Подборка рассказов Владимира Гуги — малая антология морока. Хороша альтернативная действительность, хороши волшебные сказки, а когда это всё вместе, то совсем неплохо. Мировая история ковыляет, прихрамывает, перескакивает с дорожки на дорожку, как игла на зацарапанной патефонной пластинке. Похоже, в очередной раз что-то дёрнулось во Вселенной и одного из не самых нежных персонажей истории расколдовали. Или вот просто не дали до конца заколдовать. И река пошла другим путём. «Не знаю, чем бы закончился этот морок, если бы меня не разбудили». Но не закончился же?
Михаил Квадратов
.
Владимир Гуга (Москва, 1972 г.р.) закончил музыкальное училище и Литературный институт. Сменил несколько профессий. Трудится автобусным гидом. Публиковал рассказы во многих бумажных и электронных литературных изданиях. Лауреат и шорт-листер нескольких литературных конкурсов.
.
Владимир Гуга // Морок
Морока ж. сиб. морок м. мрак, сумрак, мрачность,
темнота и густота воздуха; – марево, мгла, сухой туман; –
облака, тучи; – мара, греза, обаянье; –
обморок, припадок, омраченье ума.
Толковый словарь живого великорусского языка
Владимира Даля
Извинения не будет
Аня училась отвратительно, хамила учителям и дралась с одноклассниками. Конечно, за эти выходки её серьёзно наказывали. Особенно изощрённо истязала двоечницу классная руководительница — мощная баба с огромной плетёной колодой на голове. Раньше почти все важные женщины — учительницы, судьи, депутатши, певицы — носили причёску, похожую на толстое полено. И чем серьёзнее Анечка каралась, тем безобразнее она мстила своей мучительнице. Получался какой-то замкнутый круг преступлений и наказаний… Больше всего училка с пнём на башке мечтала, чтобы Анечка извинилась перед ней публично. Перед всей школой. Или перед классом. Но сломить паршивку не получалась никакими угрозами и карами.
А ещё Анечка дружила с вредной и страшной старухой, которую все ненавидели и боялись. Считалось, что эта кривая бабка с чёрной повязкой на левом глазу умела наводить порчу. Поговаривали, что одноглазая ведьма очень стара. Кто-то обмолвился, что в своё время она даже имела какие-то важные дела и отношения с самим Владимиром Ильичом Лениным.
«Нашли друг друга! — негодовал народ, глядя, как двоечница и столетняя дряхлая мумия что-то полушёпотом перетирают. — Небось, какую-нибудь пакость замышляют нам на беду».
Анечка помогала колдунье таскать сумки из гастронома, подолгу торчала в её занюханной комнатушке, наполненной кошками, допотопными книгами и какими-то омерзительными склянками. В этих бутылочках хранились очень настораживающие разноцветные жидкости. Яды, должно быть. А что же ещё? В общем, странную и страшную дружбу водила Анечка. А что ей оставалось? Ведь её никто, кроме этой бабы-яги, к себе близко не подпускал.
22 апреля 1982 года состоялась очередная церемония приёма хороших московских мальчиков и девочек в пионеры. Второгодницу Аню решили не принимать. Куда такому позорному переростку с синяком под глазом в пионеры-то? Но, тем не менее, администрация школы смилостивилась и разрешила Ане поехать вместе с классом на Красную площадь — просто посмотреть издалека на торжественную церемонию.
После великого обряда красной инициации дети в ослепительно-белых блузках и кровавых треугольниках на шеях в сопровождении родителей устремились к Мавзолею проведать дедушку Ленина.
Анечка отстояла вместе со всеми очередь. Во время утомительного ожидания хулиганка вела себя на удивление кротко.
«Вот что творит с негодными детьми животворящий дух Ленина, витающий над Красной площадью. Теперь она точно передо мной извинится! — подумала классная руководительница с поленом на голове и тут же сама себя приструнила: — Какой, к чёрту, дух? Ленин же — великий материалист!»
По тёмной усыпальнице Ильича новообращённые пионеры двигались плавно, выражаясь штампом «затаив дыхание». Лежащий в своём прозрачном саркофаге Ленин выглядел волшебно: торжественное лицо, светящаяся изнутри голова, доброжелательно вытянутые руки.
Там, в полумраке гранитной гробницы, Анечка, неожиданно отделившись от шеренги пионеров, родителей и учителей, подошла к саркофагу. Охранники оцепенели, не в силах сдвинуться с места. Происходящее оказалось настолько неожиданным и дерзким, что никто даже не попытался пресечь государственное преступление. Да… многое можно было ожидать от этой несносной школьницы, но только не такое…
Подойдя к хрустальному гробу, девочка с большими голубыми глазами на худеньком бледном лице нажала на потайную кнопку, о которой ей, видимо, по секрету рассказала старая ведьма. Прозрачный гроб открылся. Несколько находящихся рядом посетителей тут же рухнуло в обморок.
