Повесть Александра Зайцева «Синий ладан» начинается с сюжетной «фишки», без которой сегодня далеко не уедешь и которая сразу берёт читателя в оборот. Но не сводится к ней, а лишь отталкивается, чтобы поплыть по тёмной воде и спуститься на глубину, где теряется яркость поверхности, но рождается пронзительный и долгий взгляд на себя, на своё прошлое, на потерянную любовь, на то, что – говоря словами Георгия Иванова, из стихотворения которого взято название повести – «в этом мире называется судьбой».
Это взгляд как бы со стороны, на некоем отдалении, для которого важнее не тронуть эмоционально, а осмыслить, понять. Это очень плотный и выверенный по ритму и дыханию текст, написанный просто, ясно, а местами невыносимо точно. И в тот момент, когда тебе кажется, что ты уже всё понял, повесть делает неожиданный поворот, меняет угол зрения, и делает это совершенно органично.
Евгений Сулес
Александр Зайцев родился в 1979 году в Ставрополе. Прозаик, лингвист, переводчик, кандидат филологических наук. Лонг-лист премии Дебют-2005 (короткая проза). Рассказы и статьи публиковались в электронном журнале «Девушка с веслом». В 2009 году вышла книга рассказов «Старое общежитие» (издательство «Книжное обозрение»), а в 2012 году – книга рассказов «Тектоника» (издательство «Русский Гулливер»). В 2014 году по результатам конкурса был приглашен на Четырнадцатый Форум молодых писателей, организованный Фондом СЭИП, но устыдился своего возраста и не поехал. Отдыхает, когда все думают, что работает, и работает, когда все думают, что отдыхает.
Вторую часть повести читайте в следующем выпуске журнала
Александр Зайцев // «Синий ладан», 1
Часть I. Ваш новый друг
1
Это офицер так пошутил:
– Знакомьтесь, – мол, – ваш новый друг.
«Друга» этого я видел уже на фотографиях, и рассказывали мне о нем в общих чертах… И все равно, увидев вживую, обомлел.
Передо мною сидел… ну, кто? – В общем-то, передо мною сидел я сам.
Он встал, поздоровался (голос вполне мой), мы втроем начали говорить о деталях плана на следующий понедельник, а я все приглядывался, стараясь найти минимальные отличия. Они были. Только почти неуловимые. Чтобы заметить, надо быть… ну, кем? – В общем-то, наверное, мною…
– Понедельник, действительно, самый подходящий день, – продолжал тем временем офицер (тот, старший, который не моя копия; оба они, конечно, офицеры). Он расхаживал по кабинету от окна до портрета Путина и обратно. – Утром ваша супруга, – (он мягко произносил «г»), – рано уезжает на работу, пока вы еще…
– Пока я еще валяюсь в похмелье, – сказал я.
– Допустим. То есть супруга не будет знать, в котором часу и в какой одежде вы поедете на свою работу. И поедете ли вообще. Если потребуется, сообщим ей, что из-за плохого самочувствия все отменили. Вернее, это сделает ваш новый друг. Если никаких препятствий не возникнет, он сам выйдет вместо вас в тот же день. Посетит заседание ректората в 14:30, и далее по графику…
– Простите…
– Что? – старший офицер остановился посреди комнаты и посмотрел на меня.
– Как нам друг друга называть?
– Я буду, конечно же, называть вас Александр, – сказал мой дублер. – При тех редких встречах…
– Лучше Саша. А я вас?
– Любым простым именем. Скажем, Саша. Но напоминаю: все контакты ограничены, и номер вашего телефона теперь используется мной, только в редких случаях звонки будут переадресовываться, – скажем, если из Казачьевска позвонят ваши родители…
– Да-а, я все это помню. Значит, Саша.
– Теперь я – это вы…
– На здоровье, – сказал я, вставая и протягивая руку.
Мне немного надоело, начал раздражаться. Хотел, чтобы все скорее началось. Вернее, чтобы все скорее закончилось… Они меня не стали задерживать…
В непонятной растерянности я вышел через один из боковых подъездов и побрел в сторону «Чистых прудов», хотя и «Лубянка» и «Китай-город» были ближе.
Уже в метро меня осенило: а что, если дублер сильно отличается от меня анатомически и она заметит? Но этой мысли я почти не улыбнулся, как и той, что офицеры, наверное, и это продумали. Они вообще все продумали. Меня внезапно окатила волна такой сильной усталости, что показалось, будто давление упало раза в два и пульс стал как у черепахи, и захотелось одного – забраться под одеяло и дня два проспать.
2
План разрабатывали подробно. Часами я рассказывал офицерам из ФСБ о своих малейших привычках (в каком порядке застегиваю и расстегиваю пуговицы на рубашке); причудах; истории из детства (когда родители уезжали на работу, шестилетний я рассаживал плюшевые игрушки по стульям и табуреткам, «давал» каждой по музыкальному инструменту – их у нас всегда было много, – включал пластинку с оркестром Джимми Лансфорда или Пола Уайтмена, садился сам рядом с «музыкантами», взяв банджо или флейту, и представлял, что это играет наш оркестр); любимые анекдоты (об американце, французе, русском и воробушках); о любимых словах и присказках; о том, где храню разные вещи; о том, чего не люблю…
Двойник при этом каждый раз наблюдал из другой комнаты, запоминал, записывал, сидя за непрозрачным для меня стеклом.
Разумеется, с моего согласия.
Полгода назад, когда они впервые вышли со мною на связь, я как-то почти не удивился, не возмутился, не принял происходившее за фарс… Казалось даже, я ждал чего-то такого…
Зачем им это нужно? – Еще зимой старший объяснил:
– Видите ли, Александр. Много лет вам удавалось работать в вузе, занимаясь серьезной… эм… наукой, но не участвуя в принятии решений… А в последнее время первый проректор Круглов, по-видимому, решил продвинуть вас в директора одного из институтов… И вы бы приняли предложение…
– Думаю, вы знаете, что я никогда не хотел никакой власти.
– В том-то и дело! Нельзя же быть у власти, не желая власти! – посмотрев на меня, как на ребенка, воскликнул старший офицер. Он впервые проявил что-то похожее на раздражение. Но тут же ровность вернулась. – Проректор Круглов желает стать ректором… Имеет внешнюю поддержку мэра, – офицер маркировал слово «мэр» легким сморщиванием лица. – Внутри вуза нуждается в беспрекословной поддержке со стороны таких, как вы…
Он походил по кабинету. Полосы оконного света, нарезанные вертикальными жалюзи, ложились на него, на меня, на портрет на стене…
– На первый взгляд, было бы проще прямо попросить вас о помощи… Или воздействовать на Круглова иначе… Но вы, боюсь, не согласились бы… кхе… вернее, не сразу… Да и Круглов там далеко не один… Словом, хорошо, что чисто случайно наш коллега… оказался вашим… доппельгенгером, – здесь мягкие «г» звучали, пожалуй, смешнее, чем в «супруге». – На вуз у нас долговременные планы… Как-никак, в нем работает пятьдесят тысяч человек… Не говоря о студентах…
В общем, то, что предложили, меня устроило. А предложили следующее: пустующую двухкомнатную квартиру в торце дома, соседнюю с моей собственной (я сам об этом попросил); ежемесячную «стипендию» в размере моей университетской зарплаты (весьма недурной) и ее увеличение в случае, если мой двойник будет получать прибавку или премии; свободу перемещения (могу ездить, куда хочу, только надо заранее сообщать, куда и когда); возможность брать что-то из вещей, остающихся в старой квартире (книги, например). В качестве бонуса – купят такой же велосипед, как мой старый, который останется дублеру (на этом абсурде настоял я). На нашем этаже всего две квартиры – к тому же меня будут предупреждать о перемещениях Алины (жены) и нового Саши, так что никаких ляпсусов не случится. Буду выходить, когда их нет или когда они уже дома и никуда не собираются.
А вот что мне запретили (назвав это «инструкциями»): работать по профессии (на всякие хобби это не распространяется); контактировать с людьми из вуза и всеми с ними связанными; бывать в своей старой квартире; жить с женой. Иными словами, я передавал почти все роли «доппельгенгеру» (любопытное слово).
Были и дополнительные инструкции. Например, Саша новый и я, Саша старый, должны бриться один раз в два дня и одинаково стричься…
Еще иногда он будет со мною консультироваться. Задавать те вопросы об особенностях моей жизни, которые не всплыли на этапе подготовки.
