Дмитрий Лагутин // Рассказы

Иногда законы земной физики перестают работать, и тогда появляются такие рассказы, как у Дмитрия Лагутина. Пространство выдает свою подлинную относительность, заурядное оказывается чудесным. За воротами шиномонтажа шумит звездное небо, того и гляди вывалишься вместе с автомобилем в бесконечную пустоту. Тополя взмахивают ветками, чтобы улететь за море. Коварные арендаторы норовят украсть у офисного помещения окно вместе с живописным видом (конечно, можно прорубить новое, но вдруг «…там, например, космос со звездами, или площадь базарная, или еще какой-нибудь сюрреализм»). К счастью, в пространстве прозы Лагутина царит самая первобытная тайна. «Ну а что это у нас в стеллаже лежит? Так ведь неизвестно что!»

Евгения Джен Баранова

Лагутин Дмитрий Александрович. Родился в 1990 году в Брянске. В 2012 году стал выпускником юридического факультета БГУ имени академика И. Г. Петровского. Победитель международного конкурса «Всемирный Пушкин» в номинации «проза» (2017, 2018 и 2021 год). Лауреат премии «Русские рифмы», «Русское слово» в номинации «Лучший сборник рассказов» (2018 год). Один из победителей международного конкурса «Мост дружбы» (2018 год). В 2021 и 2022 году вошел в лонг-лист премии «Лицей». Тексты опубликованы в изданиях «Знамя», «Москва», «Новый берег», «Нижний Новгород», «Волга», «Нева», «Юность», «Урал», «Дальний Восток», ЛиTERRAтура, «День литературы» и др. Лауреат премии журнала «Нева» (2021 год). Рассказы переведены на китайский и немецкий языки.

.

Дмитрий Лагутин // Рассказы

Вид

Директор шел по коридору первым, завхоз замыкал, я — между ними.
Не сбежать.
Директор шел, позвякивая ключами — прихваченная огромными пальцами связка казалась крошечной. По шее его плавали красные пятна.
Тревожно гудели под потолком коридора лампы.
— Так а что все-таки случилось? — спросил в тон лампам, тревожно, завхоз.
— А увидите сейчас, — не оборачиваясь, беззаботно как будто ответил директор.
Я молчал — я безошибочно понимал язык красных пятен и молчал, и завхозу тоже стоило бы, но он, невысокий, мне по плечо — а директору по грудь — вероятно, не видел пятен за мной.
Почему он-то не сбегает?
Беги, добрый маленький завхоз, я приму удар за двоих — это будет платой за потерянный однажды и без лишнего шума выданный мне ключ от входной двери.
Но завхоз не бежал.
Возле нужного кабинета директор остановился, повернулся в профиль — я увидел, что по щекам его плавают те же пятна, что и по шее, перетекают на манер масляных пузырей в светильнике — воткнул ключ в скважину, провернул, огромной ладонью надавил на ручку, и медленно раскрыл дверь.
А потом, издеваясь, склонился, приглашающе повел рукой.
Я шагнул в темный душный кабинет, следом, протиснулся, бормоча ругательства, завхоз. Последним вошел директор, хлопнул ладонью по выключателю.
Под потолком заморгали, просыпаясь, загудели тревожно лампы — осветив видавший виды линолеум, чуть подранный в углу, стены в черных точках — дырках от выкрученных саморезов — щупальца интернет-кабеля, извивающегося вдоль плинтуса.
Кабинет был пуст и тих, и пахло в нем так, как пахнет в любом кабинете, из которого только-только выехали арендаторы и который — без окон — сутки простоял закрытым.
— Вот же сволочи, — пробормотал завхоз и медленно двинулся вдоль стен.
Директор прислонился к дверному косяку и скрестил на груди огромные руки.
Завхоз подошел к противоположной двери стене и погладил ее ладошкой — а потом на всякий случай постучал негромко.
— Капитальная, — пробормотал он.
— Начинайте оправдываться, — предложил директор нам обоим. — Я весь внимание.
Я вспомнил, какая здесь вчера была кутерьма, как выносили коробками документы, разбирали стеллаж, не пролезающий в дверь. Арендаторы казались людьми порядочными, о намерении съехать предупредили, как положено, за месяц, попросили акт сверки и рассчитались за тот остаток, что не покрывался обеспечительным платежом.
Я загодя подготовил документы, подписал у директора и соглашение, и акт, а вчера, как договаривались, к трем поехал сюда — принимать.
— Дим, веришь? — вздыхал арендатор. — Все устраивало! Вот жил бы здесь, веришь, Дим? Место отличное, условия… Да и цена адекватная. А вид какой!
Арендатор качал головой.
— А только вот не тянем мы больше, не тянем, — он хлопал по карманам и выворачивал один из них. — Сыпется рынок с приходом москвичей!
Он делал жалостливое лицо.
— Дим, ну чего им у себя в Москве не сиделось? На хрена они нам, а, Дим? Жили себе спокойно, в ус не дули, и тут на тебе.
Я качал головой понимающе.
Мимо нас сновали бухгалтера, роняли бланки, придерживали подбородками телефоны в проводах. Ветер гонял упавшие бланки по полу, выметал в коридор. Я слушал, а сам поглядывал вокруг, оценивал состояние возвращаемой недвижимости.
— Дим, дырок лишних не сверлили, — кривился арендатор, — только под необходимое. Там вот в углу линолеум чуть дернули — из кулера какая-то железка торчала, хрен ее знает, что такое. Но это ж так, ерунда, да?
Я вглядывался в угол.
— Ерунда, конечно, — подтверждал я. — Только в акте все равно надо будет указать. Так, на всякий случай, сами понимаете.
— Понимаю, конечно, Дим, какие вопросы?
— Сколько вам еще времени нужно? Примерно?
Арендатор заглядывал в коробку, из которой виднелись настенные часы.
— Да нам-то сам видишь, полчаса еще теток погонять и готово, — он оборачивался, примирительно размахивал руками. — Люда, шучу, шучу!
Люда — по комплекции способная составить конкуренцию разве что директору — поджимала губы, презрительно отбрасывала назад черные, тяжелые локоны и выносила из кабинета внушительное кресло.