Анечка склонилась над светящейся головой и поцеловала Ильича. И тут же светло-жёлтая голова Ленина начала оживать, обретая свежий румянец. Губы запунцовели, глаза открылись. И вдруг! О, чудо! Лысый мёртвый дед превратился в живого юного принца!
Прекрасный юноша вылез из гроба и улыбнулся Анечке. Выглядел он потрясающе: парчовая курточка с широченными рукавами, огромный бархатный берет с роскошным пером, шёлковые колготки, длинные остроносые туфли.
«Настоящий Ромео!» — изумилась учительница-мучительница.
Анечка не удивилась, что мальчик, вылезший из хрустального гроба, был в колготках. Она хоть и состояла на учёте в детской комнате милиции, но много читала. Например, она с восторгом «проглотила» книгу «Принц и нищий». Так вот, на картинках в этой книге принц тоже был в колготках, в раздутых маленькими парусами шортах и в курточке с широкими рукавами.
Тем временем проснувшийся принц подошёл к Анечке и поцеловал её в щёку. И тут же двоечница, хулиганка и второгодница превратилась в чудо-девочку с золотыми волосами. Вместо застиранной куртки и выцветшей школьной формы на ней теперь красовалось сказочное розовое платье с длинной воздушной накидкой. Синяк под глазом, разумеется, исчез.
Взявшись за руки, Анечка и прекрасный принц вышли из Мавзолея. На Красной площади их уже ждал белоснежный крылатый конь Пегас. Он бил копытом по брусчатке и нетерпеливо фыркал. Из-под его золотых подков летели огненные искры.
Все обалдело смотрели на происходящее, не в силах слова вымолвить. Даже два истукана с винтовками, охраняющие Мавзолей, и те, забыв о строгом уставе, повернули головы и откровенно пялились на невиданное зрелище.
До мучительницы с головой-пнём неожиданно допёрло, какая прекрасная, умная девочка училась в её классе. Но было поздно: Анечка и проснувшийся принц уже сели на Пегаса и взмыли в московские небеса. В какие края они отправились — никто так и не узнал и никогда не узнает.
После этого события всех очевидцев вызвали в кэгэбэ и стёрли специальным аппаратом кусок памяти. А место ожившего Ленина в Мавзолей положили пластиковую куклу. Она там до сих пор и лежит. Вот.
Чёрное кресло
Старец Анисий сидел в душистом монастырском саду. Его окружали любимые ученики обоего пола. На встречу с провидцем и чудотворцем пришли важные персоны: учёные, богословы, философы. Присутствовали также рядовые монахи, послушники, студенты и просто обычные миряне.
Все пребывали в каком-то настороженном оцепенении, будто опасаясь неловким движением согнать важную мысль отца Анисия. Мир словно остановился. Лишь шустрые птахи задорно щебетали на яблоневых ветках, да красочные бабочки беспечно порхали над замершим и безмолвным собранием.
Перед встречей настоятель предупредил, что старец неспроста пригласил самых близких своих учеников, ибо имел для них важное откровение.
— Всё изменилось, — наконец ожил Анисий, — когда мне было лет шесть.
Окружение старца тут же облегчённо зашевелилось. Многие из присутствующих быстро засеменили ручками и карандашами в своих блокнотах. Голос Анисия со знакомой витиеватой картавинкой звучал на удивление чисто и звонко, словно принадлежал не девяностодвухлетнему старику, а молодому, полному сил мужчине. И глаза его, утопающие в глубоких бороздах морщин, светились той самой приветливой лукавинкой, что и лет сорок-пятьдесят назад.
— Я рос в небольшом городе на берегу Волги, в семье инспектора народных училищ. Детство моё проходило счастливо в кругу любящих братьев и сестёр, хороших соседских мальчиков и девочек. Надо сказать, что я был резвым сорванцом. Любил лазить по деревьям и крышам, забираться в чужие сады, кричать в колодец, прятаться от родителей. А однажды я даже украл у папы папиросу и попробовал покурить…
По саду пробежал гул удивления.
— И поскольку я был весёлым и добрым мальчиком, — продолжил старец, — многие мои шалости прощались. Я, знаете ли, всех умилял своей сообразительностью, юркостью и весёлым характером — настоящий кудрявый ангелок. Но как-то раз я втихаря взял с общей тарелки сливу, съел её и не признался в этом. Мой папа Илья Николаевич заметил пропажу и серьёзно рассердился. Он запер меня в своём кабинете, усадив в большое чёрное кресло.