Теперь сопоставляем плюсы и минусы… Все верно: ФСБ подарила мне то, что многие люди уверенно называют «свободой, о которой можно только мечтать». Но пока я уверен, что ничего это не изменит… Впрочем, я еще не отдохнул… Пусть минуют несколько недель, месяцев, там посмотрим…
3
Последняя неделя в старой квартире прошла штатно. Ездил на работу, где развернулась суета с моим повышением, вечером что-то приносил из магазина, готовил, ел сидя перед компьютером. Заглядывал в шкафы и на книжные полки, где много вещей, привезенных сюда еще из детства, – вдыхал их запах. Иногда смотрел на жену: вот она удаляет кутикулы на пальцах своих больших ступней, неловко подогнув длинные ноги «манекенщицы», – с годами они, если честно, не становятся привлекательнее; вот она сидит на балконе, прильнув к экрану телефона, и чему-то улыбается, а если спрошу, чему, толком не ответит; вот она спит в черном шелковом пеньюаре, отвернувшись к стене.
Мы прожили восемь лет. Первые четыре она меня любила. А потом – нет. Хорошо, что я это понял. Почувствовал. Потому что сама она не сказала.
Иногда она меня вроде бы жалела. Трепала за щеку как щенка или ребенка. Мне даже это было приятно.
В конце недели мы, как установлено, один раз позанимались сексом. Это ею установленный график (офицер, который теперь будет Сашей, в курсе). Разводиться она вроде бы не собиралась, моей ласки хотела не очень, но полное воздержание было бы чересчур, поэтому, для соблюдения приличий, один раз в неделю.
В воскресенье вечером я откупорил бутылку сицилийского вина.
– Посиди со мной, – сказал я Алине. – Сядь за стол. Давай поболтаем. Давай что-нибудь посмотрим – стендап, что ли…
За десять минут она выпила свой один бокал, встала.
– Мне надо кое-что сделать на завтра.
И ушла в другую комнату.
Минут тридцать я допивал вино, потом откупорил еще, потом зачем-то начал готовить салат. Нарезая овощи, довольно глубоко порезал большой палец на левой руке. Я поднес руку к глазам и тупо смотрел на струйки, пока из-за спины не раздался ее голос:
– У тебя кровь течет.
Я не слышал, как она подошла.
– На, – она сунула мне ватный диск и бутылочку с салициловой кислотой и снова ушла в другую комнату.
Потом я все же закончил салат, убрал в холодильник и лег спать.
4
Утром слышал, как она собиралась на работу, но вставать не стал. Хлопнула дверь. Спустя час кое-как умылся. Пришел дублер.
Передавая ему ключи, сказал:
– Пожалуйста, поливай цветы. Я их долго выращивал. …О, вспомнил: когда будешь общаться с ее отцом, не смейся.
– Хорошо.
– Еще тебе придется порезать палец…
Несколько минут спустя мы пожали руки, я, как был, в пижаме, перебрался в соседнюю квартиру и там завалился на заранее подготовленный диван. Укрылся толстым, но легким одеялом без пододеяльника, услышал, как пошел дождь, и крепко заснул – так, как не спал, пожалуй, никогда. И как же я этого ждал – чтобы вот так поспать.
Было 22 апреля.
5
Проснулся около часа. Вернее, медленно просыпался, и в промежутке между сном и несном бегло увидел, как девятилетний я проходит мимо спортзала опустевшей средней школы номер сорок два. Зачем я был там вечером помню плохо. Скорее всего, занимался испанским с Глафирой Платоновной. Год, наверное, восемьдесят восьмой. В нашем Казачьевске и в стране все рушится, но мне это невдомек, и никому невдомек. Теплый и солнечный вечер южнорусской осени.
Девятилетний я проходит мимо спортзала и видит физрука, трудовика (с очками на резинке) и еще нескольких сорокалетних мужиков, после работы неистово играющих в баскетбол. Кажущихся огромными. Вспотевших и серьезных. И вот за полминуты я видит:
Отдают все силы. Не отвлекаются, нет пауз. Нет шуток. Играют более самозабвенно, чем любые дети. Огромные, быстрые и молчаливые. Слышны только скрип кроссовок и удары мяча о пол.
Выцарапывают друг у друга мяч так, будто он жизнь.
Надо же, вспомнилось вдруг…
Проверка сообщений «из штаба»: Алина будет дома не раньше шести. Новый Саша позже – он таки вышел на работу вместо меня.
Все это немного интересно.
Я попросился жить в квартире рядом со старой… Они согласились… Думаю, они руководствовались простым правилом: хочешь что-то спрятать – оставь на виду. К тому же, так им будет проще меня контролировать, а случись что с дублером, завершить свою операцию и вернуть меня в прежние координаты… Что касается соседей – те ничего не заметят. Никто ничего не заметит. Так уже было не раз…
Родители – те всё (вернее, многое) замечают. Но они далеко.
Осенью хорошо бы к ним съездить. Из-за работы лет двадцать не ездил никуда осенью.
Надо же – строю планы…
6
Две недели я отсыпался, днем катался на велосипеде по подмосковным окрестностям или садился в пустую пригородную электричку и уезжал куда-нибудь от Москвы и там бродил по уютным неухоженным советским улицам, покупал в ларьке копеечное мороженое, смотрел на котов и голубей…
Я решил не уезжать из Подмосковья насовсем еще и потому, что за четверть века успел полюбить эту северную мерзость с ее бледностью и хмурью три четверти года, соснами и березками, и запахом сырости…
Дурак.
По вечерам тихонько слушал музыку, читал, хотя особенно не читалось, готовил, бормотал себе под нос, иногда прислушиваясь к звукам за единственной смежной стеной… Вот открыли воду в кухне… Это новый Саша моет посуду… Алина ни за что бы не стала… Вот хлопнула оконная створка – сквозняк… Вот они засмеялись – наверное, она все же нашла время посмотреть стендап…
Через две недели у меня написался рассказ. Первый за три года. В голове вдруг забурлили рифмы, зазвучала смутная эта музыка рождающегося родника, он быстро нашел себе дорогу, и так счастливо все получилось, как раньше. Я благодарил Бога и ФСБ.
(Литературу офицеры отнесли к моим «хобби», поэтому писать и печататься я был волен сколько угодно. В их решении нет ничего удивительного: пожалуй, писать – самое незаметное, что я мог делать.)
Дал рассказу отлежаться – потом поправил немного и послал в журнал «Новый берег». Редактор его принял.
В мои первые годы в Москве каждый вечер почти я бывал на литературных вечерах, конкурсах, вручениях премий, презентациях… Пока не понял, что все это никак не влияет на качество того, что я пишу… В крохотных издательствах вышли две книги моих рассказов (говорят, самый некоммерческий жанр). Обе хвалили. В частности, знакомые прозаики и критики. Но надо было что-то делать в ответ. Например, хвалить их. А я не находил, за что. Попадались хорошие рассказы – чьи авторы жили в Саратове, Торонто, Питере, под Владимиром… Один-два в Москве… И хвалить их было бессмысленно по разным причинам и во всех отношениях. Да и площадки для этого не имелось. Впрочем, чтобы оставаться в чине московского литератора, я мог хотя бы пить-гулять с нужными людьми, – но и этого не делал, потому что не пью с недрузьями.
Теперь, когда десять лет на тусовки не хожу, в мире литературы меня нет. А поди сравни созданное за это время ими и мною – стоило шляться по презентациям с фуршетами? Хотя там дармовая жратва и выпивка – для некоторых весомый аргумент «за».
Как бы то ни было, сейчас, после нового рассказа, я-автор был вполне счастлив.
7
В конце мая решил, вот, встретиться с женщиной. Восемь лет считал, что не имею права…
Не без труда отыскал имейл той, которая была до жены (Алина в свое время провела чистку, и телефоны и адреса опасных, по ее мнению, барышень были удалены).
Написал коротко: в Москве ли и свободна ли вечером. – «Да, свободна!»
Света была в красном платье. Красивая, породистая, идеальная с виду. Когда она взбегала по ступенькам «Китай-города» в сторону меня и бюстика Ногина, я любовался ее стройной фигурой. Блеснули ее серые глаза.
Быстрый поцелуй, «Ты совсем не изменился», буднично взяла меня под руку и прижалась, будто последний раз это было не девять лет назад.
