Сегодня стихи Светланы Михеевой подобны сжатым пружинам. Прислушайся, повсюду звук — или это не звук — напряжённый, на другой, нефизической, частоте. Вокруг тревожное, «…предсказатель-пчела / дребезжит, погружаясь / в одно, мировое, камланье». Явно что-то происходит: «…в глубине заколдованной суши / просыпаются тёмные смолы», «…существа навсегда исчезают, / меняя пустые обличья». Наверное, начинается: «Первый Ангел вострубил, и сделались град и огонь, смешанные с кровью, и пали на землю (Откр. 8:7)». Эсхатологический механизм запущен, время ускоряется, но скоро и его не останется. «Это было, было. Будет. И, снова — было… / Колесо знамений крутится и скрипит. / Вот опять вселенная вспыхнула и остыла, / и опять в океане космоса спящий — спит». Скоро всё узнаем. Или это уже будем не мы. «Так не пора ли нам успокоиться, трезво взглянуть на вещи: / в райском саду даже тени яблок для нас зловещи. / Как мы любим? Отчего безнадёжно таем?.. / Открывай свою книгу, Господи, / почитаем».
Михаил Квадратов
Светлана Михеева родилась в Иркутске. Окончила Литературный институт им. Горького. Поэт, прозаик, эссеист. Автор двенадцати книг, в том числе пяти книг стихотворений и двух книг эссе о литературе и литераторах. Произведения публиковались в журналах «Дружба народов», «Октябрь», «Интерпоэзия», «Сибирские огни», «Волга», «Урал», «Юность», «Грани», «Байкал», «Просодия», «Текстура», Лиterraтура, «Формаслов», «45-ая параллель» и др. Участник многих литературных фестивалей, форумов, программы резиденций дома творчества «Переделкино», мастерских писателей АСПИР. Лауреат международного Волошинского литературного конкурса. Лауреат премии им. Сергея Аксакова (Оренбург). Член Союза российских писателей. Живет в Иркутске.
Светлана Михеева // Ангел перегоревшей крови
Пробуждение
Свет степенный влиянье своё простирает:
в глубине заколдованной суши
просыпаются тёмные смолы.
Полдень вес набирает
и становится грушей
золотой и тяжёлой.
Превращаются ровные волны дыханья
в шепотки, приносимые ветром,
в ау, в донесения птичьи.
Это как заклинанья:
существа навсегда исчезают,
меняя пустые обличья.
Были мы и секвойями, рвущими синие ткани,
обложившие господа бога,
как тени небесной ловушки.
Были ядом в отравленной ванне,
и ухом Ван Гога
на последней пирушке.
Были озером тусклым в ложбине хребта
накануне грозы, подходящей
для размолвки влюблённых.
И обидой, что пережита.
и обидой, ещё бередящей
раны рыцарей сонных.
Кто в степях драгоценного тела отыщет
прежде бивший источник,
полный правды и смысла,
тот с фортуны немедленно взыщет, —
обещал им один полуночник,
уважающий сложные числа…
Но в ответ, до румяных сновидцев, зависших у края,
через два равновесных крыла
донося световое посланье:
на молочную пенку из детского рая
смысл похож — предсказатель-пчела
дребезжит, погружаясь
в одно, мировое, камланье.
***
Геннадию Калашникову
Осень похожа на ранку неизлечимую,
нанесённую человеку.
Дождь вызывает музыку, едва различимую,
она кидается в реку.
Каждый вечер о ней вспоминают капли.
Было что-то наивное, но не напоёшь с наскока.
А ночами в небесную пропасть уносят цапли
тяжеловатую роскошь востока.
Лиственницы теряют свое золотое тело,
пустеет казна тайги.
Солнце в дожде садится. Пока не село,
беги по реке, беги.
На глазок упрямого китайчонка
наплывает века волна крутая —
по Иркуту карабкается лодчонка,
мается, как ненужная запятая.
Чешутся, ноют бумаги старые раны,
неотправленному письму не спится,
после дождя равнодушная длань тумана
переворачивает страницы.
В них тоже зияет музыка. И оттого намного больнее,
оттого сильней отдаляешься от покоя.