— Полчаса-час, Дим, не больше. Да только вот эту дуру, — он показывал на шкаф, — и вот эту вот, — на свой стол, огромный, дубовый, — самим нам не вытащить и не увезти. Даже с Людкой. Не в туарег же мне это все заталкивать! А грузчики будут только к шести. Такая вот запердуха, Дим.
До шести я ждать не мог — я рассчитывал уехать не позже четырех.
— Давайте так сделаем, — предложил я. — Соглашение сейчас подпишите, я экземпляр увезу. А акт завхозу отдам — вы же ключи ему будете возвращать, тогда и заберете.
— Давай, Дим, базара ноль.
Я попрощался, спустился к завхозу и передал ему акты.
— Там линолеум в одном месте продран, — сообщил я. — Не критично, но в акт лучше вписать. Впишете?
— Я видел. В углу, да? Я же заходил к ним, смотрел, как мебель таскают — чтоб косяки дверные не побили. Впишу, чего ж не вписать?
Завхоз проверил ручку на развернутом сканворде, наклонился над актом и написал размашисто, под печатным текстом:
«В углу кабинета продран линолеум».
Он подумал и дописал:
«Справа от окна».
Я объяснил, что ждать не могу и что акт нужно отдать арендаторам, когда те вывезут последнее — силами грузчиков — и будут возвращать ключи.
— Вы только загляните к ним, чтоб все в порядке было — а потом отдавайте, — попросил я.
— Загляну, чего ж.
Я попрощался и уехал пить кофе.
Все это — опустив ненужные детали — я пересказал директору, на всякий случай отойдя от него подальше, к продранному линолеуму.
Директор слушал внимательно, а когда я закончил, перевел взгляд на завхоза.
— Ну а что я? — развел руками завхоз и поправил очки. — Я у них до пяти проторчал, все слушал, как сейчас рынок сыпется. Даже помог кресло на первый этаж спустить.
Директор слушал, задрав подбородок и упершись макушкой в тот же дверной косяк — и, не моргая, глядел на завхоза сверху вниз.
«Ледяной взгляд, до костей пробирает, — думал я. — Вот бы мне такой».
— Ну а к пяти сторож прибыл, — продолжал завхоз, глядя почему-то на меня, а не на директора. — Семеныч, его смена… Я по кабинету прошелся еще раз, каждый пятачок осмотрел. Из вещей — стол оставался, и шкаф этот, дура такая, под потолок…
Завхоз занервничал и стал раскачиваться на носках, точно разминался перед упражнениями.
— Ну откуда же я мог знать, что они вот так? — не выдержал он. — Стол, шкаф вывезти — и все! Стены, пол — все в порядке, и даже мусор убрали, не то что таксисты! На лбу же у них не написано, что могут… вот так… — завхоз обернулся на глухую стену и крякнул. — Ну я и попросил ключ Семенычу забросить, как уезжать будут — а акт у него оставил, чтоб он им вручил.
Завхоз посмотрел из-за очков с отчаянием.
— Не отдал ведь акт до выезда… Только чтоб с ключами, единомоментно…
И он замолчал.
Директор вздохнул, отклеился от косяка и шагнул к стене.
Завхоз шмыгнул в сторону.
Директор погладил стену ладонью, отошел на шаг, завел руки за спину и долго смотрел, чуть наклонив голову — точно картину в галерее разглядывал.
— Какой был вид… — вздохнул он. — Лучший на этаже…
Он был прав — остальные кабинеты смотрели либо в стену дома напротив, либо в липовые кроны, с каждым годом все более густые. Та сторона коридора и вовсе рассматривала автомойку во внутреннем дворе.
— Кто же мог знать… — заговорил завхоз, игнорируя мои ужимки. — Пройдохи, конечно, а ведь не до такой степени…
Директор сжал губы и медленно, со свистом, выдохнул через нос.
Завхоз замолчал.
Какое-то время стояли в тишине — не шевелясь. Потом директор поводил челюстью из стороны в сторону и снова вздохнул.
— Можем подать в суд… — предложил робко я.
Директор посмотрел с жалостью, как смотрят на человека, сказавшего глупость.
— У тебя работы мало? Некогда сейчас по судам ходить, — он нахмурился. — Адрес-то поменяли, с нашего?
Я кивнул и подумал, что моя работа наполовину состоит в том, чтобы отвечать уверенно, даже если сам я в ответе не уверен.
— Ну хоть что-то…
Директор зашевелил губами.
— Новое придется рубить… Завтра бульбаш занят, послезавтра тоже… В понедельник займемся, — он посмотрел на нас с завхозом. — Вычту из зарплат, пополам.
Я кивнул с готовностью и облегчением, завхоз — неопределенно.
— Но если с видом что-то случится из-за всех этих перетрубаций, — директор погрозил нам кулаком, — если прорубим, а там, например, космос со звездами, или площадь базарная, или еще какой-нибудь сюрреализм, то пойдете у меня по статье, как ответственные за материальные ценности!
Я сделал трагичное лицо — но только для виду, так как никаких соглашений о материальной ответственности не подписывал.
И завхоз, кажется, тоже — я, во всяком случае, для него таких не готовил.
— Пошли, — скомандовал директор, не дожидаясь реакции, и развернулся, шагнул в коридор. — Только дверь открытой оставьте, пусть дышит комната.
Завхоз погасил в кабинете свет, и мы вышли за порог.
— Что у тебя там, Андрюх? — спрашивал директора один из арендаторов, из дальнего конца коридора.
— Да окно утащили, съезжая.
— Как так?
— Да остолопы мои проморгали.
Мы с завхозом замедлили шаг.
— А давай мы его найдем, Андрюх. Я через пацанов пошукаю — привезет как миленький.
— Ну пошукай, мало ли. Только без фанатизма — сейчас не время для историй.
— Какой фанатизм, Андрюх, все чин по чину. Только вот с налоговой разберусь…
Мы с завхозом с кивками прошли мимо директора, добрались до конца коридора и вышли на лестницу.
— Заглумил ты мне голову тогда, — зашипел на меня завхоз, — с линолеумом этим. Вечно от тебя проблемы! То окно упустишь, то ключи потеряешь…
И, не дожидаясь моей реакции, он зашагал вниз по лестнице.
У меня дыхание перехватило от возмущения.
— Вот вы ведь взрослый человек, — бросил я ему вслед с укором.