Мы вышли из метро и быстро зашагали по Маросейке, свернули вниз в Спасоглинищевский переулок, прошли мимо стаек пьющей молодежи в новом сквере напротив моей бывшей аспирантской общаги и дальше, мимо высотки с «Иллюзионом» и Библиотеки иностранной литературы, по Верхней Радищевской…
Все время она расспрашивала. Очень удивилась, что был женат целых восемь лет. Не может поверить… Говорила, что хотела бы провести эти годы со мною; не «брось» я ее тогда, не было бы досадного и ненужного перерыва… И зачем же, мол, я от нее, Светы, ушел?
– Ты была невыносима, – сказал я. Нас окружает теплый вечер, зажглись фонари, у нее искусно запудренные морщины на породистом лице, она держала меня под руку, я чувствовал полную власть над ней и то, что могу говорить, что думаю, – конечно, если захочу.
– Невыносима? Правда? – шутливо вскинула брови. – Я и не знала… Извини…
– Ну а ты? Кто был у тебя? Почему ты до сих пор не замужем? Тебе же тридцать шесть?
– Были… Два… С одним – целый год!.. Я даже готовила, представь себе!..
– Но?
– Не сошлись характерами…
Я хмыкнул. Ну, конечно.
На Таганке мы зашли в ресторан «Жан-Жак». Этажом выше его пивной собрат, вечно набитый. А сам «Жан-Жак» прекрасен, полупуст в вечера рабочих дней; к тому же на стол ставят бесплатную бутылку воды. То, что мне надо. Никогда не пью вино неразбавленным, каким бы изумительным оно ни было.
8
Утром Света показала мне стертые локти и колени, о чем фирменно пошутила. Назвала это «амортизационным ущербом». Сварила кофе. Выпили…
– Пока, – сказал я.
– Я к тебе приеду?
– Зачем?
– Я тебя люблю… Мне нужен ребенок.
– Что?.. А раньше не любила?
– Раньше я была занята… Писала диссертацию… Делала карьеру… Не было времени… Но сейчас по плану мне пора рожать.
– По плану…
– Ты должен был подождать.
Девять лет. Понятно…
9
Вернулся в квартиру, осмотрелся, собрал немного вещей и уже следующим утром валялся в купе красивого двухэтажного поезда «Москва–Кисловодск». Еду в края своего детства. Зачем?.. Почему туда?.. Не знаю. Правда. Возможно, выбор можно объяснить слабой фантазией. Но я же свободен, нет?.. Сейчас, подумав, предполагаю: мне просто нужно вспомнить себя… Оттуда, кстати, и до Казачьевска недалеко…
Офицеров, разумеется, предупредил. (Между прочим, они элегантно решили проблему документов – выдали мне внутренний и заграничный паспорта точь-в-точь такие же; мои отличаются от документов двойника лишь одной цифрой.)
Странно, но меня пока совсем не интересовало, что там у них происходит. Справляется ли новый Саша с работой? Добился ли успехов, нужных конторе? Ладит ли с Алиной? Пока что я просто рад, что выбежал из того мира. Немного пугает возможная необходимость вернуться в старую жизнь…
(Забавно: новый Саша живет старой жизнью, а старый Саша – новой…)
Первые два дня в Кисловодске ничего не чувствовал. Только усталость ног после долгой ходьбы по склонам необъятного парка. Ел много шашлыка и форели, пил нарзан, а по вечерам еще и под завязку вино в ресторане «Мимино» на Курортном бульваре, хлопая танцующим грузинам в национальных одеждах.
Только на третий день, когда сидел на скамейке в Долине роз и смотрел, как над ней ползет желтая кабинка фуникулера, солнце пригревает спину, что-то во мне сломалось, сдалось, мышцы обмякли, веки смежились как перед засыпанием, и появилась одна слеза, которая не скатилась, осталась просто лишней влагой в правом глазу, и все плохое и тяжелое сразу сделалось странным, чужим, далеким, не моим, и открыл глаза забытый прежний, почти детский я.
10
Теперь только начал смотреть по сторонам и при этом видеть опять. Почувствовал вкус воздуха. Но ведь воздух и вчера был такой же вкусный… Увидел людей…
В короткой четырехвагонной электричке красивые мама и дочки, явно казачьих корней, вполголоса строили планы на выходные; они были ростом выше среднего, с гладкой кожей и длинными ровными волосами, светлоглазые, все в узких коротких платьях, и мать казалась не сильно старше дочек…
В Пятигорск, Железноводск и Ессентуки, каждый из которых по-своему хорош, стоит заглянуть только для того, чтобы вновь убедиться, – лучше Кисловодска в этих краях ничего нет…
Вот я опять ужинаю в «Мимино» на Курортном бульваре. И вдруг вижу, как за три стола, быстро составленные официантами в один, прямо передо мною усаживается дюжина иностранцев (понятно, что иностранцы, даже до того, как успевают открыть рты, – по ауре) и с ними – Андрей, мой одноклассник…
Андрей – это такой грузинский дядька, очень живой, невысокий, пузатый, с густейшими бородой и шевелюрой, черными с проседью, расчесывать которые бесполезно. В футболке с изображением сладострастно облизывающегося рта – логотипа Роллинг стоунз, шортах немного ниже колена, сандалиях и круглой шляпе из денима с короткими свисающими по всей окружности полями. В первом классе он дразнил меня: «Русский – жопа узкий». А я его в ответ: «Грузин – в жопе резин»… Потом был московский вуз, где мы снова учились вместе. Потом…
– Андрей! – окликнул я его.
Он осмотрелся, увидел, расплылся, загремел приветственной радостью… Мы обнялись.
– Шурик!.. Ой, Шурик!.. Мне надо закончить с ними, – он кивнул в сторону заморских гостей (судя по акценту, канадцев). – Часа полтора, не больше.
Я заказал свежих овощей, кинзы, базилика (который на юге называют риганом), печеной картошки, половину жареного цыпленка в ореховом соусе и бутылку ставропольского вина.
Я смешивал вино со льдом и разбавлял водой и наблюдал за компанией передо мною: они громко говорили, смеялись, жестикулировали… Андрей был у них кем-то вроде гида.
Весь день он возил их по живописным окрестностям, а теперь рассказывал, что представляют собою сациви и ткемали, заказывал еду и пиво, объяснял, что за старинное здание рядом, так красиво подсвеченное фонарями («Нарзанные ванны», минерал уотер табс)… Над которым в кронах тополей носятся стрижи…
– Ю си, – говорил он. – Кисловодск воз билт ин ейтин оу сри. Бифор рашнз кейм хир, зер воз насинг хир… Ай мин ноу ситиз, ноу роудз, ноу билдингз, ивен ноу трииз…
– Really? – говорили канадцы. – Ah…
– Гайто Газданов лайкд Кисловодск мор зэн Пэрис…
– Who? – переспрашивали канадцы.
– Газданов, зэ грейт оссетиан райтер…
– Ossetian? – переспрашивали канадцы.
– Вел, хи роут ин рашн…
Потом Андрей вскакивал, хватал пивной бокал под донышко, будто это не пиво, а вино, и, перекрикивая музыку, провозглашал тост… Так сказать, обеспечивал местный колорит. Потом тащил наиболее развеселившихся англосаксов танцевать лезгинку, подавая бодрый пример…
Не только гид, но еще и аниматор.
Где-то через час один канадец пошушукался с соседями, встал, вынул из кармана заранее приготовленный пухлый конверт.
– On behalf of all of us…, – начал он. – We wanted to thank you for the wonderful tour you gave us…
И так далее.
Андрей тоже встал, сложил руки на животе, склонил голову на бок и с очаровательно-скромной улыбкой покивал раздавшимся аплодисментам. Конверт положили рядом с его тарелкой. Позже он незаметно переехал в его карман.
11
– Ну вот и все, – весело сказал Андрей, приземляясь за моим столом. – До отеля сами дойдут. Цыпленка ешь? Хорошо… Надо бы и мне наконец нормально поесть…
– Дело идет?
– Идет… Но страшно нерегулярно… То густо, то пусто. Это как с частными учениками – сегодня их десять, а завтра один заболел, другой уехал, третий…
– Преподаешь?
– Да, и преподаю тоже. Математику, хоть и не совсем наш профиль… Всего по чуть-чуть, всего по чуть-чуть… То тут, то там… Ну а ты? Какими судьбами, Шурик?
– У меня короткий отпуск. Спонтанно решил сорваться…
– Ясно… А Алина?
