С 14 по 22 сентября 2024 года в Дагестане прошел 22-й международный литературный фестиваль имени Максимилиана Волошина. Соискатели со всей России подали свои прозаические и стихотворные произведения на конкурс, предваряющий фестиваль. В номинации журнала «Формаслов» «Все перечувствовать, все пережить…» (прозаические миниатюры) победила Ольга Сичкарь с рассказом: «Женское счастье». А дипломантами стали Ольга Андреева (рассказ «Снег»), Екатерина Блынская («Туфелька»), Татьяна Ильдимирова (рассказ «Инопланетянин»), Елена Королькова («Дом»), Игорь Малышев («Лавка драгоценностей»).
Мы поздравляем победителей и публикуем их конкурсные работы.
Вячеслав Харченко
.
Ольга Сичкарь // Женское счастье
Эскалатор, тихо урча, вез Наталью вверх, к выходу из метро Алексеевская. Она медленно ползла вместе с ним, не двигаясь, сжимая папку с документами под мышкой так крепко, будто болеет и держит градусник. С детства осталась эта боязнь: забудешь про градусник, расслабишь плечо, выронишь — и он разобьется. Мама говорила, это опасно — можно надышаться ртутью и даже умереть. Мама, мама, ртуть — не самое страшное в жизни.
Эскалатор заканчивается; там, за тяжелой деревянной дверью — ноябрь, худший месяц в году. Если заглянуть в статистику, пик самоубийств приходится на начало весны, но она-то знает: это потому, что человек терпелив. В ноябре он уже готов, но зажмурившись, забившись в угол ждет еще месяц, два, три. Весной же точно будет легче, обновленней? Приходит март… Нет, не легче. И вот теперь — все! Но само решение породил ноябрь. Кто, если не он — эта застывшая, подмороженная серость и тлен. Когда тело земли уже умерло, но еще не похоронено под снегом.
Наталья вышла на улицу, устало покачиваясь на каблуках. Холод тут же облепил ее и облапал, ноябрь сунул под пальто свои стылые мертвяцкие ладони. Но через несколько шагов Наталью окутало душноватым теплом. Сбоку от выхода из метро, расположенного в маленькой желтой ротонде, вентиляция выдыхала наружу нагретые потоки воздуха. Рядом собиралась пьянчуги — им трудно было найти более уютное место в ноябре в Москве. Проходя эту часть пути, Наталья задерживала дыхание — вдруг бомжатиной повеет от честной компании — и ускоряла шаг. А сегодня, наоборот, замедлилась на минутку — погреться.
У стены в теплых потоках воздуха расположилась троица — потрепанная, но со следами былой опрятности. Наталья уже видела их здесь. Один, без ноги по колено, с темным испитым лицом полусогнулся в инвалидной коляске. Второй — кудрявый, бодрый и при ногах, в малиновом жакете с рваным рукавом, и с ними круглолицая растрепанная женщина, пьяненькая и улыбчивая. Каждый держал пластиковый стакан, и у каждого он был наполовину полон.
Мужик без ноги поднял свой стакан и важно, с хрипотцой произнес:
— Натаха! Пьем за тебя. Ты у нас баба хоть куда!
Та, едва не расплескав водку, прижала ладони к пунцовым щекам:
— Ой, ребята, как хорошо, что вы у меня есть!
Стаканы сошлись беззвучно. Жидкость потекла в глотки. Счастье разлилось по лицам и телам.
Как только Наталья миновала вентиляционный оазис, с нее будто сорвали уютный плюшевый плед, оставив полуголой холоду и колкому ветру.
«Натаха… Никто никогда не называл меня Натахой… “Эй, Натаха! Давай к нам, Натаха!”»… Eй хотелось обратно, под плюшевый плед, под дыхание теплых потоков воздуха. Всего несколько шагов назад… Но, конечно, нет!