Он не ответил.
Я подождал немного, чтобы не пересекаться на лестнице, и тоже зашагал вниз.
Окно прорубили на следующей неделе — и даже раму поставили подороже прежней, под винтаж.
С видом все оказалось в порядке.
А через полгода из-за хлынувших в провинцию москвичей стал сыпаться и наш уголок рынка — и директор, до последнего храбрившийся, пошел на сокращения.
Сперва сократили маркетолога, потом секретаря, потом половину бухгалтерии и технического директора. Когда очередь дошла до меня, в штате оставалось человек десять — включая завхоза.
Его сокращать было нельзя — зато вместо сторожей теперь старалась охранная сигнализация.
Я какое-то время помыкался без работы, а потом устроился по рекомендации к тем же москвичам — и не пожалел.
Правда, теперь больше было разъездной работы — приходилось мотаться по всему городу от конторы к конторе, подписывать бесконечные бумаги и договариваться с контрагентами о сотрудничестве.
И однажды — жарким летним днем — меня занесло в крошечный бизнес-центр, загнанный в промзону на самой окраине города, за железной дорогой. Долго я подпрыгивал на ухабах, искал нужный въезд за перекошенную бетонную стену, долго петлял по промзоне, объезжая двухэтажные коробки в поисках нужного, а когда нашел, присвистнул: у крыльца его стоял, припаркованный по диагонали, туарег того самого арендатора, с окном.
Я специально, чтобы не светиться, объехал здание и припарковался у торца. Потом осторожно, почти крадучись, прошел мимо туарега и прошмыгнул в дверь, рассчитывая в любой момент столкнуться с ушлым арендатором лицом к лицу.
В здании я зачем-то поднялся сразу на второй этаж — дело, видимо, было в лестнице, которая первой встречала входящего внутрь и как будто звала за собой — прошел, стараясь не скрипеть полом, через длинный коридор.
Я шел и читал таблички на дверях: «Производственная компания «Индустрия питания», «Приятного аппетита», «Сеть быстрого питания “Хрустик”» — и так далее. Двери занимали всю правую сторону коридора, слева же светились, перемежаясь с высокими фикусами, окна: смотрели на промзону в ангарах, кучах песка, тракторах — рабочих и нерабочих.
По промзоне перебегали, ругаясь, люди в спецовке, ползали, поднимая пыль, машины. Сверкали под солнцем выставленные вокруг одного из ангаров теплицы. Тут и там захлебывались лаем и рвались с цепей собаки.
Одна из дверей была нужна мне по долгу службы — ради нее я и приехал — но, потоптавшись перед ней, уже прицелившись пальцем в кнопку звонка, я решил пока не заходить — добрался до конца коридора и, не обнаружив ничего примечательного, вернулся в самое начало, спустился на первый этаж.
На первом этаже коридор был короче, теснее, и двери темнели по обе его стороны — а фикусы отсутствовали.
Я беззвучно, перенося вес с пяток на внешнюю сторону стопы, а с нее — на носки, двинулся по коридору, и за одной из дверей услышал знакомое:
— Такая вот запердуха, Вась! Я бы и дождался, если бы ну хоть полчаса там, или около того… А так, извини, лететь надо! Вот срываюсь и лечу, Вась! Здесь Люда остается, она тебе все отдаст. Документы? Готовы, конечно, вот, передо мной лежат. Да, их тоже забери. Все, Вась, дорогой, полетел я, а то все сроки сорву.
Раздался какой-то шум, шуршание.
— Люда, милая, отдай ты ему деньги с документами, только смотри, чтобы он тут по столу не шарил… И как уйдет, напиши мне. А я все, бежать надо, иначе…
Что иначе, я не узнал, потому что, задержав дыхание, проскользил к лестнице и взлетел на площадку между этажами — и уже оттуда услышал, как хлопнула внизу дверь кабинета, как проскрипели по коридору шаги и открылась со скрипом дверь на крыльцо. Я выглянул и успел — прежде, чем дверь лязгнула, закрываясь — увидеть знакомый затылок.
Крякнула сигнализация, взревел и затих, удаляясь, мотор.
Я спустился на первый этаж и замер перед дверью — обычной деревянной дверью с табличкой. На табличке красовалось незнакомое мне название.
«Зайду, — продумывал я план действий, — сделаю вид, что случайно. Люда, конечно, перепугается, решит, что я их искал полгода и вот, нашел. Я ее успокою, скажу, что…»
Что говорить Люде, я не знал.
«Ладно, придумаю, — решил я. — На месте как-нибудь сориентируюсь».
Я повернул ручку, толкнул дверь и вошел, уже начиная изображать удивление.
И удивился по-настоящему, потому что Люда была другая — не та, с черными локонами.
— Здравствуйте, — приветливо поздоровалась худенькая русоволосая девушка, подняв глаза от компьютера.
— Здра-аствуйте, — протянул я, озираясь.
Единственное в кабинете окно — напротив двери — плотно закрывали жалюзи.
— Вы за деньгами?
— За деньгами?.. — я мотнул головой, пытаясь понять, о чем речь. — Нет-нет, не за деньгами!
Люда повеселела.
— Я… я…
И я сказал, что приехал к ее начальнику, что он прежде работал с моим — и вот я оказался рядом, и решил зайти.
— А он уехал, как же жаль! — искренне опечалилась Люда. — Хотите, я ему позвоню?
— Нет, не нужно, спасибо. Еще сорвется сейчас обратно, еще в магазин по пути заедет — и весь день наперекосяк.
— Ой, не сорвется, — заверила Люда. — Там у нас такое…
Она многозначительно покрутила руками.
— Ну тем более, — отозвался я.
Люда вдруг спохватилась.
— Может, вам чаю сделать? Или кофе? Только у нас сливки закончились.
Я пытался рассмотреть, что же там светится сквозь жалюзи — промзона с собаками?
— Чаю? — рассеянно ответил я. — Да, чаю можно, пожалуй…
Люда просияла, точно я оказал ей честь, согласившись.
— Садитесь тогда, — она показала на кресло рядом с журнальным столиком. — А я сейчас все сделаю. Вам покрепче?
— Да, пожалуйста.