– Мы развелись.
Андрей не сделал никаких лишних, ненужных вздохов, гримас, жестов. Просто пять секунд помолчал и ровно сказал:
– А я надеялся, что хоть у кого-то все нормально…
Я подумал о его многолетней жене-домохозяйке и четырех подрастающих детях. Видимо, это был момент полной открытости.
Выпили не очень много. И рано утром я уже ехал, удобно развалившись в переднем кресле, с Андреем в его темно-синем тонированном минивэне в наш с ним родной Казачьевск.
12
Что сказать – дорога между Кисловодском и Казачьевском очень красивая. Исчезают горы и холмы Кисловодска, горы и холмы Пятигорья, ненадолго становится плоско, поля с подсолнечником и пшеницей, потом снова возникают холмы, все выше, и на один из них, самый высокий, ты извилисто взъезжаешь, и там, за лесом, – Казачьевск.
Ничего нельзя вернуть. Нельзя перемотать время и исправить реальность, чтобы все снова жили здесь, вся семья и все друзья, и все были живы, и не бедствовали, и влюблялись, и плодились и размножались, и ходили бы друг к другу в гости, и создавали красивые и полезные вещи, и честно трудились бы так, чтоб это вознаграждалось… Но, вот, все это невозможно. Частично – в принципе, по законам бытия, частично – именно в России.
Первое, что я сделал, оказавшись в квартире Андрея и поздоровавшись с его Ниной, – попросил стакан водопроводной воды. Если бы вы знали, какая она вкусная.
– Пойдем, скорее, на кухню, – все повторяла Нина. – Дети сейчас завтракают.
Пошел здороваться с детьми. Двоих из них раньше не видел. Они непоседливо ели, выпендривались перед гостем и, эм-м-м-м, щебетали…
– Ты же не был в этой нашей новой квартире? – спрашивала Нина. – Здесь четыре комнаты. Два балкона. Ты же не видел эту кухню? Смотри, какая у нас кухня… Восемнадцать квадратных метров…
Да-да, кухня-кухня… Нина села посреди детей за огромный стол, ярко накрашенная, с тяжелыми золотыми серьгами, накаченными губами и сверкающими накладными ногтями, и расплылась, торжествуя.
– А где Алина? Осталась дома?
Андрей, наверное, не предупредил.
– Нет, – ответил я Нине. – Мы развелись.
– Почему? – сочувствующая интонация у нее получилась не очень правдоподобной.
– Я ее бросил. Она мне надоела… Сколько можно… Этот скучный быт, ее бесконечные маникюры, ограниченный кругозор… Она превратилась в такую наседку, знаешь… В тетку…, – с удовольствием врал я.
В общем, когда через час, после завтрака, я сказал, что несколько дней пребывания в Казачьевске поживу у родителей, удерживать меня не стали.
С Андреем договорились прогуляться после пяти.
13
Вместо родительской квартиры я отправился в гостиницу. Проведу в городе дня два как взрослый, потом позвоню маме, сообщу о короткой командировке и еще на несколько дней стану послушным сыном.
Почти в центре Казачьевска есть большой лесопарк, в глубине переходящий во вполне себе лес. В нем холмы, прорезанные речушками с метровыми водопадиками, зайцы и белки, и родники, бьющие из оснований холмов.
С одной его стороны дом моего детства, где в квартире на пятом этаже живут мои родители. Мы с Андреем решили побродить по улицам с другой стороны леса.
– Дети – это хорошо, – сказал я.
– Дети – это мое все, – сказал Андрей. – Знаешь, я никогда не думал…
Мы медленно шли. Было тихо среди одноэтажных домов на этой узкой улице. За ними стекали по склонам переулки к городскому озеру. В переулках, начинавшихся иногда за калитками, прятались колонки с водой.
– Славно, славно, славно, – несколько раз произнес я в такт шагам.
– Я в стрессе постоянном… Кручусь-верчусь… Вернее, не в стрессе… Деньги водятся…
– Я понимаю, понимаю, – говорил я. Я и вправду понимал. Чего ж тут не понять.
Я бы его приобнял, но это было бы как-то…
– О, вон дурачок идет, – заметил я.
Действительно: впереди в нашем направлении двигался одноклассник Леша Логвинов. Класса до шестого бывший одним из «паханов».
Андрей хмыкнул. Потом еще раз, громче. «Дурачок». Мы оба хохотнули.
Леша нас тоже заметил и был напряжен. Он не знал, поздороваемся мы или пройдем мимо, поэтому шел с обиженно-надменным лицом, держа руки под углом градусов тридцать и слишком широко ими размахивая, как делают блатные или качки, хотя к сорока стал тощим и ничто не мешало ему держать руки естественно, опустив вдоль туловища.
– Это же Леша, – максимально приветливо сказал я, когда мы поравнялись. – Привет!
Андрей в недоумении посмотрел на меня – мол, серьезно ли.
Леша от неожиданности расположил руки нормально.
– Как дела? Рад видеть! Ты куда?
– Да, типа… Нормуль, – Леша испытывал шок от волны добра. – С работы…
– Где работаешь?
– В офисе…, – он еще больше смутился. – В Эмтээсе…
– А мы хотим с ребятами встретиться, посидеть, – продолжил я. И, чтобы развеять Лешины сомнения, добавил: – Заказали стол в «Снежинке» на семь часов, всё оплатили уже… Пиво… Водку…
– А… говно вопрос! – взбодрился Леша. Выразил обретенное благодушие шуткой: – Любой каприз за ваши деньги!
– Ну, увидимся в семь, – сказал я.
Через двадцать метров Андрей спросил:
– Мы что, серьезно туда пойдем?
– Почему бы и нет, – я начал искать в интернете телефон «Снежинки».
14
«Снежинкой» этот ресторан назывался в советские времена. В девяностые и двухтысячные его переименовывали раз пять. Оказалось, в последней инкарнации это «Розмарин». (Еще в нынешнем Казачьевске нашлись заведения «Базилик», «Тимьян», «Орегано». Ну и, конечно, «Старый город», куда ж без него.) По инерции старожилы продолжали называть «Розмарин» «Снежинкой», а иногда, с юмором, «Сугробом».
В зале было прохладно от кондиционеров, мерцающие гирлянды по периметру окон, из них болезненно любимые виды на старинный бульвар с каштанами и дореволюционными домами и на удивление нормальная музыка из колонок под потолком. Листья каштанов еще не поржавели от солнца. Кроме Леши пришли подтянутый Вадик Титаренко (полицейский), толстый Вадик Стрелков (по профессии стоматолог, по роду занятий владелец пивного магазина) и средней упитанности Антон (историк из местного вуза).
То да се, выпили, болтаем… Рассказал им коротко о «разводе», об «отпуске», о Кисловодске…
– А я в июне был на Сицилии, – сказал Вадик Титаренко. – Вот фотки. Море отличное, красиво… Только там очень дорого.
– Это же собор Монреале, – заметил Антон.
– Точно.
– Ты там был? – недоверчиво спросил Леша.
– Нет.
– Откуда ж ты знаешь?..
– Забавно, что все, кто приказывали строить эту красоту, были сплошь бандиты… Роберт Гвискар, Рожер Первый и так далее, – неспешно говорил Антон, глядя на меня. – Строили, чтобы возвеличить себя. На мозаиках там сплошь и рядом «Христос коронует такого-то»… Уровень претензий… Созывали всех, кто что-то понимал в архитектуре, – своих норманнов, местных византийских греков, арабов, таскали колонны из древнеримских построек… А получился уникальный арабо-греко-норманнский стиль…
Я покивал.
– Так ты там был?! – повторил Леша с недоумением.
Андрей хмыкнул, а Антон не глядя на него повторил «нет». За пятнадцать минут менеджер «МТС» умудрился окосеть и отупеть. Если можно так сказать, не создав смысловую избыточность.
– Третью не чокаясь, – поднял рюмку он и уже насупился, чтобы продолжить, как у них там заведено, «за тех, кого с нами больше…».
– Да ты религиозен, – перебил я.
– А? – Леша так удивился, что передумал продолжать и выпил один. Сегодня его многое сбивало с толку.
Принесли шашлык.
– Горячее сырым не бывает, – произнес Леша с интонацией… бывалого корсара, что ли. С вожделением взял кусок свиной шейки обеими руками и обстоятельно начал его грызть, уйдя в себя.