Наталья чиркнула зажигалкой, прикурила и затянулась. Огонь на кончике сигареты — такое же обманное обещание тепла, как нарисованный очаг в каморке папы Карло, усмехнулась она. Настоящее живое тепло осталось позади, там, где эти трое — ребята и их Натаха, счастливые оттого, что вместе.
Наталья идет домой, покачиваясь на каблуках, и до боли в шее сжимает градусник под мышкой, чтобы не уронить, не разбить и не надышаться. У нее дома электричество бежит по проводам, чтобы осветить ее жизнь, батареи отдают тепло, стараясь согреть ее озябшее тело. У нее дома — никого, только горшок с цветком стоит в спальне на подоконнике, развесистый спатифиллум, который называют «женское счастье». Он не цветет у Натальи вот уже пять лет.
.
Ольга Андреева // Снег
Су Инде пятнадцать лет. Она приехала в Москву из Гонконга, чтобы учиться в музыкальной школе при Консерватории имени Чайковского. Прошла очень серьезные экзамены, занимается за роялем по пять-семь часов в день. Остальное время старается посвятить изучению русского языка.
Ей в этом помогает ее новая подруга Света, тоже пианистка. Свете тоже скоро пятнадцать, и она всегда очень много занимается, они, наверное, похожи характерами — но, чтобы в этом разобраться, девочкам нужен общий язык. У Су Инде родной язык — китайский, английский она проходила в школе. Как и Света. Они пытаются общаться на этом школьном английском.
Например, Света очень заинтересовалась устройством китайского телефона — в нем вместо клавиатуры появляется окошко, где Су Инде рисует пальцем иероглиф. Система распознает даже быстрое написание, главное, порядок черточек соблюдать. Для Су Инде с ее тонкими быстрыми пальцами пианистки это совсем не сложно.
А еще девочку из Гонконга очень удивило, что у людей в России — у каждого! — по два имени. Длинное и короткое. Детское — и взрослое. Вот Света — Светлана. Маша — Мария. Миша — Михаил… Су Инде старательно повторяет трудные звуки имен своих новых друзей.
Телевизор в интернате никто не смотрит. «Вы слишком впечатлительные» — говорят им воспитатели, а между собой все время обсуждают Беслан.
Подруги в репетитории, Света играет вальс Шопена, Су Инде задумчиво смотрит в окно.
И вдруг она радостно вскрикивает, что-то быстро и восторженно говорит по-китайски — и начинает кружиться в танце по комнате!
— Снег! — догадалась Света о причине радости подруги.
— Is it снег?
— Ну да, snow! — подтверждает Света.
— Снег, снег, снег!!! — восторженно повторяет Су Инде.
— Мы гулять! — просит девочка Свету, и та, смеясь, соглашается, что тут уж ничего другого не остается.
Су Инде раньше никогда не видела снега.
Пока они собирались, намело уже немало, покрылись пухом деревья и кусты, Су Инде изумленно глядела на преобразившийся мир. Света решила показать южанке все опции вновь открывшегося чуда природы — и бросила в нее снежком!
Это было неожиданно, черные глаза глядели озадаченно.
— And you do it! — крикнула ей Света и показала, как слепить снежок. Бережно, будто боясь что-то сломать, сжала Су Инде в руках нежнейших пух. Вопросительно взглянула на Свету.
— Бросай! — смеялась та. Су Инде бросила, рассмеялась тоже и стала лепить второй снежок!
— А теперь смотри, что я сейчас сделаю, — сказала Света, когда они обе уже запыхались и раскраснелись.
Су Инде глядела во все глаза. Света слепила снежок — и стала катать его в снегу, пока он не вырос в приличный шар. Потом сверху поставила такой же шар поменьше. Вставила ему нос и рот из веточек и два глаза из камешков. Потом пристроила еще брови из веточек. Су Инде глядела на этого снежного человечка абсолютно влюбленными глазами.
— This is little Tchaikovsky. Он имя Петр, — задумчиво сказала она. — No! Little Петр? — взглянула на Свету вопросительно.