Я погрузился в кресло, закинул ногу за ногу и сделал вид, что изучаю разложенные на столике журналы — с каждой обложки на меня смотрел какой-нибудь местный депутат — а Люда запорхала по кабинету, в углу которого обнаружилась импровизированная кухонька с нишей и кулером.
Наконец, на лицо одного из депутатов опустилось изящное, тонкого фарфора, блюдце, его припечатала такая же изящная чашка.
— Угощайтесь, — предложила радостно Люда.
Она вернулась за свой компьютер и застучала ноготками по клавиатуре.
Я поднимал чашку за тоненькую, выгнутую ручку, дул на чай, ставил обратно — а сам сверлил взглядом жалюзи.
Лампы под потолком гудели — но не тревожно, а как-то устало.
— А вы давно вместе работали? — спросила Люда, не переставая печатать.
— Год-полтора назад.
Чай остывал — и дуть на него уже смысла не было. Я в очередной раз поднял кружку, вдохнул терпкий пар и понял, что надо пить и уходить — а потом, быть может, когда-нибудь по случаю вернуться: вдруг жалюзи будут сдвинуты?
И тут Люде позвонили — она даже вздрогнула от неожиданности.
— Да, я слушаю, здравствуйте.
«Вряд ли это он», — подумал я и приступил к чаю, который оказался удивительно вкусным.
— Да, заезжаете в ворота, — объясняла Люда дорогу. — По левую руку будет база с теплицами, вот за нее вам надо повернуть, а потом увидите…
Она замолчала, кивнула послушно.
— Да, давайте я вас встречу. Сейчас выйду, да. Да, к теплицам.
Люда повесила трубку и с сожалением посмотрела на меня.
— Плутают, — объяснила она. — Придется встречать. Вы здесь побудете?
— Конечно, — с готовностью отозвался я. — Я такой чай недопитым не брошу!
Люда в очередной раз просияла, щелкнула мышкой, встала и вышла, оставив дверь в коридор открытой.
Я тут же вскочил, бросился к окну, решительно отбросил жалюзи в сторону, и дыхание у меня перехватило от восторга.
Я увидел угол дома, освещенный солнцем, с одной стороны, край блестящей липовой кроны — с другой. Между ними разворачивалась, утекала к горизонту вздыхающая холмами даль. Кое-где светились квадратики крыш, прятались под деревьями, в одном месте ленточкой извивалась река, и над ней вставал точно игрушечный, совсем крошечный отсюда, мостик — а за ним уже не было крыш, а были только разноцветные поля и перелески, и по ним скользили темными лоскутами тени от облаков, а у самого горизонта все сливалось, становилось серо-синим и врастало в небо.
В коридоре послышались шаги, голос Люды. Ей вторил чей-то бас.
«А ну как кто-нибудь знакомый, — забеспокоился я. — Директор, например, тот самый».
Я вернул жалюзи на место, упал в кресло и одним махом допил восхитительный чай.
В кабинет вслед за Людой вошел сумрачный, усталого вида человек. Он коротко взглянул на меня из-под тяжелых век и скрестил руки на груди, ожидая, пока Люда соберет и отдаст ему документы и деньги.
— Подальше не могли забраться? — недовольно поинтересовался он, распихивая деньги по карманам. — Вырыли бы землянку в лесу и использовали под офис.
Люда смущенно рассмеялась.
— Вам, может быть, чаю предложить? Или кофе? Только у нас…
— Предложите, — перебил ее сумрачный. — Я все равно откажусь.
И он, не прощаясь — и не взглянув на меня — вышел, затопал устало по коридору.
— Мне тоже пора, — сообщил я, дождавшись, пока лязгнет дверь. — А чай очень вкусный, спасибо.
— Ой, на здоровье, это нам клиент привез, из Индии, — обрадовалась Люда. — А вы, может быть, подождали бы еще немного? Директор, наверное, скоро уже вернется.
— Нет-нет, извините, я и так засиделся. Я в другой раз заеду, вы ему не говорите, пожалуйста, что я был, — я поднялся, вручил ей пустую чашку, — хочется, так сказать, эффекта неожиданности.
Люда улыбнулась понимающе.
— Конечно.
И она шутливо приложила кончики пальцев к губам.
— А чай — просто замечательный, — повторил я. — Всего доброго.
— До свидания.
На выезде из промзоны я разминулся с туарегом — но это был другой туарег, чуть поновее моделью, и за рулем его сидел, вытягивая шею, благообразного вида старичок в панаме.

Шиномонтаж

— Все время забываю — ручник дернуть или просто на паркинге оставить?
— Лучше дерните.
Я до упора вытянул ручник и вылез.
В нос ударил резкий, густой запах резины.
— Погодка-то, — вздохнул один из ребят, тот, что советовал про ручник.
— Тебе к отпуску! — отозвался второй, загоняя под дно Тиидушки домкраты-рычаги.
Третий прыснул.
— В багажнике? — спросил, поморщившись, первый.
Я кивнул, отошел в сторону.
Первый распахнул багажник и стал вытягивать из него шуршащие пакетами шины.
— Вот возьму, — говорил он, — и не уйду в отпуск! Работать буду до кровавых мозолей!
— Иди-иди, — отвечал второй с улыбкой, дергая домкраты, — хоть отдохнем от тебя!
— Друг от друга надо отдыхать, — отметил задумчиво третий, принимая шины и срывая с них пакеты.
Он посмотрел на меня.
— Как считаете?
Я пожал плечами и отошел вглубь гаража, к каморке, в которой умещался диванчик, два стула, журнальный столик, стол с компьютером, гоняющий рекламу телевизор и стеллаж с неизвестно чем.
На журнальном столике пестрели нарды — своей переобувкой я прервал партию.
Стена, у которой ютилась каморка, была плотно закрыта башнями из летней и зимней резины — казалось, разгреби, протиснись, а там не стена, а, скажем, поле с колокольчиками.
Или полюс северный — ледяная пустыня, айсберги на горизонте.
— Буду на рыбалку ходить, — выкрикивал первый, снимая с Тиидушки переднее левое, — на первую зорьку! А по пути к вам заглядывать, с уловом!
Он толкнул колесо второму, и оно послушно покатилось прямо в руки — точно спешило в объятия.
— Зайду, с удочками, с ведерком. Буду смотреть, как вы пашете, и бороду чесать.