На сицилийских фотографиях Вадика Титаренко то и дело мелькала сногсшибательная брюнетка лет двадцати пяти. Через несколько минут она вошла в «Снежинку», и у меня (да что там, у всех) перехватило дыхание. Даже окосевший Леша, собравшись, высказался:
– Девушка, вашей маме зять не нужен?
– Эмма, – представил ее подтянутый полицейский Вадик.
15
Оказалось, у полицейского Вадика две семьи, в обеих по сыну, и всех он как бы не оставил, и все живут (без «как бы») счастливо, во всеобщей гармонии, перетекающим светочем которой выступает он сам. Ну и еще в этой схеме, вот, Эмма. И все это живет, повторяю, как гармоничный организм, – без натяжек. В это верилось благодаря его, Вадиковой, жизненной силе. Представьте себе, что ингредиент, который французские парфюмеры десятилетиями мучительно стараются найти для добавления в лучший одеколон, чтобы сделать мужчин более мужчинами, был Вадик сам.
Он был при этом обычный скромно живущий лейтенант ОВД Промышленного района, ничего сверхъестественного.
– Как зарабатываю? Веду тренировки по самбо для школьников. В родной школе номер сорок два, – просто объяснил он. – Так и на Сицилию накопил. Плюс Эммочка добавила…
Она с него глаз не сводила.
– Ты шо, самбо учился? – спросил толстый Вадик, стоматолог, ушедший в пивной бизнес.
– Немного.
Мы покивали, не видя в таком ответе ничего необычного.
– Знал бы прикуп, жил бы в Сочи, – хмуро вставил Леша.
– А шо Еремкину не позвонили? – спросил толстый Вадик.
– Он не пришел бы, – сказал я.
– Почему?
– Он меня ненавидит. Примерно пятнадцать лет.
– За что?
– Однажды встретил его в парке. Когда приезжал к родителям. Он мне сказал: «Привет, Санек». А у меня вылетело из головы его имя. И я сказал: «Привет, Еремкин».
– И что?
– И все.
Андрей, Антон и оба Вадика хмыкнули. Эмма улыбнулась. Леша, временно не воспринимавший речь, дожевал свинину и теперь мрачно закусывал редиской из большой овощной тарелки (возможно, продолжая думать о Сицилии).
– С тех пор я видел Еремкина раза четыре. Последний раз – на свадьбе Андрея… Пытался говорить какие-то дерзости…
Ребята тихо посмеялись, качая головами.
Потом толстый Вадик захотел курить, и я вышел с ним на террасу.
16
– Эх, Санек, обожаю тебя! – толстый Вадик приобнял меня и затрясся в кашляющем смехе. В восемь уже стемнело и зажглись фонари – юг же.
Я признался, что его любовь ко мне небезответна.
– Как сын? – спросил я.
– Растет, – произнесенное нараспев, это слово означает, что все в порядке. – Я неплохо развернулся сейчас с пивной, вторую точку открываем… Участок прикупил… Дом строить буду… В мэрии и ментуре всех знаю, так что никто не тронет…
Пошло-поехало…
– Ну так подкинь за банкет, – перебил я. – А то за все платим мы с Андреем. Пять тысяч хотя бы…
– А? Подкинуть? Да на здоровье! – Вадик по-актерски сохранил тональность. – Сколько надо? – барским движением выхватил бумажник. – Три тыщи вот…
Я сказал «спасибо» и потрепал его за загривок. Заглянул в его глаза и улыбнулся. Он обмяк.
– Знаешь, Саня, запарился я с лишним весом. Не знаю, как похудеть… Колени болят… Одышка…
– Зачем ты куришь? – спросил я нежно, как мать.
– Не могу бросить…, – его «г» были мягкими, как у старшего офицера с Лубянки.
– Все ты можешь…
Внутри «Снежинки» тем временем подтянутый Вадик танцевал с Эммой, Леша в полудреме пускал слюни, а Андрей и Антон спорили о Боге. Если вкратце, Андрей говорил, что Бог есть, а Антон – что Его нет. Из трех занятий последнее, я бы сказал, – лучшее.
Хотя все и в целом было здесь хорошо. На мгновение я подумал, что прошлое вернулось, что атмосфера давно ушедшего появилась в этом воздухе… Нет-нет, невозможно… Не бывает…
У Леши голосом Юры Шатунова зазвонил телефон.
– Да… Да, братан… Не волнуйся, братан… Все путем… Маме скажи, я скоро буду… Говно вопрос, братан…, – не без труда выговаривал Леша.
– Разве у тебя есть брат?
– Это сын звонил, – ответил Леша.
– А искусство тогда – тоже случайность, побочный продукт эволюции? – горячо говорил Андрей.
– Что такое искусство? Было ли искусство, и вообще культура, в этом твоем Эдеме? Что значит писать книги или музыку во славу Божию? – отмахнулся Антон.
– Стремление к творчеству – как раз и есть райский инстинкт. Стремление быть соделателем Богу, – язвительно сказал Андрей.
– Мы муравьи, Андрюша!.. Я – муравей!.. Просто с немного более развитыми функциями. И если муравей кидается куда-то с альтруистическим криком «Я не муравей!», он этим только доказывает то, что отрицает…
– Появление человека – случайность, – рассердился Андрей. – Появление морали – случайность. Появление «Гамлета» – случайность. То, что ты интеллигент, – случайность. То, что твоя мать не шлюха, – случайность. То, что соседская мать шлюха, – случайность…
– Априори, де факто! – вставил толстый Вадик; заслушавшись, он заразился азартом дискутантов. Его горячая реплика прозвучала так неожиданно и смешно, что спорщики отвлеклись и расслабились. Леша отреагировал на смех выходом из комы:
– В каждой шутке есть только доля… шутки! – и, разумеется, произнес это как нечто сверхостроумное, будто сам выдумал.
– Я знаю секрет успеха лейтенанта Титаренко у женщин, – сказал я. – Помнишь, в шестом классе мы каждое утро бегали на озеро?
– Помню, – сказал Андрей.
– А Вадик бегал босиком, помнишь? Знаешь, почему? Ему кто-то сказал, что от бега босиком лучше растет член.
Раздался хохот.
– Тоже человек идеи, между прочим, – заметил Антон. – И известного самоотречения… Сколько усилий ради женщин… Представляешь, каждый день у него на уме одно и то же, и он упорно делает одно и то же… Какая самодисциплина!..
Вскоре Вадик-Казанова натанцевался с Эммой, они ненадолго вернулись за стол, потом стали прощаться. Он почти ничего не выпил… Все правильно – держит себя в форме ради главного…
Обнялись на прощание. Провел ладонью по его идеально постриженному затылку.
Позже было еще много объятий, разговоров о Боге и вообще, закусок, бутылок и походов на террасу, чтобы покурить. Наконец, собрались и мы.
Антон и толстый Вадик взялись доставить Лешу домой на такси – им было по пути.
– Мы не гордые, – промямлил Леша, когда его выводили под руки.
Я пошел с Андреем вниз по бульвару, хотя бульвар и уводил нас от моей гостиницы и от его квартиры с довольной женой, четырьмя детьми и восемнадцатиметровой кухней.
– Знаешь, какой по статистике самый распространенный сон?
– Какой?
– Бегство от чего-то или кого-то.
Андрей гримасой показал, что оценил информацию. По крайней мере, судя по тому, что я разглядел в свете фонарей. Не знаю, что он подумал. Мы шли и дышали. Вот так вниз по этому бульвару мне хотелось идти вечно.
– Антон – золото, – сказал Андрей.
– Антон – это я, если бы остался в Казачьевске, а не уехал в Москву, – сказал я. – Крутиться, как ты, я никогда не умел и не смог бы… Жил бы, полунищий, в квартире, доставшейся от бабушки… Завел бы одного ребенка от простушки и работал бы в вузе, строго по профессии, чувствуя себя недооцененным… Писал бы свои рассказы… Частенько б бухал…
– Все это звучит обидно.
– Для кого?
– Да вообще…
– Вот именно.
– Только между тобой и Антоном есть принципиальное различие… Ты-то веришь…
– Не такое уж оно принципиальное, – сказал я.
Попрощались за полночь. Вернулся в гостиницу, быстро заснул. Во сне я везу родителей в старом папином «Москвиче 2140» к деду с бабкой (какими все они были, когда мне не исполнилось и четырех) через весь Казачьевск на вареники с вишней, проезжаю мимо «Снежинки» в ее советском декоре начала восьмидесятых и вижу там Андрея, Антона, Лешу, Вадиков и учительницу испанского. Я плачу прямо во сне, потому что понимаю, что все это вымысел, разные пласты времени наехали друг на друга, и просыпаюсь утром с мокрыми глазами.
