«Филологическая проза» Владимира Новикова — профессора МГУ, литературоведа, эссеиста, — недавно вышедшая в журналах «Новый мир» (2023, № 2), «Урал» (2022, № 11) и «Звезда» (2022, № 3) — удачный пример сочетания академического и писательского начал. Жизнь в ней не противоречит литературе — воспоминания и наблюдения профессионала-автогероя позволяют и поделиться многолетним творческим и преподавательским опытом, и выйти за его пределы, в сторону опыта общечеловеческого, интересного самым разным аудиториям.
Мы попросили Владимира Ивановича рассказать «Формаслову» о секретах жанра — но попутно узнали и о готовящемся «Словаре модных слов», и о следовании традициям дописьменной литературы, и о студентах сегодняшнего журфака МГУ. В том числе и о том, какие представители современной литературы наиболее интересны им, и как иностранные магистранты реагируют на стихи Пушкина и Высоцкого.
Беседовали Борис Кутенков и Анна Аликевич.
.
I.
«Поговори со мной на моем языке»
О дне рождения мысли, общении со Шкловским и антиномичности русского эссе
— Владимир Иванович, что такое «филологическая проза»?
— Филологическая проза — нестрогий термин, так же, как и филологический роман. Филологическим романом я называю произведение с вымышленным сюжетом и героями, как, например, в моем «Романе с языком». Но после выхода книги герой остался во мне и продолжал рефлексировать на тему языка. Таким образом появились три выпуска «Филологической прозы», которые были напечатаны в разных журналах.
К филологической прозе отношу еще и все колонки на тему языка, которые вел в «Вечерней Москве», в «Свободной прессе», в «Новом очевидце», с которого начался «Словарь модных слов». Я трижды был лингвистическим колумнистом. В общем-то, «Словарь модных слов» тоже относится к филологической прозе.
— Как находите баланс между обращенностью к читателю и писанием для себя? Правильно ли мы понимаем, что эти заметки изначально были частью Вашего дневника?
— Записной книжки, как и дневника, у меня нет. Только ежедневник — для фиксации договоренностей. Так что пишу сразу для публикации, в этом смысле я абсолютный профессионал. Ирина Бенционовна Роднянская рецензию на меня как-то начала словами: «Он умеет-таки писать все — или почти все».
Но есть жанр, совершенно мне недоступный, — личное письмо; я делаю это как публичный жанр. Часто бывало так, что я писал человеку личное письмо, и он говорил: «А можно я его на обложке книги воспроизведу?» В этом есть и слабость — настоящее письмо должно быть уникальным, адресованным только конкретному человеку. Этого мне, к сожалению, не дано. Высоцкий в 1970-м году написал так: «Я вам пишу, мои корреспонденты, / Ночами песни — вот уж десять лет!» Письмами он считал те песни, которые исполняет.
Хорошо это или плохо, но я профи до мозга костей. Набросков не делаю. Кстати говоря, владею и каллиграфией — и меня всегда раздражает, когда пишут неразборчиво.
— Филологическая проза — дробный жанр по своей природе, но вернее было бы говорить о стилизации под фрагментарность. Так ли это?
— Да, верно насчет стилизации. На самом деле это все продумывается как единая картина, где очень важно, с чего начнется, чем закончится. И чередование элементов тоже смыслоносно. Для обозначения этих единиц слово «фрагмент» не годится, потому что фрагмент — это осколок целого. Рабочий термин, придуманный мной для себя, — это «логос». В каждом логосе есть сравнение языка и, говоря по-научному, экстралингвистической реальности, а говоря по-простому — жизни. Сравнение языка и жизни художественно, потому что сравнение само по себе художественный прием.
Логосы эти могут быть разного объема — от целой новеллки, как в «Новом мире» про Юрия Кузнецова, до одной фразы.
— Логос — это ведь античная идея? Потому что античные мыслители тоже иногда фрагментарно строили свои труды.
— Да. Существуют разные философские традиции. Есть традиция трактатов, а есть — миниатюр, эссеистики. Традицию русской эссеистики я отмеряю с 1912 года, с «Уединенного» Василия Васильевича Розанова. Многие считают, что его заметки — это поэзия.
— Какой из своих логосов Вы считаете самым главным?
— Это одна фраза: «Поговори со мной на моем языке». С этой фразой я обращаюсь к людям, с которыми хочу вступить в контакт, и то же самое слышу от своих читателей, и тем же отвечаю им. А теперь эти логосы составляют композицию, все спланировано. Как правило, сначала на полотно текста бросается ключевое слово, заголовок. Иногда это свое слово, иногда чужое, с которым я вступаю в диалог. Два таких диалогичных цикла называются «Чужое слово» и «Я вас услышал». Заглавное слово — это эмбрион, из которого может вырасти сюжет, а может просто фраза.
— А какое значение для Вас имеют публикации в периодике?
