Елена Бодрова — родилась и живёт в Магнитогорске. С раннего детства увлекалась различными видами творчества: писала стихи, небольшие рассказы, сочиняла песни, рисовала. Получила два высших образования: психолог и композитор. Работала в общеобразовательной школе психологом, в музыкальной школе преподавателем теоретических дисциплин, в рекламном агентстве композитором. В 2017 случайно начала писать книги и не смогла остановиться.
Лауреат конкурса имени Сергея Михалкова, Международного конкурса «Книгуру» и Международной премии имени Крапивина, финалист конкурса «Новая детская книга» (победитель в специальных номинациях «Выбор библиотек» и «Открытое читательское голосование»), финалист фестиваля короткого рассказа «Кора».
.
Елена Бодрова // Много жизней
.
Спичка
Жил-был мальчик. Однажды папа дал ему спичечный коробок и сказал:
— Только не открывай.
Мальчик открыл, и сразу его засосало внутрь. Стал он одной из спичек.
— Я буду гореть долго, — послышался голос справа от мальчика-спички.
— А я быстро и ярко, — ответил голос слева.
— А я, — сказал мальчик, — вообще не собираюсь гореть. Я мальчик.
— Гореть придётся, — сказали справа. — А ты выбирай: ярко и быстро или тускло и медленно.
— Но я не хочу гореть.
— Все горят, и ты гори.
— Но я не спичка!
— Что же ты делаешь в спичечном коробке?
— Лежу.
— Значит, спичка.
— Нет, я мальчик и гореть отказываюсь!
Коробок открылся, к мальчику потянулись два огромных пальца.
«Это папа», — с облегчением подумал мальчик.
Папа чиркнул несколько раз мальчиком о коробок.
— Бракованная, — сказал он, выбросил мальчика в урну и вытащил следующую спичку.
.
Подъезд
У меня в руках белый пакет с логотипом книжного магазина. А ещё у меня несколько жизней. Не верите? У меня много жизней. Одна — на Холмогорова девять, другая — на Ленина тридцать, ещё одна — на Пушкина двенадцать, и даже в доме у цирка. Я приношу книги в пакетах, а уношу — разговоры. Одни жизни короче других. Одни жизни населены равнодушными ко мне людьми: «здравствуйте-спасибо-до свидания», а другие…
В квартире сорок девять живёт девушка Нина, а я живу где-то этажами выше, может, на крыше, как Карлсон. Я сам так придумал, что никакой я не десятиклассник, подрабатывающий курьером, а её сосед. Когда старичок из пятьдесят первой заказывает книги, я всякий раз сначала звоню в сорок девятую. И мы с Ниной болтаем в подъезде.
— В том году был стеклянный ноябрь. Я кутался в воротник — и это как будто большая кошка обнимает тебя за плечо.
— Люблю.
Нина улыбается мне одним краешком губ.
Она часто так разговаривает — вставляет точку в середину предложения, как будто так и надо.
— Что любишь?
— Когда ты говоришь что-то такое — про кошку, про плечо. Опять книг накупил? И что там? — заглядывает в пакет.
А там: два Кортасара и один «Ночной паром в Танжер».
— Коричневые книги, — заключает Нина. — Коричневые хорошо смотрятся на стеллаже. Я проверяла. Они как будто бы умные. В отличие от красных, например.
— Я знаю красного «Евгения Онегина».
— Вот видишь.
— Ты не разбираешься в Евгениях.
— У меня одноклассник Евгений. Не советую. Мне пора, сейчас придет мама, а чайник холодный.
— До следующего Кортасара?
— Мне нравятся.
Она опускает глаза, зашторив их густо накрашенными ресницами.
— Мне нравятся зелёные книги, но тебе это не грозит. Ну, пока!
Я наблюдаю, как она в домашних тапочках взлетает на полпролёта выше, к своей квартире. Распущенные пшеничные волосы блестят в мигающем свете лампы. Поднимаюсь на полтора пролёта выше, чтобы сунуть пакет с книгами адресату в пятьдесят первую квартиру. В этой девятиэтажке — одна из моих жизней, она невидимая, как и все жизни. Машу ей рукой: «до встречи» — а сам выхожу в солнечный прямоугольник улицы.
Через три недели я снова у сорок девятой. Что же ты, дедушка из пятьдесят первой, так редко книги стал заказывать? Читать — полезно. Я звоню в Нинину дверь.
— Я написал вчера песню.
Нина молчит. Наверное, так и надо встречать песни — молча. Я смотрю на неё, а у неё, оказывается, карие глаза. Никогда бы не подумал.
— Не хочешь послушать мою песню?
Она смотрит в окно. Мы всегда разговариваем у окна подъезда.
— Ты сочинил её не для меня, — выдыхает Нина.
— А для кого?
«Для кого?» — у меня пересыхает горло.
Нинины карие глаза — как два больших острова в молочном океане. Нина смотрит мне в глаза, и вряд ли она тоже думает, что мои глаза — два больших острова в молочном океане. Она всегда смотрит так, словно между нашими глазами прямая линия. По которой из точки А в точку Б выехал взгляд со скоростью сорок километров в час, не меньше.
Она отводит взгляд.
— Я не знаю, для кого ты сочинил песню. Но ты сочинил её не для меня. Я и книги не читаю по той же причине.
— Их писали не для тебя?
— Я читаю только сообщения. И номера машин. Если собрать все сообщения и номера машин, которые я прочитала, то получится книга о моей жизни.
— Я написал песню, в которой нет музыки. Она не должна петься, понимаешь? Она живёт только в виде слов.
