Читаю подборку Евгения Сухарева и узнаю знакомые приметы давно ушедшей эпохи 70-х. Старьевщики, «на экране Гойко Митич / диких прерий капитан», «слободской суржик», — из этого времени лирический герой Сухарева, одинокий мальчик с деревянным игрушкой-медвежонком. Хорошо ли герою в новом времени? Бог весть. Но «ридной мовы дух неистребимый, / ключ моих удач и неудач». Поэт рождается и живет в языке; местоположение на карте не так уж и важно. «Имена, запекшиеся в Слове» – именно по ним определяется наше родство. Все мы буковки в книге бытия. «И что же без нас эта книга?» – вопрошает автор. Хотелось бы узнать ответ на этот вопрос.
Алёна Бабанская
Евгений Сухарев. Родился 2 октября 1959 года в Харькове. Окончил режиссерское отделение Харьковского государственного института культуры (1980). Автор пяти изданных на родине книг: «Дом ко дню» (1996), «Сага» (1998), «Седьмой трамвай» (2002), «Комментарий» (2005), «Октябрёнок» (2020). Лауреат Чичибабинской премии (2005). Лауреат конкурса Российской национальной литературной сети (июль, 2004). Член Международного фонда имени Б.А. Чичибабина (Харьков). Публиковался в периодике Украины, России, Германии. Произведения автора входили в антологии и хрестоматии.
Евгений Сухарев // «Речь родная, ты меня не выдай…»
Зоомодернистское
Давай заведём таракана
и мышку давай заведём.
По грани ребристой стакана
мы в новое время войдём,
дадим позабавиться моли,
не всё ж нам носить шевиот.
Моль скажет: «Оглохли вы, что ли?
Кто в домике этом живёт?..»
В стакане болтается мушка,
четвёртою лапкой сучит.
У ней то бодун, то просушка,
то ноет она, то молчит.
Над лампою светодиодной
кружится комар-Галилей.
Что делать с погодой нелётной?
Налей, осуши и налей…
Орлы, куропатки и рыбы,
микробы и прочие мы
друг с дружкой ужиться могли бы
средь света земного и тьмы.
Репейник растёт у колодца,
камыш — у болотистых вод…
Чего ж это нам не даётся?
Особенно в нынешний год?
Старьёвщик
Пирожки с вишнёвою повидлой,
за пятак шипучая с двойным…
Речь родная, ты меня не выдай,
дай вдохнуть свободы сладкий дым
с привкусом «шахтёрских» или «примы» —
пусть он будет горек и горяч,
ридной мовы дух неистребимый,
ключ моих удач и неудач.
Всё в себе связующий, историк
собственной судьбы, такой-сякой,
я иду из дворика во дворик,
и со мною — суржик слободской
ковыляет рядом, как старьёвщик,
скупщик неприкаянных щедрот,
весовщик, приёмщик, перевозчик…
Сколько ценит, столько и даёт.
У него, у скупщика, телега,
вещмешок — и больше ни черта.
В эту зиму столько, столько снега,
а весна ещё не начата.
«Де ти ходиш?» — слышно. «Где ты ходишь?» —
россыпью на угольном снегу.
«Гривенник махорочный не хочешь?
Больше я, хозяйка, не могу…»
Речь родная, мова слободская,
Балаклея, Валки, Люботин
слышатся, таясь и возникая —
звук у нас един, и Бог един.
Истинный носитель ветхой крови,
помню, знаю и произношу
имена, запекшиеся в Слове.
Ни гроша на сдачу не прошу.
Архитектурное ретро
Юрию Милославскому
1. Это Харьков, Украина,
это жизни пуповина,
имя, отчество, родство.
Это наша игровая,
круги ада или рая,
дворовое ар нуво.
2. Дворовое, родовое,
всё своё, не гостевое,
ну родился, так расти.
Дом на вырост, двор на вырост,
журавлёвский ясный Финист
держит пёрышко в горсти.
3. Вот ампир, а вот барокко,
ни изъяна, ни упрёка.
Вот кино, а вот фонтан
век течёт, не может вытечь.
На экране — Гойко Митич,
диких прерий капитан.
4. Над загруженной котельной
то ли зусман запредельный,
то ли угольный снежок.
Кружит шпак такой же чёрный,
а за ним и кот учёный,
раз — прыжок, и два — прыжок…
5. Шлях Полтавский, облик шпанский,
благовещенский, пацанский,
где базар и где вокзал.
От базара до вокзала —
кура-дура, яйки-сало,
я сказал, и ты сказал…
6. Тут, под небом псевдорусским,
я ходил Бурсацким спуском,
мир ловил, да не поймал,
потому что в этом стиле
нужно выбрать: или-или,
даже если выбор мал.
7. Выбор мал, да больно дорог,
чтобы мрак менять на морок,
чур, но только не со мной.
Что моё теперь осталось?