17
Родители немного удивились и начали суетиться уже во время разговора по телефону, когда услышали, что завтра «прилетит» их сын. Надо же меня встречать, а у них работа… Папин оркестр закрывает джазовый фестиваль, который мама ведет… Убедил их, что доеду сам.
В общем, в пятницу я один гулял по городу целый день. (Шел-шел, потом останавливался вдруг и долго неотрывно на что-то смотрел – дом, например, или дерево, или стайку беззаботных молодых ребят, или кованую ограду, или бибикающую свадьбу, или кусок крепостной стены, или клевер в палисаднике одного двора. И так целый день.)
А в субботу днем завез вещи в родную родительскую квартиру, побыл там немного и отправился вечером на закрытие фестиваля. Мама оставила на плите борщ и говяжьи котлеты, и я разогрел борщ, налил себе тарелку, положил в нее три холодные котлеты, разломил их ложкой, посыпал черным перцем и съел от души. …Прошел по комнатам. Остановился перед фотографией Мурзика, стоявшей в серванте. Этот сибирский кот прожил двадцать лет. Между фотографией и рамкой был вставлен кусочек его шерсти.
Вечером втиснулся в один из проходов в амфитеатре. Мама была в черном платье со стразами. Она хорошо смотрелась на сцене. По-прежнему безупречная фигура, речь с огоньком. Я вспомнил, что когда-то до моего рождения, в начале семидесятых, она вела передачу на ленинградском телевидении… Раздобыть бы записи… Да.
В зале филармонии было битком. Многие стояли в проходах и на балконе. Людям нравилось, большинство правильно хлопали – на вторую долю и после импровизаций. Отцу устроили овацию (он был местной знаменитостью), но я старался не отвлекаться на эмоции и слушать то, что он играл, так сказать, объективно. Этот невысокий семидесятилетний мужчина, еще не старик, в костюме-тройке, с наполовину поседевшей шевелюрой, мыслил за роялем. Не рисовался техникой. Было видно, что импровизировать ему по-прежнему интересно и что он играет уютно, как будто один, для собственного удовольствия. Пальцы то и дело зависали над клавиатурой, не зная, куда побегут в следующую секунду. Гармонии вкусные, новые, хотя пьесы – джазовые стандарты.
– Ну как? – спросил он за кулисами.
– Хорошо, – сказал я.
– А оркестр?
– Тоже.
Только сейчас я заметил в нем застенчивость. Мне она показалась красивой.
На джем-сешн решили не оставаться. Мама долго принимала букеты, поцелуи, комплименты. Отцу толпа надоела. Мы пошли на воздух. По пути поздоровалось человек двадцать, некоторых я не помнил. Раза два отца порывались куда-то увести экзальтированные знакомые. Зал наполнялся приятным запахом темно-красной плюшевой обивки кресел, старого паркета и смешавшихся духов.
Потом мы ехали через густую темень в маленькой китайской машинке по пустым дорогам, освещенным фонарями.
Я терпеливо отвечал на мамины расспросы и, когда надо было, терпеливо молчал.
Дома после ужина она приблизила свое лицо к моему и сказала:
– Дай на тебя посмотрю.
Традиционное сканирование. Как в аэропорту и на исповеди одновременно.
– С Алиной у вас все в порядке?
– Да.
– О ребенке не думаете?
– Я думаю… Она не хочет…
– Ясно… Ты же ее любишь?
– Конечно.
До меня вдруг, вот прямо сейчас, дошло, что лет до 12 я не умел испытывать настоящих чувств, только притворялся. Когда в восемьдесят шестом умер мамин папа (мне было 7) и мне об этом сказали, я разыграл потрясение. Разыграл. Мог ведь просто ничего не делать… Когда позже меня подвели к гробу, я послушно постоял. Я обводил взглядом линию дедовых волос, лба, носа, губ, подбородка, шеи, плеч в пиджаке, и так до ботинок. Внутри меня была тишина. Не безразличие, а тишина. Приливы чего-то радостно-зверино-счастливого в объятиях мамы я, конечно, переживал. Ну так их и котята переживают. Люди вокруг на каком-то серьезном уровне были мне чужими. Никто из них не вызывал во мне сильного интереса; отчасти, возможно, потому что никто всерьез не видел меня. (Хотя, возможно, в таком возрасте нечего было там видеть. Но проблемы это не снимает.) Так к чему контакты всерьез?.. И я начал читать. С шести до двенадцати проглатывал книги, почти не отрывая глаз от страниц. Хорошо, что Жюль Верн и компания написали много. А в двенадцать оторвал взгляд от страниц и огляделся, потому что превратившийся уже в маленького мужчину Андрей, который до этого был только шумным непоседливым двоечником, начал проявлять самобытный свой юмор, рождавшийся из каких-то неведомых источников. Он стал мне интересен, я понял, как близко мне то, что он подмечает, и что я так не мог бы, но мне бы хотелось. Я тоже начал шутить – возможно, умнее, но более предсказуемо. И Андрей одновременно увидел вдруг меня – такого, каким я был (или каким я незаметно стал), и тоже заинтересовался – мною по номинальной стоимости. Впервые чужой это сделал по-настоящему. …Может быть, до этого времени мы и людьми-то толком не были…
Что-то я отвлекся; мама тем временем продолжала говорить за столом, она давала советы – как мне жить, от «а» до «я», папа поддакивал. …Я кивал и смотрел на тарелки из немецкого сервиза, которые мне очень нравились, в которых сейчас перед нами лежат кусочки торта, – их обычно доставали на Новый год… Итак, раньше я не имел чувств, только притворялся, в двенадцать получил их, и они стали расти, и я год за годом открывал, как же люблю маму, папу и других, и много говорил им об этом, а теперь, вот, когда любовь стала еще острее и плещется во мне, как тысяча рыб в маленьком бассейне, по разным причинам веду себя сдержанно – например, чтобы не приняли за сумасшедшего.
– Завтра я приготовлю рис, какого вы никогда не пробовали, – сказал я, чтобы перевести тему.
18
Возня на кухне – изумительная вещь. Ты неторопливо, не очень утомляясь чистишь, режешь, обжариваешь, приправляешь… Идет простейший акт творчества. А потом оглянешься – полдня позади, и ты забыл обо всем.
Рано утром купил в круглосуточном магазине нужные ингредиенты. И взялся за дело, пока родители спали.
Поставил вариться рис, который едва посолил. Тем временем в большой сковороде сильно разогрел оливковое масло. Высыпал в нее много порезанного репчатого лука и чеснока (чеснок нового урожая, крупными кусочками). Полил это все пятью столовыми ложками вьетнамского рыбного соуса (он как соль, только лучше), щедро посыпал черным перцем из мельнички и перемешал. Настежь открыл окно, чтобы аппетитный смрад выветривался. Через семь минут добавил в сковороду мелко порезанные помидоры (достаточно штуки четыре-пять), немного томатной пасты и с ноготок абхазской аджики, разведенных в теплой воде (не больше полстакана), два шарика душистого перца и обломки лаврового листа. Перемешал и оставил тушиться минут на пятнадцать, убавив огонь наполовину. Наконец, всыпал в сковороду горку мелко порезанной кинзы, перемешал и тут же выключил, накрыв крышкой, – соус готов.
Когда сварился рис, воды в кастрюле почти не осталось, – очень хорошо: это значит, пропорции соблюдены. Я выключил огонь под кастрюлей и вылил в нее тягучий соус. Тщательно перемешал и закрыл крышкой – чтобы рис как следует пропитался. Вуаля.
19
Больше риса родителям понравилась новость о моем повышении. Они испытывали гордость и несколько раз переспрашивали:
– Еще раз, так ты теперь будешь директором института гидро-… гиро-… как там дальше?
Я повторял.
– Замечательно, – говорили они. – А до этого был зам завкафедрой чего?..
Эти длинные названия с редкими естественнонаучными словечками им запоминать сложно. Я повторял.