— Ага, а рыбу по дороге в Пятерке купишь, — кряхтел третий, толкая второму заднее левое. — Из тебя рыбак…
«Удивительное дело, — думал я, — целыми днями подзуживают друг друга, издеваются, а выглядят такими довольными».
Дружелюбнее и сплоченнее я ребят не знал — в других шиномонтажах бурчали, матерились и смотрели вокруг себя то затравленно, то дерзко: чего приперся, дескать, катался бы дальше на зимней.
Я обошел Тиидушку, переступая через трубки пневмопистолетов, заглянул в салон — выключил ли музыку? Магнитола приветливо горела синим, что-то играло, но слышно ничего не было — потому как изоляция. Я шагнул к воротам, подпер их плечом и стал смотреть в узкое, похожее на бойницу, окошко.
За окошком сек наискось дождь, по площадке перед гаражом ползал, разворачиваясь, похожий на гору джип, за ним пучил на дорогу разноцветные глаза светофор, и перед светофором собиралась обыкновенная в конце рабочего дня пробка.
За пробкой тянулись колючие голые кроны, за ними — вдалеке — вырастали, подпирая облака, новостройки.
— Припозднились вы в этот раз, — крикнул мне первый, наседая на колесо и сдергивая с него шину, — не пожалели шипов.
Я виновато развел руками.
Он внимательно посмотрел на шину, на другую, погладил ладонью.
— А может, и не припозднились. Лысая, как призывник, отъездила свое.
— Отъездила, — подтвердил я. — Вы в ноябре так и говорили: еще сезон, и все.
Первый кивнул.
Второй постоял у Тиидушки, заглянул под дно, потом хлопнул себя по карманам.
— Покурю.
Он шагнул к каморке и кинул в зубы сигарету, чиркнул зажигалкой, в гараже запахло табаком.
Первый и третий оторвались от работы, замахали на него руками.
— Иди отсюда, а! И так дышать нечем!
Второй смущенно прошагал к воротам, привстал на цыпочки и выглянул во второе окошко.
— Сечет, — крякнул он.
— Открывай тебе говорят, — негодовал первый. — Вонищу развел!
Он посмотрел на меня, вздохнул с досадой.
— Мы с Андрюхой бросили, а этот, — он кивнул на второго, — все никак.
— Силы воли нет, — проворчал Андрюха, натягивая на колесо летнюю резину — гладкую и мягкую, без шипов.
Я представил, как еду на этой резине по полю, подпрыгиваю на кочках, а потом паркуюсь у самого песка так, что в машине сразу пахнет рекой.
— Ладно-ладно, — процедил второй, жуя сигарету, — подняли крик.
Он наклонился до земли и ухватил ворота за толстую горизонтальную ручку. Я сделал шаг назад, второй потянул, и ворота поползли вверх, выгибаясь над Тиидушкой и прижимаясь к потолку.
Теперь, чтобы посмотреть в окна-бойницы, нужно было запрокинуть голову — что я и сделал.
За окнами продолжал сечь дождь, нависало над новостройками темно-серое, в просветах, небо, и светофор горел желтым, готовясь сменить гнев на милость.
А в свободном от ворот проеме — широком, чтоб можно было заезжать, не боясь за зеркала — распахнулась черная пустота, исколотая точками звезд.
Второй шагнул на самый край, прижался плечом к косяку и стал курить, выпуская в пустоту струйки дыма.
Я сделал еще один шаг назад и на всякий случай положил ладонь на багажник Тиидушки — а ну как унесет еще.
— Не бойтесь, — успокоил меня второй, — не унесет.
Он несколько раз глубоко затянулся, поморщился и щелчком запустил бычок в пустоту. Бычок, кувыркаясь, поплыл вперед и быстро пропал из виду.
— Закрываю? — крикнул он, оборачиваясь.
— Оставь, пусть проветрится. Что ты такое куришь вонючее… — пробормотал Андрюха.
— Иди ставь! — крикнул первый, толкая одетое на лету колесо.
Колесо покатилось по плитке, и я испугался, что оно выкатится в пустоту, я даже дернулся ему навстречу — но второй ловко подхватил его, понес к носу Тиидушки.
Из черного проема веяло сухим холодом, я набрался смелости и убрал ладонь с багажника — оставив на нем влажную пятерню.
Вдалеке одна из звезд сорвалась со своего места и, точно мелом расчертив пустоту, ухнула куда-то вниз.
Сверху раздался стук.
— Опять он… — вздохнул первый.
В окошко заглядывало чье-то суровое лицо, крепкий кулак стучал костяшками по стеклу.
— Работаем мы! — крикнул первый.
Обладатель сурового лица продолжил стучать. Потом он стучать перестал и замахал перед окошком пачкой документов.
Я представил, какой вид открывается ему сейчас — крыша Тиидушки, макушки ребят, катающих по гаражу колеса.
— Надоели мне эти отчеты, — буркнул второй под нос и крикнул:
— Не откроем!
Первый оставил в покое колесо и выпрямился, посмотрел наверх, вздохнул.
— Надо открыть.
— Сам и открывай, — ответил ему Андрюха.
Первый вытянул из каморки стул, пристроил возле Тиидушки. Разулся и влез, встал на цыпочки. Пыхтя, кончиками пальцев дотянулся до окошка, дернул ручку, сдвинул в сторону.
Я услышал стук дождя, гул моторов у светофора.
— Заполните! — крикнул человек с суровым лицом, и в окошко протянулась рука с документами. — Я через час вернусь!
«Сейчас дождь закапает,» — подумал я.
Но дождь и не думал капать в гараж — он по-прежнему сек наискосок, заливая шевелюру сурового.
Первый принял документы, рука втянулась в окошко, суровое лицо исчезло и перестало загораживать моргающую поворотниками пробку.
— Бумажки возьмите, — попросил меня первый, — а я окошко закрою.
Я, стараясь держаться поближе к Тиидушке, шагнул к нему и взял из его руки отчеты. Он привстал на цыпочки и нащупал ручку.
В этот момент за окошком засвистело, загудело, и в гараж ворвался влажный, пахнущий дождем ветер. Первый закачался на стуле, я дернулся в сторону и выронил отчеты на пол. Ветер подхватил два или три верхних листка и выбросил их в черную пустоту.