Света поняла, что ее спрашивают о втором имени, которым Чайковского называли в детстве.
— Петя, — подсказала она.
— Петя… — попробовала Су Инде новый звук. Она его почти пропела в разных тональностях — Петя, Петя, Петя… Нет, это имя снеговичку не подходило.
— And little Pushkin? — спросила она? — little Александр?
— Маленький Пушкин — Саша! — засмеялась Света.
— Саша… — Су Инде старательно выговорила неподатливую шипящую. — Саша…
Ей показалось, это имя звучит так же, как идет снег, с таким же неслышным шелестом.
— Саша… — осторожно взяла она в руки снеговичка. Маленького Пушкина.
.
Екатерина Блынская // Туфелька
Мы с дочкой Соней дважды съездили в Питер. В ее четырнадцать и в ее шестнадцать. И главное, в октябре, ноябре.
Когда она впервые там оказалось, нашему восторгу не было предела. Вернее, предел был, но дна не было. Мы ходили без устали, носились по этим перспективам и линиям, прокатились на кораблике под мостами, обдуваемые жестоким ветром за день до конца навигации. Съездили в Царское Село, где с завидным постоянством торговал гипсовыми тарелочками сотрудник музея «Лицей», у которого я в 1994 году выиграла тарелочку с Гермесом Трисмегистом в викторине о греческих богах.
В этот раз я купила у него три таких тарелочки, и мне хотелось его обнять, как родственную душу, все же 28 лет прошло!
Тогда еще был наплыв китайцев, и они огромными очередями преграждали нам пути к искусству, что в Эрмитаж, что в Русский музей, что в Царское Село. Очереди эти были часовые, двухчасовые, и мы покорно стояли с Соней под дождем и питерской колючей крупой.
Но вот мы на Мойке, 12.
Это было уже во второй наш приезд, ибо миновать можно все, кроме Мойки.
Мы взяли аудиогид, и хоть я знаю до мельчайших подробностей жизнь Пушкина с его младенчества, и мне самой пора читать уже экскурсии, все равно ровный мужеский голос повел нас по комнатам, и мы в этот ровный голос провалились, как в эпоху.
Не видели мы уже ни китайцев, ни строгих теток, сидящих восковыми фигурами по углам экспозиции, ни машин за ореховыми рамами, ползущих вдоль Мойки и бросающих блики на рукоделие сестер Гончаровых.
Ходили и остановились у витрины с бальной туфелькой Натальи Николаевной.
И тут нас накрыло.
Как раз в наушниках шел рассказ о том, как камердинер нес раненого Пушкина в кабинет, на руках, как ребенка.
Туфелька, живая, с живой ножки, была так пронзительна, что уже ей не танцевать, что ей уже не быть Пушкиным снятой, а вот она, в стекле, вечный хронограф быстрин и скорости бытия…
Мы кинулись с Соней друг другу на грудь и заревели.
Причем у Сони тогда был сложный возраст, эти все японские хреновины, яой, томбой, чики, инктоберы, мечты, запрещенные к просмотру мамой фильмы, буллинг, шипперинг и изостудия…
А у меня в анамнезе великая русская литература, античное чтение, борьба с мировой несправедливостью и насущная проблема — переживу ли я Путина…
И мы так обревелись на эту туфельку, почувствовав внезапно родство и радость крови, что я потом ходила дальше, но уже вытыкнув наушник, а тетки в углах смотрели на меня, как на дурочку.
— Пушкина жалко. Пушкина… — бормотала я и снова представляла себе холодное мокрое утро, запах снега, лошадиный навоз, растащенный санями, опухшее небо над Питером, давящее, спящее, глухое к нашим страстям и умирающего под треск свечи Пушкина, здесь, на кожаном диване, среди недописанных, ненаписанных, несозданных им шедевров.
Потом мы успокоились, и уже другая светлая печаль пришла, но стало намного свободнее, как будто выплакала я целую зараженную Вселенную, сорвала все струпья с души, будто рубанок какой-то снял душистый тонкий слой посеревшего дерева, а под ним еще жизнь и смола и запах вполне свеж, можно заново наносить рисунок.