Я подумал, что пошел в науку по двум причинам: первая – родители об этом мечтали; вторая – у меня получалось лучше, чем у большинства. А потом – упорно держался работы по профессии, считая это «делом принципа»… Ну и ради них… Э-хе-хе…
Забавно: и родители сейчас, и одноклассники в недавней «Снежинке», все смотрели на меня как на безусловного победителя. Двадцать пять лет назад я поступил в один из лучших вузов в Москве, потом в его же аспирантуру (Андрей, получив университетский диплом, вернулся в Казачьевск, что рассматривалось окружающими, с одной стороны, как взвешенное решение – дома ему помогал многочисленный грузинский клан, подобных которым у русских обычно не бывает, а с другой стороны, как некая слабость); я никогда не платил за образование; купил квартиру в кредит; выплатил кредит; никогда не жил за чужой счет; «нашел» красивую и умную жену; работая по профессии, сумел зарабатывать (почти чудеса)… И так далее…
Они по-прежнему смотрят на меня как на победителя, что бы это ни значило. А я, чтобы это ни значило, не таковой. Особенно сейчас.
Я хочу отвести родителей от разговора обо мне и о житейском.
Предлагаю съездить на озеро за городом, подышать воздухом. Согласились.
…С нашей гряды холмов озеро и окрестности лежали, как на ладони. В ширину оно километров 6, а в длину все 14. Холмы на противоположном берегу походят на складки зеленого бильярдного сукна. Слева их освещало солнце. На них ни леса, ни кустарника, только маленькие рощи, тени от облаков и друг от друга, и темные языки оползней, и холмы уходят к самому горизонту.
– А ты помнишь, мы видели, как вон там орел спикировал на зайца, но заяц чудом вырвался, – с азартом вспомнил отец. – Тебе лет десять было… Мы с тобою побежали вниз и нашли его, он был раненый, сидел под кустом, даже не пытался удрать…
– Помню.
Вот такие разговоры мне по душе. Тут же прикинул тогдашний возраст отца… На год меньше, чем мне… В голове началась любимая игра…
Мама ничего не сказала. Я посмотрел на нее и увидел, что она неподвижно созерцает открыточную панораму. Хотя серые глаза ее обращены в себя.
В семидесятые после консерватории хотела остаться в Питере. Но родители дружно звали назад, и папа мой тоже был вернуться не против… Я мог родиться на Васильевском острове… С тех пор сколько же раз я слышал «Обожаю Питер», «Зачем мне этот Казачьевск»… Зачем-зачем? Папу ты любишь, и с ним бы поехала куда угодно, вот зачем. Ветер трепал ее короткие волосы.
– Жаль, давно на море не ездили, – сказал папа.
– А в Извещательном еще продают пирожки? – спросил я.
Приготовление еды, разговоры о еде, предвкушение еды после прогулки, трапезы в красивых местах, – это почти всегда безобидная радость.
– До какого числа вы в отпуске?
Вечером заказал им путевки в Мармарис, где они никогда не бывали. Распечатал билеты, спрятал в серванте, за фотографией Мурзика. Ничего не сказал – иначе бы категорично и шумно отказались и заставили отменить бронирование: «С ума сошел», «Такие деньги», «На кой черт нам Турция»…
Папино знакомство с заграницей – служба на советской авиабазе в Венгрии, под Дебрецене, где он чистил баки для авиационного топлива. Защищать от токсичных паров должен был респиратор… После службы ему давали инвалидность, но отказался – «стыдно, такому молодому»… Сейчас имел бы какое-то пособие… Мамино знакомство с заграницей – «челночные» поездки в Польшу в начале девяностых, от безысходности, – мы тогда почти голодали… И оба – патриоты.
На следующий день я – якобы – посетил конференцию в местном вузе (по легенде о командировке). Подтянутый Вадик звонил – приглашал поиграть в баскетбол в спортзале родной школы, где он подрабатывает тренером. Я, конечно, отказался. А еще через день уехал поездом «Казачьевск–Москва» (меня провожали родители и Андрей). В Армавире пересел на другой, идущий до Адлера. Офицеров, разумеется, предупредил.
20
Спокойное и ленивое море под Туапсе рано утром; тянется неопрятное любимое побережье с поселками, полуразрушенными пирсами, пальмами и кипарисами; наконец, олимпийские кварталы Сочи. Возле вокзала меня встречал пожилой армянин, которого я должен был узнать по элегантной деревянной трости. Было уже жарко. Сели в его такси, поехали в Розу-хутор – пятьдесят километров от побережья в горы по новому шоссе.
Через полчаса вышел из машины на парковке отеля. От вкуса и чистоты воздуха хотелось застонать. Здесь было на несколько градусов прохладнее. Огляделся. В этом поселке, вдоль разрезанном бурной Мзымтой, с его спокойствием и разноцветными домиками на фоне лесистых гор, многое рифмовалось с Кисловодском. Я решил, что приехал хотя и наугад, но не зря.
Заселяться было рано. Оставил вещи в камере хранения и пошел завтракать в ресторан при отеле.
Когда около двенадцати поднялся в номер, разложил вещи, принял душ, открыл балкон с видом на тишину крутого лесистого склона, понял, что я тут совсем один. Но не этого ли я хотел?.. А раньше – раньше был не один?
Погрузился в мягкое бежевое кресло и принялся смотреть в окно, глаза немного режет от недосыпания, мышцы ватные, а потом вдруг спросил: что я делаю? Как бы затряс себя за плечи и сказал: Саша, что ты делаешь? Очнись!
Но от чего? И во что я очнусь?
…
Спустя время переодеваюсь и выхожу побродить туда-сюда вдоль реки. Красиво. Тихо. Только вода шумит. Вот – этот мост (стою посреди него): в нем есть опора для самого себя. Хорошо. А есть ли во мне для меня какая опора?.. Я строил-строил… и… Когда-то думал, будет храм. Потом – что хотя бы такой вот мостик. А оказалось – хлам. (Храм – хлам.) В общем, заброшенная стройка. И скоро «незавершенный объект» начнет ветшать.
Куда двигаться? Ну, Антонина, да (больная дочка старых знакомых). Ну, соседка бабушка Люда (чей муж пропал без вести, выйдя за хлебом, после пятидесяти лет брака). Им я теперь перевожу не по пять тысяч по праздникам, а по двадцать и каждый месяц. Ну и что? Мне-то что?..
Никуда не возвратиться. Всегда мечтал о доме, об очаге, так сказать. Строил его. (Что-то я повторяюсь.) А где дом теперь? Не там, где Алина. И не в Казачьевске – несколько дней показали, что это место уже не знало меня.
Куда двигаться?.. Писать? – Не хочу сейчас ничего писать. Не могу писать каждый день. Это противоестественно… Вернее, противодуховно… Быков, вон, пусть пишет – в каждой дырке затычка.
В общем, вернулся в номер, лег.
А вечер длился, и я ворочался досыта до самого рассвета.
21
Под утро заснул, а проснувшись, с удивлением нашел себя бодрым и спокойным. Что ж, пора завтракать…
За порогом отеля солнце светит. Туристы гуляют. Река течет. Подъемники тянут фуникулеры в горы, за облака.
Я, коротко стриженный, с малозаметной сединой в светлых волосах, с детским почти неморщинистым лицом, в футболке, джинсовых шортах и кроссовках, осмотревшись, сдвинулся с места и стал частью толпы. Иду. Ничего не болит. Мышцы на ногах крепкие, шаг пружинистый – результат катания на велосипеде в Подмосковье и прогулок по Кисловодску. Какая-то молодая мамаша с коляской тут же меня одобрительно оглядела. Она медленно двигалась вниз вдоль реки. А я пошел вверх, к канатной дороге.
Навстречу часто попадались юноши до тридцати, с бородами и татуировками. Процентов тридцать таких. Многие толстые и во главе семейств. Бороды окладистые, роскошные, расчесанные. Прохаживаются, как хозяева жизни, уверенные во всем и крутые, судя по выражениям лиц, бородам и татуировкам. Многие цепляют локтями. Некоторые с татуировками, но без бороды. Некоторые наоборот. Некоторые на секунду впиваются когтистым взглядом в мои красные кроссовки. Безостановочные конкуренция, оценивание, бесконтактная борьба. Думают, только так и надо жить. Думают, все хорошо. И ведь они никогда не станут слушать чудиков вроде меня. А когда захотят, будет поздно. Но большинство не захотят…
…Вспомнил свою университетскую ассистентку, двадцатитрехлетнюю Ксюшу… Как однажды она спросила:
– Почему вы ходите из нашего корпуса в соседний по левой дорожке, а не по правой?