«И не смей вставать, Володя! — сказал он. — А не то я тебя запру в чулане…»
Всё это происходило после обеда. Поэтому не удивительно, что я, всласть набегавшись и плотно поев, довольно быстро заснул.
Мне приснилась, что я живу в Москве. Только в очень странной Москве, какой-то совсем непохожей на саму себя. И обнаружил я себя не шустрым баловником Володюшкой, а девяностодвухлетним лысым стариком Владимиром Ильичом в чёрном мрачном костюме, с тремя орденами Ленина на пиджаке. Мне снилось, что я вышел из своего роскошного правительственного дома на Ленинском проспекте и в сопровождении трёх здоровенных охранников из некоего кагэбэ отправился на ежедневную прогулку. В палатке «Мороженое» я купил глазированный брикет «Ленинградского мороженого» и присел на лавочку. И тут же рядом возник мой невесть откуда взявшийся секретарь.
«Владимир Ильич, — сказал он, — вы не забыли, что сегодня должны выступить на очередном вручении Ленинской премии?»
«Нет, — ответил я, — сегодня я поеду гулять на Ленинские горы. Никаких премий!»
«А ещё, — не отставал секретарь, — вас, Владимир Ильич, пригласили на закрытую премьеру фильма «Застава Ильича». Это какой-то очень странный фильм. Но говорят, что он вам должен понравиться. А завтра у нас встреча в центральном музее имени В.И. Ленина с народными депутатами из Ленинакана и Ленинабада. Вы не забыли?»
«Никаких встреч, — снова возразил я, — потому что завтра я поеду смотреть футбол на стадион имени В.И. Ленина».
И тут ко мне подковыляла полуживая старуха с клюкой, некая Надежда Константиновна, которую я почему-то про себя назвал Наденькой, и скрипучим голосом прокрякала:
«Володенька, ты тихонько убежал гулять… Даже не позавтракал… А ведь сегодня в библиотеке имени Ленина творческая встреча студентов педагогического института имени тебя со студентами педагогического института имени меня. Как же так? Осталось всего два часа…»
Немного помолчав, Анисий глубоко вздохнул, будто набирая сил для окончания своего рассказа, глянул в бездонное синее небо, лукаво улыбнулся и снова заговорил:
— Не знаю, чем бы закончился этот морок, если бы меня не разбудили. Сначала меня трясла и хлестала по щекам маменька Мария Александровна. Потом к ней присоединился Илья Николаевич, за ними Саша, Аня, Оля. Даже Митя чего-то лепетал рядом. А Маняша не будила, потому что ещё не родилась — её ещё не было на свете. Меня очень долго возвращали в явь. Родители плакали, подозревая, что я впал в летаргический сон… Еле раскачали.
Свои глаза я открыл совсем другим человеком. Моя жизнь после сна в чёрном кресле изменилась. Отныне меня не прельщали озорные игры и баловство. Я встал, что называется, на духовный путь к истине и иду по нему по сей день. Только чем ближе я к ней приближаюсь, тем дальше она от меня отдаляется. Но главное, что я её, истину, тогда почувствовал и ощущаю до сих пор.
Старец замолчал и устало опустил голову. Настоятель дал знак аудиентам, что встреча закончена и пора тихо расходиться. Никто ничего из того, что рассказал Анисий, не понял. Что за Ленинский проспект? Что за «Ленинградское мороженое»? Что за Ленинобад? Какие-то странные образы и символы… Но понимания слова Анисия и не требовали. Смысл речей старца никогда не показывал себя напрямую. Его можно было ощутить лишь подсознанием.
Морок
Боярыня Москва Владимировна возлегла после обеденной трапезы. Перед тем, как устроиться на взбитых Тверью Псковной лебяжьих перинах, она сладко зевнула и перекрестила рот. Дитя, живущее внутри огромного живота боярыни, снова заелозило и пнуло маленькой ножкой прямо в женские воротá. Утомлённая своей ношей, дебелая, дородная, разомлевшая боярыня подумала, что много раз уже стучался муж в её красные воротá снаружи, а теперь дитё евойное стучится в те же нижние воротá, только изнутри. Устыдившись собственной думы, срамной и бессмысленной, Москва Владимировна громко охнула и тяжко протянула: «Спаси мя и сохрани!»
Затем неспеша растянулась, сложила руки на животе и преглубоко задумалась. Страшно ей было ожидать долгожданного первенца, ой, страшно… А никак урод вылезет? Что тогда? Ведь всякое бывает. Вона, говорят, за Индией людей с волчьими головами видели. Тверь Псковна, старуха постельничья, узрев хмарь на лице хозяйки своей, стала увещевать Москву своими заговорками:
— Не волнуйся понапрасну, барыня, такова бабья доля наша: сам Господь Бог велел нам через страдания деточек родить. В Писании о том даже сказано. Зато потом то-то утеха и радость будет!