— Публикации в периодике мне нужны именно для того, чтобы из всего написанного постепенно собиралась книга: она называется «День рождения мысли». Все эти фрагменты прозы туда войдут. И замысел книги «День рождения мысли» состоит в том, что она закончится тогда, когда к автору придет последняя мысль.
— Последняя — в каком смысле?
— Последняя в его жизни мысль, которую он успеет зафиксировать.
— Но книгу Вы издадите при жизни?
— Может быть, но уже напечатано очень много, слишком много книг тоже не хочется выпускать. «День рождения мысли» называется книгой не в смысле полиграфическом, это не просто сброшюрованные листы печатного материала, а, как говорил Пастернак, «кубический кусок дымящейся совести». В этом смысле книга существует.
— Примерно как книга Высоцкого? О которой Вы говорили нам на лекциях, что, хотя у него не было книги при жизни, но она все же существовала — в смысле текстового, композиционного единства.
— Именно так. Банально, когда у автора все опубликовано. Я хочу, чтобы, как у Высоцкого, что-то еще осталось.
И хочу, чтобы каждая публикация в журнале была картиной, чтобы ее мог увидеть человек, ничего обо мне не знающий, никогда меня не читавший. Но он увидит эту мою картину мира, картину языка, а заодно и внутренний мир автора.
Я не зря, когда мы переписывались по поводу этого интервью, задал Вам вопрос, с каким художником Вы ассоциируете свой поэтический мир.
(Б. К.): — Прямо вот с живописцем? Сложно ответить. Никогда не думал о своих стихах в контексте живописи. Может быть, Аня ответит на этот вопрос?
(А. А.): — У Бакста есть большое полотно. Оно называется «Древний ужас. Гибель античной цивилизации». Там происходит землетрясение или подобный катаклизм, и цивилизация разрушается. У меня твои стихи ассоциируются с этой картиной.
(В. Н.): — А для меня Пауль Клее — такой моделирующий художник. Я пришел в музей Людвига в Кельне, увидел картину с названием, не переводимым на русский язык: «Hauptweg und Nebenwege». Что-то вроде «главный путь и побочные пути». И подумал: это и я, и мой мир.
Язык для меня — это мир, и я его изображаю. Есть прозаики, тематически ориентированные. Пишущие о животных называются анималисты. Пишущие о море — маринисты. А я пишу о языке, и, если угодно, меня можно назвать писателем-лингвистом. Но в самой лингвистике я работаю именно писателем: у меня нет ни одного академического сочинения о языке, и тем не менее, то, что я пишу о нем в свободной эссеистической форме, имеет научный месседж. Как Марк Тайманов — пианист среди шахматистов и шахматист среди пианистов, так я лингвист среди писателей и писатель среди лингвистов.
— И следуете в этом традиции Тынянова и Шкловского, про которых Вы как раз писали, что они органично сочетали в себе литературоведение и писательство.
— Да, конечно. Они мои — не скажу наставники, но предшественники. С Тыняновым я не успел пересечься, хотя много писал о нем, и мы с моей женой, прозаиком Ольгой Новиковой, считаем, что мы его ученики. А со Шкловским мы общались в 1982 году, и мне запомнилась его фраза: «Пишем для человека, а не для соседнего ученого». А в человека входит и ученый тоже.
— Есть ли у Вашей прозы сюжет? Если да, то как Вы его обозначаете?
— Прекрасный вопрос. Это как раз по нашей части — различение фабулы и сюжета. Эссеистическая проза бесфабульная, а сюжет в ней есть. «Сюжет» — это в переводе «предмет». Шкловский говорил, что сюжет — это использование всего знания о предмете. Мой сюжет — это язык в его вечном движении, язык как зеркало реальной жизни.
— Вы цитируете слова Монтеня о жанре эссеистики: «Содержание моей книги — я сам». И в то же время пишете, что художник как таковой «есть тот, кто интересуется миром больше, чем собой». Есть ли здесь противоречие? Или в эссеистике это органично сочетается?
— В эссеистике это органично сочетается. Русское эссе антиномично. Оно колеблется между верой и неверием, между индивидуализмом и соборностью, между плачем и смехом, а в случае с Василием Розановым — еще и между филосемитизмом и антисемитизмом (в этом ему, впрочем, следовать не стоит, лучше считать, что для христианства «несть ни эллина, ни иудея», что все народы равны).
Писатель-эссеист держит напряжение между этими двумя полюсами, оно и создает драйв. К одному из самых желчных своих логосов я даже приписал припев: «Я был неправ». И этот припев может относиться ко многому.
— В своих трудах вы выступаете как популяризатор. И в то же время имеете статус академического ученого. Хочется спросить и об этом сочетании.
— Мне не кажется, что я популяризатор. Я высказываю и фундаментальные вещи. Конечно, с Вениамином Кавериным я написал книгу, где разъясняю Тынянова. Но все-таки самое близкое мне — это работа на границе науки и литературы. В этом смысле, писательском, у меня учеников быть не может.