Отделяешься, растворяешься. Становишься всё бледнее.
Словно тоже знаешь что-то такое…
***
Чувственность, отраженная в переливах тела,
в гибкости света, который идёт на дно,
гаснет, едва замутилось и потемнело
воображенья таинственное вино.
Всё владенье — выдумка или тайна,
и носитель имени, неулыбчивый имярек,
заблудившийся, заглянувший сюда случайно —
полубог в декорациях (голая роща, снег).
Осторожный воздух в мире, раздетом настежь,
огибает фигуры, бредущие вдоль реки.
Это тени памяти, их ничем не уластишь,
сохраняют презумпции, впадинки, бугорки.
Это было, было. Будет. И, снова — было…
Колесо знамений крутится и скрипит.
Вот опять вселенная вспыхнула и остыла,
и опять в океане космоса спящий — спит.
Повторенья зловещи, они надрывают душу.
Приговор печален, но тяжесть его ясна:
Погрузиться снова, как библейская суша,
в золотые чувства, в тёмные времена.
Обойти пустые комнаты — так, без смысла.
И глотнуть воды, и вернуться в свою постель.
И смотреть в окно. А с той стороны зависла
милосердной розой розовая метель.
Песня песней
Одни поклоняются богу, рождающему свет,
но таящемуся в темноте,
другие — богу, создавшему темноту,
рождающую свет. Противоречие гонит нас
мимо самих себя, осторожно
погружая в пропасти, будто в раздумья.
Данники осени, могущественные деревья,
обступают нашу меланхолию, поют нам песни,
обезболивая рожденье, обесцвечивая прощанье.
На фотокарточках остаётся
ангел перегоревшей крови,
самозабвенно играющий
в смену сезонов, в чередованье лет.
Ангел идёт — человек оставляет след,
листва его крови шепчет, толкаясь по венам,
и когда опадает, проливает под землю свет.
___
Свет невидим, но он поднимает воду.
Таково правило превращения, формула устойчивости.
Всё, что умерло — как будто потеряло равновесие,
но, как часть замысла, исполнило свою роль.
Это кажется прозой, но это поэзия благочестия,
неяркая и негромкая, в самом сердце любви.
В ней всякое прощание — ритуал возвращения,
а встреча — начало прощания, так что
имей в виду, когда наблюдаешь в зеркало:
каждая секунда — в последний раз.
Слепок времени, доказательство чуда,
она мимолетна настолько, что
опровергает себя сама,
к воздуху прислонившись с нынешней стороны.
Если закрыть глаза, то кажется, это тело волны
смертушку милосердно смахивает крылом.
Как же кожа твоя солона,
как же губы твои нежны,
как же сладко чувствуется объём…
___
Книга, капающая по букве —
самое отчаянное в ряду других свидетельств
о времени, течение которого зависит
от непредсказуемой постоянной — человека,
в чьих руках оно замирает, не жалит,
кипучая прелесть листвы его обнажает,
выдавая прелым запахом, светом на башнях,
чёрной яростью пашен, костями на этих пашнях,
жадной рифмой, проглатывающей своих детей,
электрическими карманами, полными сверкающих новостей.
В книгах, как в протоколах следствия, важен каждый свидетель,
время, как и любовь, лучше чувствуется в отражённом свете —
на страницах, привычно, осязаемо, где бы мне подсказали,
что ангел перегоревшей крови ждёт меня на вокзале
тысячи мест неназванных. Названия не имеют смысла,
время идёт — человек за собой оставляет образы или числа.
Так не пора ли нам успокоиться, трезво взглянуть на вещи:
в райском саду даже тени яблок для нас зловещи.
Как мы любим? Отчего безнадёжно таем?..
Открывай свою книгу, Господи,
почитаем.
Ночной страх
Страшно видеть, как собственные тени
нас пожирают во тьме неразделённого —
семена, дрожащие в мокрых коробочках;
фонарик, проливающий кровь темноты;
костёр, раздувающий дикие красные
щёки кустов;
Человек, принадлежащий своему завершению:
здесь
нет ничего, что могло бы меня покинуть —
кроме меня самой.
