Янина Бальтаз — петербурженка, хотя давно уже живет далеко от родного города: сначала — в Австралии, затем — в Швейцарии. И все равно — это петербургские тексты, продолжение той их части, которую ввело в русскую поэзию начало прошлого века, когда мистический шепот скандинавских саг, эти путающиеся сами в себе инверсии и угловатые узоры северного модерна, встретились с западноевропейским — французским и немецким — декадансом. Читая эти стихотворения, я больше всего, конечно, вспоминал об Елене Гуро — там, где у Бальтаз о детях, о воображаемом брате; но потом она поднимается к горному озеру и кладбищу близ него, пишет о морском береге после кораблекрушения — и все это заставляет нас вспомнить о Поле Валери, но особом Валери, начинающем терять выверенность и изысканность, распадаться на части, странным образом напоминая этим Бориса Поплавского. Кстати — никто из литературоведов не писал о Поплавском как своеобразном последовательном отрицании Валери, исходящем из той же точки, что и знаменитый символист?
Геннадий Каневский
.
Янина Бальтаз родилась в 1982 в Петербурге. Долгое время жила в Австралии, с 2012 года проживает на границе Швейцарии и Франции. Стихи публиковались на сетевом литературном ресурсе «Полутона».
.
Янина Бальтаз // Я вспомнила другой язык
****
посеребри невыпавшим снегом
голову
закрой глаза
заранее
уход вверх ногами под землю —
вовремя красивый выход.
в день этот серый,
когда
ни старше, ни младше.
я
я — звук последний
и самый первый тоже
все тише слышен
но ясен
яснее даже, чем прежде
****
Когда у меня родились дети, никто мне не сказал — ты создала смерть.
Ты создала смерть своих детей.
Когда мои дети жили во мне, мне сказали — они пока прозрачные.
Ты создала реку.
Когда мои дети хотели выйти наружу — мои кости стали мягкими.
Мои кости стали их костями.
Имя моё (написано) — на воде.
Имя ваше (написано) — на воде.
Они не хотели приходить сюда.
Я пообещала, что здесь будет звук.
Никто мне не сказал — ты уйдёшь
и не захочешь возвратиться.
Я вспомнила другой язык —
и стало слишком тесно.
Мои кости побледнели
И рыбы теперь проплывают мимо.
Дети и я танцуем —
их маленькие тяжёлые тела против моего.
Они никогда не летели
над самой красной землёй на свете.
Они не знают о черных лебедях — их клювы
будут маяками в узких озёрах.
Я так откровенна, потому что не могу простить
наше одиночество.
Глухонемые отцы-тени и матери-тени
тлеют на лицах моих детей.
Я в ярости —
на лечение ожогов не хватает кожи.
Когда над красной землёй летала я,
мне сказали: не верим!
Ожидание капает со лба дерева
в темноту простыни на балконе.
Чёрные мотыльки величиной с мышь пьют —
я встряхиваю простыню и они разлетаются как пепел.
Слушай, мама! Смотри, мама! — думает всё.
Мы были здесь первыми.
****
если бы у меня был брат
я для него бы танцевала
письма писала бы ему на крыльях
нездешних птиц, чтобы вернее долетели
на кусте малиновом шипы все оборвала бы
и дверь открыла
когда бы у меня был брат
поле рядом с домом было бы футбольным
а не кладбищем животных
и шила бы ему мячи я из ненужной кожи
мальчишеские крики собирала бы в браслеты.
брат
если бы со мной ты был
я пчёл бы приручила и золото с их жал
на кубки бы перелила.
пух с животов их подарила
на платок тебе — звенящему и ясному
пустынник-брат
мы переходим мост
навстречу острову и слову — там церкви были
ледоход и корабли
нам жжёт ладони воск
на набережных и в глухонемых колодцах
больше не поют
никто нас не зовёт
о, милый брат, становится теплее
намажь мне йодом руки и говори
рассеянная везде линия – жизни листа, травы
мне глаза закрой
не видеть те пожары
птиц искалеченных и оленей, хоронящих своих
прямо перед моим окном.
брат мой, брат,
пусть голубые будут у тебя глаза
остальное всё неважно —
главное
не такой как я
и все равно такой
Где они, недотроги?
Странное место — автобус забирается еле-еле.
Не дыша проезжает обрывы
и осевшие кресты.
Выше, выше — тут уже не памятники, так —
в пластике фотографии
и в горизонтальной небесности иногда силуэты птиц.