Шли с Соней, держась за руки, и долго молчали. И возвращались постепенно обратно, в мир, откуда были утащены бальной туфелькой, с какой-то обидой возвращались.
.
Татьяна Ильдимирова // Инопланетянин
— Я вам инопланетянина покажу, — обещала Настя, ковыряя болячку на коленке и оглядывая верную четверку подруг, — честное слово, настоящего инопланетянина. Если будете хорошо вести себя, покажу, в пятницу к нему пойдем. Маш, сгоняешь за мороженым?
По старому пледу расплывались солнечные пятна, проникшие сквозь зелень. Было лениво и жарко. Пахло свежескошенной травой, а еще собачьей шерстью — от пледа. Где-то рядом гудел шмель.
— Между прочим, инопланетян не бывает, — недовольно сказала Маша и поднялась на ноги.
Но на этот раз Маша не обманула. Существо, обитающее в большом аквариуме, было, безусловно, неземного происхождения. Оно не походило ни на одно животное, известное Маше, как ни пыталась она вспомнить. Небольшое, пару ладоней в длину, бело-розовое, с мягкими на вид перышками-отростками по бокам от головы, но с совершенно человеческими пальцами. Существо смотрело на Машу крохотными черными глазками и улыбалось, растягивая рот в странной нездешней улыбке.
— Что ты врешь? Это же рыба, наверное, такая, — все же сказала Маша.
— Сама ты рыба! Говорю же: инопланетянин. Только он еще ребенок, маленький, — Настя постучала пальцами по стеклу аквариума. — Смотри, какой он дурак.
Кабинет тонул в пустом, глухом, пыльном полумраке. Окна были затянуты полотнами. На столах, ждущих к осени студентов, и вдоль стен выстроились аквариумы.
— Еще черепаха есть и разные рыбки, — по-хозяйски сказала Настя. — Тут же ремонт, на биофаке, поэтому их сюда принесли, на время. Смотрите быстрее, мама нас только на пять минут пустила! Я вам еще скелет хотела показать!
Маша вернулась к аквариуму, где висел, кое-как подгребая лапками, маленький замученный инопланетянин, присела на пыльный стул и, приблизив лицо к стеклу, попыталась поймать взгляд существа.
Интересно, а наощупь он какой? Маша отодвинула стекло, лежащее поверх аквариума, и сунула руку в воду. Существо резко метнулось в сторону.
— Прости, — шепнула Маша. — Не бойся. Тебе же плохо одному, да?
Она положила руку на стекло, представляя, что гладит существо по спине, будто котенка. Существо подплыло ближе и ткнулось носом в прозрачную преграду у ее руки. Оно все еще улыбалось Маше и было ясно, что пришелец слышит ее, он ее понимает!
Убрав ладонь, Маша поймала взгляд пришельца. Ей почудилось, что между ними, сквозь мутную воду, через прозрачное стекло натянулась невидимая струна. Пришелец смотрел на Машу так, будто знал все о каждом из землян. О ней, о Маше, знал. О том, что было до ее рождения, о десяти годах ее жизни и о том, что еще будет. Ни один нормальный вопрос не приходил Маше на ум: все или ерундовые, или пугающе важные.
Она коснулась аквариума кончиками пальцев — в той точке, где встретились их глаза — и уже знала, без сомнений, как свое имя: что папа все же не уйдет, что мама скоро поправится, что Настя на самом деле ей не подруга, и многое другое, будто несколько десятков кадров пролетели перед глазами в ускоренной съемке. Маша видела себя взрослой, неожиданно длинноволосой и худой, и не понимала, то ли она правда такой будет, то ли ей очень хочется однажды стать такой.
Маша оглянулась и увидела, что осталась в кабинете одна.