Первый беззлобно выругался. Восстановив равновесие, он подтянулся и захлопнул-таки окошко. Слез со стула, по одной засунув ноги в кроссовки.
— Извините, — растерянно протянул я, чувствуя себя круглым дураком.
Еще и криворуким к тому же.
Я с детства чувствую себя криворуким, если уж на то пошло, я даже свыкся со своей криворукостью — но краснеть из-за нее не перестал.
— Да ладно, — махнул рукой первый, принимая уцелевшую пачку. — Меньше писать.
Он ушел с отчетами в каморку, но через минуту выглянул из нее с озабоченным видом.
— Не, парни, — сказал он, — самое важное улетело.
Андрюха и второй, тот, что не бросил курить, оставили работу и исчезли в каморке. Потом второй вышел, поднял с пола пневмопистолет и обернул вокруг пояса резиновый шланг.
— Давайте я, — робко предложил я. — Мой же косяк.
— Да какой косяк, успокойтесь, — улыбнулся второй, подходя к краю. — Далеко не улетят, это ж ветер.
И правда, листки, не шевелясь, висели в пустоте прямо напротив проема, метрах в десяти от нас.
— Андрюх, подстрахуй.
Андрюха наступил на извивающийся по полу шланг.
— Ловите, я пока закончу, — сообщил первый и покатил заднее правое вокруг Тиидушки.
Второй — храбрейший из людей! — поплотнее затянул шланг на поясе, для верности воткнул пистолет за лямку комбинезона, наклонился, как наклоняется ныряющий с бортика в бассейн, и оттолкнулся подошвами от края.
И поплыл в пустоту, разведя руки в стороны.
— Красотища тут такая! — крикнул он, не оборачиваясь.
Я осторожно подошел к краю и, держась за косяк, выглянул.
Во все стороны разворачивалась чернильная тьма, в ней мерцали тысячи — сотни тысяч! сотни сотен тысяч! — звезд. То тут, то там вытягивались и таяли ослепительные царапины.
Я высунулся по пояс, посмотрел вниз — фундамента у гаража не было, сразу под порогом начинались звезды. Мне стало не по себе.
Храбрейший из людей, тем временем, доплыл до отчетов, медленно собрал их, сунул за пазуху и крикнул:
— Тягай!
Андрюха наклонился, подхватил шланг, дернул — и второй поплыл обратно. Когда он был у ворот, я набрался храбрости и протянул ему руку — за которую он схватился.
— Спасибо.
Второй рукой он зацепил косяк, подтянулся и ступил на плитку.
— Вот и все, — сказал он, улыбаясь. — Пустяки.
И пошел в каморку, вытягивая из-за пазухи смятые отчеты.
— У вас там пустяки, — сообщил первый, — а я всю работу сделал.
Он обошел Тиидушку и сложил домкраты. Тиидушка, до этого висящая в воздухе, мягко осела.
— Старую резину куда? — спросил Андрюха. — Нужна?
— Да нет.
— Ну и славненько.
Он подкатил лысые шины к краю и по одной спихнул их за порог.
Шины стройным рядком поплыли вдаль, стали уменьшаться и совсем скоро исчезли из виду.
— Вы не переживайте, — успокоил меня Андрюха, заметив мое смущение. — На земле они тыщу лет разлагаться будут, а тут летают себе, никому не мешают.
— Залетят куда-нибудь и сгорят в атмосфере, — заверил храбрейший из людей.
Первый тем временем скрылся в каморке — заполнять журнал. Я достал кошелек и пошел за ним.
На экране телевизора замечательный актер Стив Бушеми прохаживался по укрытой изумрудной травой лужайке, на нардах кругляши лежали не так, как прежде — видимо, ребята в процессе работы успевали делать ходы.
— Сколько я должен?
— А полторы.
Я отсчитал деньги.
— Товарник выпишете? Для бухгалтерии.
— Без проблем.
Первый долго рылся в ящиках стола, нашел бланк и стал писать, продавливая ручкой бумагу — чтоб не было бледно.
— А я, кстати, читал тут ваше, — сказал он, — в интернете нашел. Верлибрический очерк. Как в Шанхай летали.
— Это что на сайте Брянской писательской? Слово тридцать два?
— Точно. В разделе «Читальный зал», под названием «Кое-что о строительстве мостов».
— И что скажете?
— Ну да, живо так пишете. И юмор есть.
Я шаркнул ботинком смущенно.
— Скажите, — он оторвался от листка и посмотрел мне в глаза. — Правда, что у них мужики с животами наголо по улицам ходят?
Я прыснул.
— Да, бывает, — ответил я. — Типа если живот есть — значит, солидный человек, с достатком. Вот и показывают.
— Слыхали! — крикнул первый, выглядывая в гараж. — Вот бы у нас так!
Андрюха хлопнул себя по животу.
— Зря я, что ли, брюхо согнал?
— Что ты там согнал, как было, так и есть! — отозвался храбрейший из людей. — Вот у меня пресс так пресс!
Первый вручил мне листок.
— Слушайте, — поинтересовался я. — А вот у вас стеллаж — что это в нем разложено?
Первый оглянулся на стеллаж, долго смотрел на него, потом снял что-то с полки, покрутил в руках, подбросил, прикидывая вес.
— А неизвестно что, — ответил он мне.
И крикнул в гараж:
— Ну а что это у нас в стеллаже лежит?
— Так ведь неизвестно что!
Первый посмотрел на меня, развел руками.
— Ровер приехал! — крикнул Леха. — Следующий по записи!
Я выглянул в гараж: из бойниц спускались два луча — от фар.
— Ой блин… — протянул первый. — Сейчас намучаемся…
Все трое помрачнели.
Я спрятал чек, пожал ребятам руки и сел в Тиидушку.
В салоне играла «Бибигония» — шершавая любительская запись концерта, который проходил двадцать лет назад в Петербурге. Я на нем, конечно, не был — мне тогда только стукнуло десять — но позже наверстал, пересмотрев и переслушав его раз, наверное, сто.
Я завелся и уже собрался сдать назад, но увидел в зеркале заднего вида пустоту со звездами и похолодел.
— Погодите, погодите! — крикнул храбрейший из людей и заспешил к воротам. — Сейчас отправились бы в путешествие.