Но не страданий бабьих боялась Москва, а семени супруга своего принца Штокгольма. Выдали её за неруся безбородого, даже не испросив её пожелания. Так сам царь-батюшка повелел.
«Нам союз со свеями нужен, чтобы ляхов окаянных одолеть», — сказал он и посохом грозно стукнул.
А кто же слову государеву воспротивиться?
И поехала тогда самая красивая и дородная боярская дочь на край света, в страну студёного моря и серых камней. Взяла с собой бабку постельничью Тверь Псковну, рукодельницу белил, румян и сурьмы — басурманку верную Бугульму Салаватовну, стряпуху искусную Рязань Малоярославну и мастера на все руки дядьку Клина Звенигородовича. Всё-то умел этот дядька — и пилить, и рубить, и строгать. А ещё он пел, что твой Арфей греческий. Как затянет своим голосом сладким, так у Москвы Владимировны кручина — с плеч долой и в животе у самых ворот женских нижних — скоморошь игривая. Словно оттаивает она под песни эти, сидючи в замке Штокгольма пучеглазого.
Ни слова человечьего супруг её не знает. Только и бороголит: муюу-вааэ. А чего квакает — не уразуметь. Хорошо хоть дядька Клин Звенигордыч, на языки дошлый, умел объяснить барыне суть словесов чужеземных.
Нынче мужа своего гололицего, как лягушка, почти не видит Москва Владимировна. Не больше двух раз в месяц появляется в замке эта рыба с головой шкелета. И то хорошо.
И вот теперя закемарила боярыня Москва. Видит чадо своё, родившееся от плоти Штокгольма: прошпекты прямые, словно стрелы. Сколько не иди по такому прошпекту — конца ему нет. Бесконечный он, как муки адовы. Везде шпили да башни вострые. Дворцы сплошь иноземные — будто сундуки кованые, никакого узорочья. А люди — все в белых кудрях накладных, как муравьи носятся — туда-сюда. Площади и дороги везде из круглого камня выложены, воздух сырой, да ветры ледяные свистят.
— Антихрист! — закричала Москва и проснулась, сердешная.
Глядь, перед ней стоит муж её благоверный, господин Великий Новгород, а сама она уже не в замке Штокгольма окаянного, а в тереме своём кремлёвском. Супруг честнóй явился прямо из палат царских: в кафтане с золотой нитью, в сапогах сафьяновых со шпорами, в шапке, куньим мехом отороченной, да с саблей, изумрудами и жемчугом украшенной. А дядька Клин Звенигородыч тяжёлую шубу его соболью бережливо держит. Свет-молодец! Не то, что привидевшийся идол жидконогий в чулках с бантами. Тьфу!
Господин Великий Новгород улыбнулся румяно, бороду свою окладистую, до пояса лежащую, пригладил и молвил:
— Али привиделось что, любава?
Доверила ему Москва сон свой послетрапезный — и про Штокгольма Краковича со шкелетной головой да с кудрями накладными, и про чудище, рождённое ею.
— Так то морок был, — разъяснил Новгород супружнице своей и расхохотался громовито.
А старуха-постельничья Тверь Псковна со стряпухой Рязанью Малоярославной да с мастером Клином Звенигородовичем — ну креститься на образа, чтобы морок прошёл: «Господи, помилуй!» И рукодельница Бугульма Салаватовна по-своему, по-басурмански, тоже молиться взялась, чтобы нечистого изгнать.
— Покушала, — заметила Тверь Псковна, отмолясь, — наша барыня преобильно. И щи с телятинкой, и груздей солёных, и пирога с белорыбицей, и капусты квашенной с брусникой, и перепелóчка в яблоках мочёных, и поросёночка парного с хренком. Да и мёду с пряником мятным, и квасу с изюм-ягодой испила. Вот и затуманилась головушка-то. А сон послетрапезный всегда нечистого притягивает, знамо дело.
Улыбнулась Москва Владимировна сдобно и заплакала не то от радости, не то от страха пережитого. А Господин Великий Новгород обнял её и велел до вечера не вставать с перины, чтобы дитятку во чреве её спокойнее было. Так тому и быть. Погладила Москва Владимировна живот свой превеликий, снова прилегла на ложе пушистое и стала слушать, как дядька мастеровой арфеем поёт-заливается чудесно. А тут и лучик солнышка через оконце слюдяное в горницу юркнул и весь морок из углов тёмных паучьих высветлил.
.