Нина смотрит на ветки, медленно покачивающиеся из стороны в сторону за грязным стеклом окна.
— Это хорошая песня. Песня без музыки — очень скромная и непритязательная песня. Я уже её люблю.
— Послушаешь?
Нина долго молчит. Потом произносит:
— Что-то давно тебя не было. Я даже поискала немного. Звонила в квартиры с незнакомыми мне жильцами. Тебя нигде нет. Тебя нет здесь, ты здесь не живёшь. Чего ты молчишь?
Я не молчу:
— Твои глаза — карта потерянной местности, там дома и деревья, и реки-моря. Твои глаза — пятно неизвестности, я хотел бы быть там, но…
Она перебила меня какими-то словами. Выключила воспроизведение моей песни. Нажала «стоп».
Её слова снова цеплялись за мои, как и во всех наших разговорах о кошках, плечах и кортасарах. А потом я ушёл, чуть не забыв занести книги дедушке-книголюбу. Он мне сморщенно улыбнулся: «спасибо».
Больше дедушка из пятьдесят первой не заказал ни одной книги. Может, он бросил читать?
— Читать не бросают, — сам себе ответил я.
Нину я больше не видел, хотя мог бы прийти и без книг.
У меня много жизней — на Ленина тридцать, на Пушкина двенадцать, и даже в доме у цирка. Что ж, очередная наша жизнь ведь не спрашивает, оборваться ей или нет. Правда?
.
Бумажный человек
На дом она задала детям построить аккорд от звука «соль».
— Соль — это середина музыки. Говорят же «соль земли». Это про звук. Он главный тут, — она нажала клавишу, но сиплый полузвук-полудыхание уже не услышали дети — после звонка они все выбежали за дверь с табличкой «Сольфеджио», закрыв её за собой.
А она, дослушав звук «соль», собрала со столов листочки с контрольной работой.
— У меня сегодня день рождения, — сказала вполголоса и в полшага вышла из школы.
А дома прибила к стене комнаты семь гвоздей и повесила контрольные работы своих учеников по справедливости — начиная с работы отличника и заканчивая двоечником. Двоечная работа нравилась ей больше всех, она была неправильной.
— Люди думают, что должны любить картины, потому что это искусство, а я смело смотрю в лицо жизни: я не люблю картины, — сказала она стене. — И музыку не люблю. Она как картины, только музыка. За это не люблю. Но у меня день рождения сегодня.
Небо за окном позеленело и остекленело, напоминая бутылку. В потемневшей комнате она зажгла люстру на бледном от старости потолке. Посмотрела на стену с контрольными работами, на другую — пустую. На третью, с окном. На четвёртую, с дверью.
— У меня день рождения, а гости не позваны.
Поэтому она вырезала из плотного картона телефонную трубку, раскрасила карандашами, надписала цифры на кнопках и обзвонила друзей.
— Приходите, — говорила она, — адрес знаете, — добавляла. — Жду. Жду, — выдыхала в бумажную трубку, и этот звук «жду» напоминал ей ноту «соль» на старом пианино — сиплый, воздушный.
Через час, когда стемнела бутылка за окном, стали появляться первые гости.
Сначала толстая дама с цветами. Цветы именинница сразу поставила в картонную вазу, а даму усадила на диван, согнув по линии сгиба — в районе основания её толстоватых бумажных ног.
Затем подошла сестра этой дамы, не знакомая имениннице. Она принесла коробку в обёрточной бумаге. Коробка была поставлена рядом с картонной вазой с цветами, а гостья усажена на диван рядом с сестрой.
Подошли ещё молодые люди — один с усами, другой без. Тот, что без, никак не представился, а только улыбался так, как будто и не улыбался — глазами, большими голубыми глазами. Именинница зарделась, глянув на незнакомца без усов и с глазами.
— Сыграть? — переспросила она, приподняла крышку пианино застенчиво.
Гости танцевали, раскачиваясь от ветерка из приоткрытого окна. Их головы были зацеплены прищепками к верёвке для сушки белья — так танцевать гораздо проще и веселее, если ты бумажный.
— Это звук «соль», — представила она гостям свою любимый звук и сыграла его. А затем и всю пьесу — мелодия то и дело теряла «соль», а затем снова находила, в конце всё-таки зависнув на «до». Это событие показалось имениннице нестерпимо грустным — пьеса должна была закончиться на «соль», поэтому она сказала: — Вот так всегда. Не люблю музыку, — и прикрыла крышку пианино тихонько.
Гости перестали раскачиваться и стали расходиться. Они расходились не как обычные люди — толстая дама, которая принесла цветы, например, выскользнула в окно и медленно спланировала на скамейку у входа в подъезд.
Только человек без усов и с голубыми глазами никак не хотел уйти. Тогда ушла она — прихватив зонт, потому что уже стемнело.
Она шла по чёрному тротуару, а луна пряталась в небе.
Она нашла безлюдный парк и села на безлюдную скамейку, а луна так и не вышла.
— Тогда одна посижу, — сказала она, вспомнив свой любимый звук «соль». — Хороший получился праздник, — проговорила она более грустно, чем планировала.
Тогда к ней подсел кто-то, и одновременно начался дождь.
Забыв открыть зонт, она повернулась к человеку — а он оказался бумажным, без усов и с голубыми глазами. Он улыбался ей, а по щекам тёк дождь. Но даже тогда она не открыла зонт.
Луна так и не вышла, и они просидели под дождём, может, ночь, а может, две, напевая вполголоса звук «соль» и от капель медленно превращаясь в бумажную труху.
.