Он стал на краю, дотянулся до ручки и потащил. Ворота вместе с бойницами, дождем и светом фар выгнулись и поехали вниз.
— Пока не сдавайте, заедает!
Храбрейший из людей ударил воротами о порог, отпустил, и они тут же плавно потянулись наверх — открывая черную щель.
— Да что ты будешь делать… Вот механизм…
Андрюха взялся за вторую ручку — вместе потянули, ударили еще раз, третий, четвертый, до щелчка. Потом аккуратно приподняли — щель засветилась лужами, в гараж повеяло весенней прохладой.
— Порядок!
Ворота отпустили, и они уползли наверх, открывая площадку для разворота, пробку со светофором и тарахтящий сбоку Ровер.
Окна-бойницы слепо смотрели в потолок, через них были видны протянутые к лампам провода.
— Всего доброго! — попрощался со мной храбрейший из людей.
— До свидания, — ответил я, кивнул Андрюхе, помахал первому и стал медленно сдавать назад.
Тиидушка перевалилась через порог сперва задними, потом передними колесами, развернулась, скрипя резиной, выехала на перекресток и понесла меня по объездной — чтобы не стоять в пробке — мимо полей и коттеджей с флюгерами.
По крыше барабанил дождь.

На юг

Мало кто знает, что самые наикозырнейшие места нашего фудкорта — не вокруг приседающих на одну ногу столиков и не на громоздких дутых диванах. И не за колоннами. И даже не у аквариума. И уж точно не у прилавка, за которым на только что приготовленной — и да, источающей ошеломительные запахи — пицце пузырится и растекается сыр.
Самые наикозырнейшие места нашего фудкорта — у окна. Окно — широченное, высоченное, во всю стену; и вдоль него тянется узкая стойка, похожая на барную. Перед стойкой толпятся барные же стулья — преимущественно без седоков.
Мало кто знает, что именно эти места можно назвать наикозырнейшими.
Мы вот с Павлом Александровичем — знаем. Раз в неделю мы набираем еды, карабкаемся на тонконогие стулья, садимся плечом к плечу, выкладывая на стойку подносы и локти — и, поглощая набранное, ведем беседы о том о сем, глядя перед собой, в окно.
За окном темнеет заставленная автомобилями парковка, за парковкой вытягивается слева направо недавно перезакатанная асфальтом дорога в четыре полосы, по которой то мелькают мухами, то стоят неподвижными очередями автомобили. Вдоль дороги — на той стороне — стоят исполинские тополя, похожие на сторожевые башни, — макушками своими они чуть-чуть не задевают облака, могучие стволы светлеют сквозь густую листву.
В июне с тополей во все стороны летит пух — катается горстями по парковке, плавает перед окном, взметается вихрями с козырька у крыльца, и кажется, что времена года играют в чехарду и зима пришла чуть раньше обычного.
За тополями разворачивается поле, когда-то служившее аэропортом, — уходит вдаль и упирается в частокол новостроек (обнимая при этом и как бы отгораживая от новостроек здание бывшего аэровокзала, которое сейчас занимает юридический факультет местного университета и из которого раз в неделю приезжает обедать Павел Александрович). По левому краю, залезая на поле, грудятся частные дома с огородами, и летом из окна фудкорта — только если вы сидите не на диванах и не за колоннами — можно разглядеть, как дядька в панамке, похожий на Хемингуэя, жжет в своем огороде костер.
Я пришел первый, разжился несколькими кусками дымящейся пиццы, долго гадал, колу пить или морс — выбрал колу — ревниво выбирал место, а когда выбрал, то взобрался на стул, подпер подбородок ладонью и уставился за окно.
Стоял конец августа, солнце заливало город нежным золотистым сиянием, по стеклянно-голубому небу растекались полупрозрачные, молочные какие-то облака. Через поле катались зеленые волны — ветер гладил высокую траву — новостройки вдали сверкали.
Тополиная листва дрожала и трепетала, тополя тянулись вверх.
Дядька, похожий на Хемингуэя, стоял у костерка, опершись на грабли и запрокинув бородатую голову, смотрел не то на небо, не то на тополя. Над костерком вставал жиденький серебряный дымок — и как только я его увидел, я прямо почувствовал, как сладко он пахнет и как здорово сейчас было бы подкинуть в него хворосту и смотреть, как тот с треском осыпается искрами, как сквозь него ползут струйки плотного терпкого дыма.
Рядом возник Павел Александрович — оседлал стул, выложил на стойку поднос с острейшими в мире, в оранжевой корке перца, куриными крыльями.
— Задержался, — сообщил он. — Сам видишь.
И он кивнул на окно.
Мы поздоровались и принялись за трапезу.
Пицца успела подостыть — и от этого стала только вкуснее. Павел Александрович хрустел крыльями, я поглядывал на него и удивлялся — глазом не моргнет, ни один мускул на лице не дрогнет.
Я однажды попробовал — и весь обед размазывал по щекам слезы.
— Это еще не острое, — говорил Павел Александрович. — В Казахстане острее.
Он родился и вырос в Казахстане — хотя сам казахом, кажется, не был.
— Не был, — подтверждал Павел Александрович. — И не буду. Казахом нельзя стать — хоть всю жизнь там проживи. Казахом надо родиться.
Дядька, похожий на Хемингуэя, перестал смотреть вверх, поправил панамку и принялся скрести граблями по огороду, у забора.
— О, — сказал Павел Александрович, — Эрнест.
По тополиным кронам прокатывалась рябь — листва мельтешила, сверкала в золотистых лучах, и казалось, что она идет помехами, вроде телевизионных.
— Я вот что подумал, — сказал я, доедая первый кусок — «Гавайскую». — Фет — это Вивальди в литературе.
Павел Александрович хмыкнул, вытер оранжевые пальцы о салфетку, задумался.
— Я Фета не очень, — сказал он, подумав. — А Вивальди люблю.
По всей длине улицы вытягивалась в обе стороны пробка — автомобили ползли сплошной — в четыре ряда — отарой, жались друг к другу и вразнобой моргали поворотниками.
— А меня вот последнее время что-то прямо тянет, — продолжил я, начиная новый кусок — «Римио». — Взялся перечитывать, даже вот с собой ношу.