Я удивился:
– Не знаю… Левая симпатичнее… Там деревья… Есть разница?
– Конечно! – сказала она. – Гугл показывает, что по правой на двадцать две секунды быстрее…
Хотел бы я что-то ей объяснить? И этим бородачам?.. – Пожалуй, это они должны захотеть услышать такое, что мог бы им сказать человек вроде меня. Так что, вот, собственно, и всё. Продолжим иногда цеплять друг друга локтями.
…Интересно, почему это я, прекрасно понимая глупость таких рассуждений (поколения, конечно, не хуже и не лучше одно другого!) все равно завожу эту нудную мысленную шарманку? – Почему-почему…
22
Вчера я успел подняться по канатке на Розу пик (2300 метров), потом спуститься пешком в сторону Абхазии, вскарабкаться к водопадам, вернуться… А там мамаша все еще прогуливалась с коляской. Ей явно было нечего делать…
Лет тридцать на вид, зовут Света (опять). В ее истории муж был плохой, отчего она с ним развелась. Теперь получает от него алименты и сверх того деньги и подарки и живет, как вздумается. Не работает. Тяжело, говорит, одной растить ребенка.
Мы болтали возле детской площадки недалеко от ратуши. Она в серых спортивных штанах из флиса и такой же толстовке. Небрежно, но модно. Невысокая, блондинистая. Ножки и талия тоненькие, стройные, попка большая. Через какое-то время я начал говорить ей о том, что у нее тоненькое, а что большое. Заметил, как задрожала ее рука, когда поправляла волосы.
В общем, на следующее утро проснулся я у Светы – снимала квартирку в апарт-отеле в двух шагах от моего. Ей нужно было заниматься ребенком, не стал мешать…
Вызвал такси, поехал на пляж в Адлер. Горы, облака, река, туннель, река, горы, облака… Моя Алина и вчерашняя Света – одного поколения (разница одиннадцать лет). Конечно, у них у всех (ладно, почти у всех) другая оптика. Они родились, как тут же рухнул Союз и подъехали девяностые, отчего их жаль… С другой стороны… как же мало тех, кто видят целью просто любить. (Только это не связано с поколением! Почему же я хочу обвинять именно молодых?!) …Просто любить. Алина, вот, сделала попытку. Или, так сказать, поставила было на карту любви… Но сейчас ей явно надо чего-то еще… Допускаю, я надоел… Даже не надоел, а разочаровал… В свое оправдание могу сказать, что в последние четыре года был так же добр, услужлив, щедр, честен, как и в первые четыре… Может, этим и разочаровал…
Вспомнил болтовню со Светой, когда ее крошечный сын уже спал в другой комнате, а мы валялись на толстом ковре среди десятка подушек. Ей вдруг зачем-то захотелось предстать в образе «умудренной жизнью». Дескать, повидала, хлебнула, пережила… Тогда я нежным голосом перебил:
– Все понятно. Невыносимая легкость твоего бытия. Знаешь, кто такой Кундера?
Она удивилась моему переходу и честно ответила:
– Нет.
– А Газданов?
– Нет.
– А Хемингуэй?
– Актриса?
– Практически. Жобим?
– Нет.
– Набоков?
– Знакомое… Это же этот… роман о ленивом человеке…
– Оскар Питерсон?
– Премия Оскар? – она совсем поплыла.
– Макс Фриш?
– А, ну, доктор Хаус…
– Кто такой Венедикт Ерофеев?
– Человек со смешным именем.
– Элла Фитцджеральд?
– Отвали.
Я цепко смотрел на нее и похохатывал.
– А кто Фрэнсис Скотт Фитцджеральд?
– Ее муж. Отстань.
– Фрэнсис Бэкон?
– Бекон. Отстань, я есть захотела…
– Матисс?
– У моего папы «Матисс», малолитражка, – ответила она на полпути в кухню. В одной футболке… Ну, хотя бы не придется слушать неоригинальное фуфло про умудренность жизнью. Зашипела яичница. Я лежал и улыбался. На всё – «не знаю»… Ничего другого не ожидал. Так, прикалывался.
Моя Алина на старте была поразвитее, конечно. «Не знаю» она бы ответила только на половину вопросов.
Пляж в Адлере вполне европейский, чистый. С деревянными дорожками, рядами исправных зонтиков. Напротив – стадион «Фишт». На огненном ветру развиваются флаги Розы-хутор. Вода в море прозрачная. Работники пляжа выдают полотенца, следят за порядком.
Нет знакомой с детства скученности. Нет торговцев, сгоревших на солнце почти дотла, предлагающих опасные чебуреки, кукурузу, домашнее вино… Не слышно озорных криков с армянским акцентом вроде «Трубочки, полные сгущеной!» или «Кукуруза свежеворованная!», или «Эксимо, покупайте эксимо!»
Вечером пошел в Сочи-парк. Волосы перепутались, в теле приятное тепло и усталость от долгого плавания. Кругом велосипеды, скейты, электромобили. Воздух приятно остыл. Я катаюсь на американских горках как ребенок. Еще и еще. Восходит луна. Ем клубничное мороженое.
Идиот.
В 10 вызвал такси и вернулся в отель.
23
После Розы-хутор в сентябре был Крым, постепенно пустеющая Алупка, гостиница с видом на Воронцовский парк, лучше чего мало в известном мне мире. Родители таки слетали в Мармарис, хотя сначала по телефону уговаривали сдать билеты. Им понравилось.
Я вернулся в Москву только в начале октября. Выйдя из «Аэроэкспресса» на Белорусском, столкнулся с проректором Кругловым (произошло невольное нарушение «инструкции»).
Он посмотрел на меня в отчаянии и сдавленно произнес:
– Я все понимаю. Но зачем было увольнять мою дочь?..
Я пожал плечами и пошел к метро. Видимо, в мое отсутствие новый Саша добился значительных успехов.
Заглянул в интернет. Круглов больше не проректор. Новый Саша теперь на его месте. Совмещает с должностью директора института. Так-так… Индекс Хирша у меня (то есть у него) уже десять!.. Но как?.. Этот эфэсбэшник не имеет никакого отношения к науке… Да даже если бы и имел… Просмотрел новые публикации – стало понятно: он подключил в соавторы всех аспирантов, ассистентов и кого только можно. Поставил на поток. Доит всех, значит… Я на такое не способен…
Еду в электричке от Ярославского домой, на север, – вспоминаю Круглова, бумажки и заседания, всю эту полупозабытую «кухню», недавно еще занимавшую 90 процентов моего времени…
Кто такой Круглов? Ну, это руководитель, который когда-то был ученым; сидел «в верхах» года с восемьдесят пятого. Как-то его туда «по комсомольской линии» закинуло. В начале восьмидесятых создал неплохую разработку, которая могла стать перспективной… Защищался под руководством самого Гайворонского… Говорят, идею украл у другого аспиранта… Не знаю…
Возглавил кафедру. Потом факультет. И так далее. Годами лавировал между рифами меняющегося ректората и министерства.
Когда пришел я, игра была давно отрегулирована: сверху поступает указание или намек на него; Круглов, как человек с нюхом и связями, мобилизует всех на соответствие указанию, каким бы оно ни было; когда оно выполняется пóтом и кровью рабов, в штрафную забегает Круглов и забивает эффектный гол. Разумеется, на фоне этих трюков годами и речи быть не могло о глубоких исследованиях… Я же и немногие такие как я были нужны в «команде», если потребуется вдруг настоящей, не тридцатилетней давности науки…
Просмотрел заодно университетский сайт. Попались фотографии – конференции, достижения, симпозиумы, торжества… Среди прочих – новый Саша с коллегами; новый Саша с ректором; ректор с министром… Там, где новый Саша с коллегами, у него лицо надменного властителя, а у окружающих – подобострастные до оскомины. Там, где новый Саша с ректором, – на нем самом уже заискивающая рожа (копия моей, увы) – даже не знал, что такую можно скорчить, а ректор рядом с ним – фараон, божество. На фото, где ректор с министром, – челядь уже не кто иной, как ректор… Скалится, как влюбленный щеночек… И что интересно: это их, придуманные ими же правила, нарушить которые им немыслимо.
В квартире было пыльно и тихо. По сведениям, Алина и новый Саша находились на работе. Когда я проходил по коридору мимо своей старой двери, вынося мусор и возвращаясь с пакетами из магазина, на секунду останавливался и смотрел на нее. В подъезде стоял привычный этажный запах.