Она не стала догонять остальных, а спустилась по лестнице, в холле у раздевалки посмотрела в зеркало — наваждение пропало, и мимо дремлющего вахтера Маша прошла на улицу.
По дороге домой Маша поняла, что знает, как называется существо. Точно знает! Точно! И пропрыгала классики, вычерченные на тротуаре, жмурясь от солнца и проговаривая по слогам: «Ак-со-лотль! Ак-со-лотль!»
.
Елена Королькова // Дом
Дом был всегда, и домом не назывался, а просто был большой, как мир. Утром в нем пахло хлебом из печки. Немного кислым, ноздристым. Твердая корка хрустит, а внутри все сжимается. Этот запах знают все. И все знают, что чай пьется с молоком и сахаром вприкуску. А из окна видать картофельные борозды и в конце, далеко-далеко, яблони. А под яблонями хрен, хи-хи-хи. Бабушка говорит приехавшему на денек сыну, — моему дядьке — молодому, вихрастому Мишке:
— Иди, хрену сорви к штям.
Я краснею. Дядька курит, дым душистый, густой, тоже вихрастый, поднимается над ним. Я копошусь у его ног. Пахнет дядька хорошо: грязными носками и потом.
— А что ты мне привез?
— Бойкая девка, — смеется дядька, дурак.
Ничего не привез.
В сенях у нас трехлитровые банки с молоком, марлей накрытые. Кисленько пахнет. Марлечку снять, и там густо собралось над молоком. Бабушка говорит «сливки», фу, бе.
Рано выскочишь босиком, трава щиплет ноги.
— Ленка, куда?
Не слушаю. Ленка, Ленка. Знаю, куда. Платье розовое из комода вытащила. Знаю, куда мне надо. К трактористам.
Дядька, правда, на медвежонка похожий, лезет на крышу, шифер латать. Оттедва кричит как блажной. И все матом, матом.
Бабушка ему с земли:
— Мишка не так, Мишка, каво делашь, Мишка, крышу сломашь!
А он ей:
— Мам, иди ты на хрен, а?
— Свят, свят, свят, спортили в армии парня! Какой парень был!
Крестится. А дядька гогочет.
— Бабшка, пойдем за грибами?
— Куда? За грибами надо с утра.
— Ну, бабшкааа.
— Ладно, платок бери.
Бегу за платком, половнички, половнички, бабушкой вязаные, блестит коричневой краской пол, поскрипывает, дедушкой пол положен, дедушкой и дом построен, царствие небесное. Бабушка комод не велит открывать. Тяжеленные ящики. Тащу-тащу, там альбомы, а в них бабушка с дедушкой молодые сидят и маме шесть лет, стоит тощаяяя, палец в рот засунула, на ногах одни коленки и видны. А дядьке Мишке — три, шаловливый малец, кому-то за кадром грозит кулачком.
— Ленка, идешь ты, аль нет?
В лесу хмелем жирно пахнет. Крапивой, пижмой, и горько и сладко и жу-жу-жу-жу-жу, жужжат, и тишина состоит из жужжания, пищания, и солнце слышно по небу катиться, со звуком протяжным, уютным, медленно. Боровики под той березой, а рыжики под елкой, где теленка нашла молодая бабушка, бригадир тракторной бригады. Медаль у нее есть. В том же комоде.
На ужин у нас жаркое с грибами, картошкой и сметаной. Грибы — все боровики. Димка придет, он жаркое чует.
На стене меж двух окон зеркало висит большое, все в себе отражает. Стол с белой скатертью, и «крестиком» кто-то вышил узор. Из-под скатерти пышная Димкина грива смоляная, прячется от бабушки, та его поругать хочет за то, что он спички брал.
А сервант со стеклянными рюмочками и тарелочками уронился, все перебилось. Бабушка причитала, а папка сказал «к счастью», у него все к счастью.
Сгорел наш дом.
.
Игорь Малышев // Лавка драгоценностей
Рассказывают, что эмир Мансур, утомившись от пиров, скачек, наложниц и лести, тайно удалился в Багдад и открыл на окраине лавку фальшивых драгоценностей.