Я двумя пальцами приоткрыл портфель и показал на толстый плетеный корешок, из-за которого выглядывала деревянная закладка с двумя голубыми бусинами на шнурке.
— О, узнаю закладку.
Закладок у меня — что листьев на тополе, но эта, конечно, самая солидная — из Шанхая.
— Фет, он… — я защелкал пальцами, подбирая слова. — Как… Не знаю… Как шум воды. Как вздох ветра. Чисто природный такой звук — без эмоций… То есть не без эмоций, конечно, а… — я защелкал активнее. — Без эмоций в обыденном понимании, без надрыва.
Павел Александрович жевал, смотрел перед собой и кивал.
— Читаешь, — подытожил я, перестав щелкать. — И тихо как-то на душе.
Павел Александрович кивнул, отпил кофе.
Дядька, похожий на Хемингуэя, подгреб траву к костерку, наклонился, покидал ее в огонь — встающий перпендикулярно земле дымок стал гуще — прислонил грабли к забору и сел на лавочку, снова запрокинул голову.
По небу ровным треугольником скользил птичий косяк.
Листва на тополях мелькала все быстрее, с нее не сходила рябь.
— Я, — сказал Павел Александрович, вздыхая и наваливаясь на стойку, — Волошина люблю.
Я Волошина не читал.
— Не читал, — ответил я, расправляясь со вторым куском и примеряясь к третьему.
«Карбонара».
Какое-то время ели молча. Павел Александрович, щурясь, пил кофе, я булькал колой. Под сводами фудкорта свивалась в кольца музыка, шумела дюжина разномастных кухонек, шум сливался с сотней голосов — в обед свободное место еще попробуй найди — с выкриками громкоговорителя, с шарканьем подошв, скрежетом отодвигаемых стульев.
А за окном, казалось, стояла тишина — хотя и понятно было, что там свои звуки, что там гудят пойманные в пробку автомобили, на парковке играет музыка, за торговым центром стучит стройка, кричат расхаживающие по газонам грачи и мягко шелестит тополиная листва.
Дядька, похожий на Хемингуэя, кажется, задремал на своей лавке — прислонившись спиной к деревянному забору и скрестив руки на груди. Панама съехала на лицо.
— Вот дремлет, — сказал Павел Александрович задумчиво, — и не знает, что мы на него смотрим.
Он повел плечом, посмотрел правее.
— Рановато они.
Один из тополей потянул макушку выше, листва замельтешила так, словно была готова сорваться с ветвей.
— Как в прошлом году, — возразил я.
Павел Александрович пожал плечами.
Земля у основания ствола встала бугром, макушка потянулась еще выше. Ствол медленно и туго пошел вверх, из земли показались бледные корни. Бугор приподнялся, потянулся за узлом корней, потом осыпался и сдался. Тополь медленно, тяжело оторвался от газона, листва замельтешила еще усерднее. Тополь поплыл вверх, роняя в темную круглую яму комья земли.
Грачи и галки, расхаживавшие рядом, вскинулись в воздух, возмущенно закружили вокруг поднимающихся корней.
Понемногу проползающая к светофорам пробка остановилась. Водители опускали окна, выглядывали, кто-то выходил, стоял, облокотившись на открытую дверь. Дети показывали пальцами.
Дядька, похожий на Эрнеста, по-прежнему сидел на лавке, но теперь видно было, что он не спал — запрокинув бородатую голову, не расцепляя скрещенных на груди рук, он из-под панамки смотрел на поднимающийся все выше тополь.
Тополь завис в воздухе, точно задумался, но потом продолжил набирать высоту, чуть наклонясь при этом в сторону — и теперь он взлетал не под прямым углом, и от него на поле падала вытянутая овальная тень.
За ним задрожал, потянулся, вспенил газон корнями и тоже взлетел соседний, поплыл следом — и в ряду сторожевых башен образовалась широкая прореха, сквозь которую, как сквозь рамку, было видно зеленое — с желтой проседью — поле, коробочек юридического факультета, столбики новостроек и бледно-голубое, в белых разводах, небо, по которому тянулись, уменьшаясь, два темных силуэта.
Я думал, что и остальные отчалят сейчас — но хотя листва и рябила, как могла, а даже земля у стволов оставалась неподвижной.
— Хорошо им, — мечтательно выдохнул Павел Александрович.
Я представил себе морское побережье, пену прибоя, накатывающую на темную полосу мокрого песка, а чуть поодаль — там, где песок переливается из золотого в белый, точно выцветая от жары — ряд исполинских тополей. Шелестит под теплым соленым ветром листва, солнце клонится к горизонту и окутывает кроны густыми красными лучами, опрокидывает за тополями длинные узкие тени.
Две точки помаячили немного над городом и исчезли.
— А вы когда? — спросил я.
Павел Александрович хмыкнул.
— На юг? Понятия не имею.
Он аккуратно свернул салфетку, расставил по подносу опустевшую посуду.
— Но в декабре — в Прагу, — добавил он. — Так что грех жаловаться.
Я фыркнул.
Павел Александрович кивнул на окно.
— Говорю же — рано. Эти еще неделю точно простоят.
Оставшиеся на месте тополя слегка покачивали макушками.
Павел Александрович дернул рукой, посмотрел на часы — и сполз со стула.
— Все, — вздохнул он. — Пора.
Я согласился — мне тоже было пора.
— Волошина почитай, — советовал Павел Александрович, облокачиваясь на резиновое перильце эскалатора. — На Фета, конечно, не похож, но…
— Давайте я вас подвезу, — предложил я, когда мы вышли на крыльцо.
Павел Александрович посмотрел на пробку, скривился.
— Я лучше чуть срежу, — ответил он. — Огородами. На Бежицкую выйду — а там уже сяду.
Я пожал плечами. Мы попрощались и разошлись — каждый в свою сторону.
Я тоже не решился приближаться к пробке — обвернул торговый центр, покрутился узенькими улочками, попрыгал на ухабах еще не раскатанной дороги — и махнул по объездной.
И пока ехал в офис, видел еще четыре или пять пролетающих по небу тополей — один проплыл над самой машиной, на капот насыпалось земли. И вечером видел парочку — под сиреневыми, закат, облаками. Так что Павел Александрович был неправ — им самое время.

.