Тошноты трели, протянутая рука —
в ней таблетка.
Рассасывать! Тебе не надо сейчас пить.
Ползти. На святую то ли гору, то ли холм —
там прохладная глубокая пещера,
там в развевающихся лентах дерево
и сероватый монастырь.
Над горою — солнце, в глазах — слёзы:
на ветру кто-то задул свечу и перец обронил.
Я стою поблизости в полузабытой тени.
Дерево вздыхает, хлещет
лентами голубыми и красными,
иногда синими.
Плохо видно — то ли солнце на горе, то ли туман:
их тридцать. Мне немного больше, чем сорок.
Они не знают, они моложе меня,
улыбаются для черно-белой вечности,
куртки непродуваемые — для походов, палки — для опоры,
я уже давно горюю о двоих из них.
Место странное — в пещере прямо за порогом
озеро надмирное песню всем поёт.
Ищет путь свой по холму источник.
В ранних сумерках я по бревну бреду через него,
падаю и не протянута рука. Не больно — на дне песчинок перешёпот,
камни милосердны и круглы.
Место странное:
гора ли, не гора,
холм дерево пещера монастырь ручей.
Всех птиц тут птицелов поймал,
и тридцать человек однажды были здесь,
а с этими людьми была и я.
****
после кораблекрушения
что собирает море?
шёпот совсем ещё новых досок
смолу для забот обо всех
свет потерпел имя —
красноволосая ростра
надписывает рыб и водоросли,
повеселевшие от пролитых вин
беззащитный мрамор на берегу
от боли складывается
в ступени и мавзолеи
шрамы камня —
в карманы
всем знаменосцам
могучая месть моря —
соль грызёт на памятниках слово
ищут непокоя непокорные
карты и краски к побережью точно прибиты
виноградники,
захлебнувшись, падают оземь
дети без имени реют как флаги
ногами сильными
от вымысла прочь
****
1.
Я искала искала ищу,
меня нашли милосердные дети.
2.
Не забывай меня
забывать,
и я тоже ладони —
ребро к ребру — сложу и вспомню,
в них оттиск головы,
пух волос новых,
идеальные раковины ушей.
3.
Я не слышу, не слышу я —
плохая связь, в кабине ветер трепещется,
там восход, здесь закат.
Носком ноги расковыриваю трещину — как назвала?
Под обивкой шепчутся муравьи.
В честь меня? — Нет.
Выхожу в выходное отверстие.
Пол, на нём тело, над ним нога.
4.
Одна однее всех одней.
Махровое из роддома полотенце
с каждым днём всё меньше.
Твоя грустная верхняя губа.
Память-мох увязает в петлях.
Ты ли это? Секунды из пальцев
прорастают в ладони. По ним — линии своевольно.
Я покрошу в них серебра.
5.
Вязанье идеала для
новорождённого.
Хлопок, не акрил — тепло ли,
когда боль не быль.
Окна нараспашку, трепещут младенцы —
есть хотят.
Ветер вечер утро ночь
Я дочь была
6.
Никто не говорил со мной об этом —
важен сон еда одежда из шерсти и шелка
близко к сердцу носить,
а что в не-сон ты — демон, и
тьмы дева трясёт руку,
кровью белой молоко на плите горит?
Умолчали.
В живых ли утро?
7.
А мне сказали — ты тревожный,
а вечером встревожилась и я,
что не! сию минуту, ту же!
должна была! — тебя
укрыть в тепле и свете неслепящем
одеялом вязаным от слов, но неловко было.
В другой раз будет так.
Ты — милосерден.
8.
Покажите как его держать?
Фото на память матери.
Я позвонила.
Сбылся самый древний страх,
и вышло время
непарадным ходом,
в осколках хрупкий купол.
Теперь с тобою мы по-взрослому одни.
****
Не осталось у подушки
Сторон холодных.
Бессонница дёсны
жжёт кипятком.
Наотмашь, наутро
стрелка часов под рёбра
бьёт на осколки
всех до одного.
Поникшие, быть
здесь не должные,
прочь скользят,
сами себе палачи.
Время рассыплется —
не замените.
Пальцы
расстанутся невпопад.
Дождя шум.
Последний
и
необъяснимый.
Отраженье
Смутное.
Двери открыты
останутся.
Птица, под окном
замершая,
воскреснет,
чтобы проводить.
.