Только готика под старость
на шпалере расписной.
8. Вот живу, не выбираю.
Где ты, хата? Хата с краю
неопознанной страны.
Край затёрт, возврат потерян.
С фотки смотрит сивый «мерин»
на обменные «грины».
Деревянная сказка
Жил да был деревянный медвежонок.
Он стоял на задних лапах деревянных,
а в передних держал деревянный бочонок,
полный деревянного мёду.
Деревянный мёд был очень вкусный,
медвежонок держал его крепко-крепко,
утыкаясь в бочонок деревянным носом.
Медвежонок дружил с деревянным зайцем.
Заяц тоже стоял на задних лапах
и держал в передних резной барабанчик,
полный музыки деревянной.
И когда они глядели друг на друга,
собирая по капле мёд и ноты,
казалось обоим, что деревянная дощечка,
на которой и тот и другой стояли,
оживала под ними и пела.
Дружили они долго-долго,
покуда не треснула дощечка
и заяц не канул куда-то,
прихватив свой резной барабанчик.
А потом у медвежонка пропал бочонок,
полный такого сладкого мёду.
И медвежонок стал протягивать ладони
то ли за детской своей пропажей,
то ли за домом и новою дружбой.
Много лет одинокий мальчик
носил медвежонка в кармане
школьного пиджака на вырост,
не расставаясь ни на минуту
с верным другом и талисманом,
и вдруг заметил, что кончилось детство,
у пиджака прохудились карманы,
исчезли медвежата и зайцы,
и нет никому из них возврата…
После книги
Виктории Добрыниной
Всё это — о нас, дорогая.
И годы, и годы подряд
летят октябри, обрекая
на зиму своих октябрят.
Бумажные вытянув выи
над белым бумажным ручьём,
страницы летят отрывные,
и всё им теперь нипочём,
до самого зимнего мига,
печатную бязь теребя…
И что же без нас эта книга?
И кто же я с ней — без тебя?
Элегия жизни
…А ежели исчезнет человек,
не значит ли сие, что Бог исчезнет?
Взлетит ли птица? Выпадет ли снег?
Сухая ветка сломится ли, треснет?
Кто назовёт опавшую листву
не как-нибудь, но именно листвою?
Кто ёлку приготовит к Рождеству
в живой смоле, с макушкою живою?
Природа, не привыкшая молчать,
замкнёт уста без отзыва и цели.
Наложит мох землистую печать
на всё, что муравьи пройти успели.
Но мху никто не скажет: — Здравствуй, мох! —
и муравьям, совсем по-человечьи.
Сам Бог не разберётся, есть ли Бог,
без письменности нашей или речи.
А мы и вправду веруем в Него,
пока живой нас не оставит разум
и жизни золотое торжество,
блистая, не ответит нам отказом.
Узнаем ли когда-нибудь потом,
уже в себе почти не пребывая,
привычное такое слово «дом»,
где дышит светом чёрточка любая?
23. 01. 2021
Erfurt.«Wir schließen»1.
Элегия
1. Бродишь себе мимо серых витрин,
там, где повсюду стеклянные лица,
с городом целым один на один.
Заперто всё — и нигде не укрыться.
Только зелёным в оконную тьму
шашечки светят — кому? Никому.
2. Долгая осень отходит ко сну
до беспробудной испарины летней,
зиму собой заменив и весну,
путая первый свой час и последний.
И повторяется прожитый год.
И не забудется. И не пройдёт.
3. Что будет после — помыслить нельзя,
что было раньше — сознанье затёрло,
словно глазные желёзки слезя
и замыкая дыханье у горла.
И Gottesdienste2.теперь не идут,
словно душевный закончился труд…
4. Боже, спасибо, что нет у меня
прошлой и будущей линии жизни,
только осталось продление дня
здесь и сейчас, в лютеранской отчизне,
только сегодняшний свет не в запас —
Боже, спасибо, что здесь и сейчас.
13. 02. 2021
An die Freude3.
Хорошо на воздухе апрельском.
Холод синий, белый и рябой.
Если вслух, то незачем и не с кем.
Если молча, то с самим собой.
Например, о птице. Птица, птица.
Как она, такая, там летит.
В чёрных знаках белая страница.
Весь её поклёванный петит.
О свободе. Вот она, свобода.
Серенькая мелкая вода.
Зеркало речного небосвода.
Тополей сырые невода.
Сумерек дрожание на рельсах.
Колея, и снова колея.
Город Веймар. Или город Лейпциг.
Веймар с «а», а Лейпциг — с буквой «я».
Очень долго, даже слишком долго
я живу, как местный старожил.
И ни объяснения, ни толка
в том, что я не смог и не решил.
Наконец, о доме. Да, об этом.
Вот он, за аллейкой боковой.
Тень твоя в окне, за тёплым светом.
Тёплый свет вверху, над головой.