Здесь он, обладатель несметных богатств, под видом подделок торговал самыми настоящими алмазами, изумрудами, рубинами, жемчугом. Где еще встретить старость мудрецу, как не в лавке подделок, торгующей на самом деле исключительно подлинными камнями?
В лавке курились благовония, Мансур читал суры Корана, сквозь цветные стекла окон лился свет, кот с лунными глазами дремал на прилавке.
Седобородый хозяин читал Книгу, гладил кота, и тот мурчал на всю лавку.
Покупатели бывали здесь редко. Богатому не нужны фальшивые бриллианты, а бедняки о драгоценностях не думают совсем.
Бывало, к нему заходили ревнители нравственности.
— Зачем ты обманываешь людей?
— Я никого не обманываю. Над моей лавкой вывеска «Фальшивые драгоценности», но это первая и последняя ложь, которую вы найдете здесь. Да и ложь ли это? Перед лицом Аллаха и настоящие, и фальшивые драгоценности не более чем пыль.
Ревнители уходили ни с чем, а старец продолжал читать суры и гладить кота.
И вот однажды в двери его лавки вошел ангел смерти. Мансур, увидев темную фигуру с косой, остался все так же приветлив, каким был с каждым из посетителей.
— Входи, путник. Присядь. Хочешь холодной воды?
Ангел устало опустился на скамейку, поставил в угол косу, принял чашу с водой.
— Не желаешь ли посмотреть фальшивые драгоценности? — спросил хозяин, сразу разгадавший истинную суть своего посетителя, но продолжавший играть роль торговца.
— Нет, я видел их достаточно, — ответил гость глубоким, будто тысяча погребов голосом.
— Я могу порекомендовать что-нибудь, — сказал эмир Мансур, и сразу после этих слов и эмир, и посетитель рассмеялись и хохотали долго, так что кот успел проснуться и снова заснуть.
— Возможно, твоей невесте понравятся эти фальшивые изумруды, — сказал седобородый хозяин лавки, и потом стены долго дрожали от хохота эмира и гостя.
— А поддельные аметисты могли бы подойти твоей матушке…
Долго хохотали седобородый эмир и ангел смерти. Дрожало лезвие косы в углу, играли пылинки, вились, складываясь в суры Корана, дымки благовоний.
И когда хозяин и гость вдоволь насмеялись, эмир, не будучи даже на волос огорченным, всплеснул руками.
— А теперь, когда мы столь приятно провели время, я готов идти с тобой.
Ангел вздохнул.
— Я пришел не за тобой. Я пришел за твоим котом.
И Мансур огорчился, Мансур заплакал.
— Ты хочешь забрать единственную драгоценность, что есть в этой лавке? — воскликнул он. — Я был рад и шутил с тобой только потому, что верил, будто ты пришел за мной.
Рука эмира лежала на полосатом боку кота, мурчащего безмятежно и не знающего, что разговор идет о его жизни.
Ангел смерти задумался.
— Я так хорошо провел эти полчаса, что обязан вознаградить тебя.
В лавке настала тишина.
— Ты изменишь вывеску над лавкой. Напишешь «Лавка фальшивых и настоящих драгоценностей».
— Это все равно что объявить, будто все драгоценности здесь настоящие.
Ангел смерти безмолвствовал.
— Если позволишь, я готов написать «Здесь вас ждут фальшивые драгоценности и кот».
Ангел поднялся с лавки, взял косу. Посмотрел на безмятежно спящего кота, из-под полуприкрытого века которого проглядывал краешек лунного глаза.
— Да будет так, — сказал гость, открыл дверь в сияющий багдадский полдень и исчез.
Кот встал, выгнул дрожащую от удовольствия спину.
Эмир смотрел на спасенную его находчивостью жизнь, но не чувствовал себя ее хозяином. Он чувствовал радость.
Летала пыль. Мурчал кот.
.
