый мощный?
— Брюс Ли.
— Тьфу. Это ж доходяга какой-то. Шварценеггер бы легко уложил его, — говорил отчим.
— Шварценеггер не знает кунг-фу.
— И не надо. Ты видел его мускулы?
— Главное не мускулы, а скорость. Брюс Ли так быстро стукнет Шварценеггера, что он и пикнуть не успеет.
Мы с Олей сели на диван, который стоял к телевизору боком, так что я оказался у нее за спиной. Если бы мне хватило наглости, я бы мог обнять ее и даже поцеловать в шею. Так что “Звездные войны” не произвели на меня тогда никакого впечатления (тем более, что в нем не фигурировало никаких каратистов). Я был занят Олей. Я смотрел на ее затылок и две косички, и мысленно говорил стихами:
Ах ребята, как же пылки
эти девичьи затылки…
Эти строчки я бормотал себе под нос, так что Оля один раз даже недоуменно обернулась.
Вскоре у нее состоялся день рождения, и я подарил ей набор: зеркальце и расческу. Подарок мне посоветовала и проспонсировала мама. Коробочку для зеркальца я украсил морскими ракушками, собранными несколько лет назад на Черном море. Я бережно обклеил ракушками каждый сантиметр поверхности коробочки. Выглядело это офигительно.
Раз в неделю я стабильно появлялся у Оли дома и смотрел с ней “Звездные войны”. Олина мама оставляла нас наедине, стараясь не мешать счастью влюбленных. Примерно на третий визит, ровнехонько в момент гибели Оби-Вана Кеноби, я набрался храбрости и дрожащими пальцами коснулся Олиных косичек. Оля чуть вздрогнула (впрочем, это можно было отнести на счет Оби-Вана), но ничего не сказала. Остаток фильма я не выпускал косички из своих рук.
У меня был разработан план соблазнения, который должен был закончиться полноценным поцелуем в губы. Во время следующего визита я стал приводить свой замысел в жизнь. Была гроза, дождь стучал в окно, как бы предупреждая, что я собираюсь предпринять то, о чем всю оставшуюся жизнь буду сожалеть. Сначала я по-хозяйски взялся за косички и стал их поглаживать. Потом я просто обнял Олю за плечи. Это было уже слишком: Оля обернулась и сообщила:
— Ты слишком страстный.
— Я слишком страстный?!
— Да.
Я убрал руки.
Через некоторое время Оля спросила:
— А что будет, если я тебя брошу?
— Это как?
— Ну, например, найду другого мальчика…
— Пожалуйста, не делай так.
— А что будет?
— Я этого не переживу, — сказал я.
К сожалению, я был очень глуп. Иначе я не могу объяснить, почему я сразу же пересказал эту ситуацию Олиной маме:
— Вы знаете, ваша дочь считает, что я слишком страстный.
— Вот как… А что ты сделал?
— Ничего… Ну я гладил ее косички…
Про объятия я промолчал. Оля сидела с глубоко оскорбленным видом. Мне тоже стало не по себе. Я понял, что это конец.
Так оно и было. На следующем занятии в хоре Оля просто пересела и стала с этого дня меня игнорировать.
Все сразу это заметили… Мы были легендой “Жаворонка”. На все вопросы я разводил руками, а Оля толкала легенду о том, что родители запретили ей встречаться со мной.
Примерно в это же время мой предприимчивый отчим, не сумев заработать ларьками со жвачками, обратил свой взор на “Жаворонок”. Он внедрился в организацию, занял неизвестно у кого какие-то невероятные деньги и стал вкладывать в хор. Он организовал гастроли “Жаворонка” в Астрахань — с детской оперой “Царь Ледыш”, написанной ставропольским композитором про свихнувшегося Деда-Мороза. Потом отчим объявил, что хор переходит на коммерческие рельсы и расширяется. Теперь это называлось не “Жаворонок”, а “Центр детского творчества”, включающий в себя занятия по всем возможным дисциплинам, разумеется, за внушительные деньги родителей талантливых детей. Произошел раскол, большая часть преподавателей не хотела изменений — у “Жаворонка” в Ставрополе были многолетние традиции. Они отказались работать на моего отчима и “Жаворонок” был изгнан из Дворца культуры и спорта просто на улицу, так как мой отчим к тому времени контролировал все местное руководство. Все это было совершенно ужасно.
Через год “Центр детского творчества” разорился, и мы всей семьей бежали от кредиторов. Мы с мамой поехали назад в Молдавию, а отчим высадился из поезда и бесследно исчез. От него осталась только открывашка для консервных банок, изготовленная им на тюремных работах. Эту открывашку моя мама неизвестно зачем увезла в Молдавию, а потом в Германию.
В прошлом году, во время нашего с женой визита к маме, ее второй сын, Сурен, родившийся уже в Германии, на моих глазах попытался открыть банку с какими-то немецкими консервами, и умудрился одновременно погнуть инструмент и порезать до мяса собственный палец. Я оказал ему первую помощь, а открывашка отправилась в мусорку. Так исчезла последняя вещь, напоминавшая о моем первом отчиме…
Спустя 25 лет я стал искать Олю в соцсетях. Но безуспешно: я не знал ее фамилии. Тогда мне внезапно помог ставропольский поэт Андрей Недавний. Он нашел нашу с Олей преподавательницу по классу гитары и спросил ее, не помнит ли она такую пару: Олю и Женю, двух детей из 90-х. И конечно, она сразу вспомнила… Так я узнал Олину фамилию и обнаружил ее Вконтакте.
Сначала Оля не отвечала, вероятно, считая меня каким-то маньяком. История, которую я ей рассказывал, была невероятной и произошла так давно… Но потом она вдруг ответила: “Помню зеркальце и расческу”.
Некоторое время мы переписывались, но я снова очень быстро ей надоел. Успел только написать стихи:
Говорил тебе: не надо.
Я серьезный, не забуду.
Inflammatus et accensus.
“Stabat mater” Перголези.
Ты так сильно изменилась.
Больше в руки не давалась.
Только медленно светилась.
Только быстро улыбалась.
Ты ничуть не изменилась.
Небо серое свистело,
И стекло дрожало мелко.
Остальное позабылось…