А как педагог я удачлив. Среди моих диссертантов много известных людей. Под моим руководством защитилась Валерия Пустовая. Или, например, Мария Раевская — кандидат наук, специалист по авторской песне, — и притом медийный человек, обозреватель «Вечерней Москвы». Но на журфаке МГУ я готовлю не литературоведов, а литературно образованных журналистов. Часто я слышу, что только благодаря Новикову человек заинтересовался толстыми журналами. И моя задача — сделать так, чтобы, окончив вуз, они продолжали литературу читать.
II.
«Я не знаю, написана моя душа или нет»
О скомпрометированном либерализме, мировом зле и общении за рулем
— Недавно увидел свет эссеистический цикл Вашей жены, прозаика и редактора Ольги Ильиничны Новиковой. Он был опубликован в «Звезде» с Вашим вступительным словом. Что Вам особенно близко в этих текстах?
— Когда я прочитал эту подборку, я сказал Ольге, что это настоящая поэзия. А она поправила меня, сказав, что это дописьменная литература.
— Прямо по Розанову с его апологией «литературы до Гутенберга» и «рукописности души».
— Да. Ольга сама автор двенадцати книг прозы, но у нее нет длинных монологов. Она так говорит и в быту — короткими, выстреливающими наблюдениями. И в какой-то момент я начал собирать эти логосы.
Какие из них мне наиболее важны? «Душа моя написана». Я вот про себя не знаю, написана моя душа или нет.
Афоризм, которым открывается подборка, — «Я не живу в соревновательном мире». И, если бы я сейчас начинал свою жизнь сначала — трудовую, литературную, — я бы меньше придавал значения таким вещам, как репутация, конкуренция. От соревновательного мира держался бы подальше.
— А как можно не придавать им значения?
— Жить сообразно внутренним побуждениям.
— Но это, наверное, важно понять именно в старости. А в молодости все-таки невозможно без борьбы амбиций.
— Да, и это тоже верно. Амбиции — сильный двигатель.
Возвращаясь к эссеистике Ольги Новиковой — для меня в ней важна антиномичность. С одной стороны, у нее есть формула: «Соприкоснуться с мировым добром», инфинитивно сформулированная. Устойчивое выражение, как вы понимаете, «мировое зло». А в то же время — и это высказывание я поставил последним — «Все равно его не брошу, потому что он плохой». Тут остроумно перефразирована Агния Барто. И это относится не только к спутнику жизни, а к человеку вообще: не бросать его, даже если он плохой, а помогать ему в жизни.
Очень важное высказывание: «Путь к новому языку начинается со взлетной полосы нормальной речи». То есть не стоит сразу прыгать в метафоры и гиперболы. В прозе, как в одежде, нужен один экстравагантный элемент. Не нужно надевать на себя сразу множество брошек.
(Б. К.): — Мне очень понравилось в этой подборке: «Во время встреч с людьми помни: ты за рулем. Ты ведешь свою жизнь. Не стоит выпивать, расслабляться, говорить лишнее». Я даже процитировал эти слова по телефону очень общительному восемнадцатилетнему поэту. Но как обойтись без чрезмерной разговорчивости и «расслабленности»? Особенно в молодости… Да и всегда ли нужно?
— Я думаю, что начать правильно жить никогда не поздно. (Смеется.) Но это сравнение работает не только в буквальном смысле. Я никогда в жизни не садился за руль, так что этот руль для меня метафорический.
— Вы готовите седьмое издание «Словаря модных слов» и много общаетесь с людьми, анализируя речевые тенденции. Тут скорее речь не о «жизни за рулем», а о свежем воздухе коммуникации. А какой путь Вы прошли за двадцать пять лет писаний о языке?
— Первое сочинение, которое я написал для «Нового мира» в 1998-м году, называлось «Ноблесс оближ. О нашем речевом поведении». Там я был довольно нормативен и жёсток, сейчас стал терпимее. Можно сказать, что сейчас я гораздо терпимее, чем раньше, отношусь к выражению «Я вас услышал». (Смеется.) Оно идеально попало в мой словарь — в предыдущих изданиях стояло слово «яппи» в конце только ради алфавита. Это слово не укоренилось в русском языке — наших «Вованов» не стали называть «яппи», и выражение «я вас услышал» свалилось на меня просто как подарок. (Смеется.)
— На какую аудиторию ориентирован Ваш словарь?
— Я бы сказал, на разные аудитории — начиная со старших школьников гуманитарных, филологических классов. Конечно, и на студенческую аудиторию. Я хотел бы сделать межфакультетский курс о речевой моде в прессе и в литературе. То есть моя книга имеет педагогическую направленность.
Мне важно было объяснить происхождение каждого слова. Например, чтобы разобраться с лайфхаками, приходилось заглядывать в британскую версию «Википедии», она отличается от русской… Мне хотелось бы сделать читателя филологом.
— Филологом — в том смысле, в котором это слово употребляла Ахматова?
— Именно так. Человеком, который любит логос, слово со всем его смысловым ореолом. И, кстати, одна рецензентка раскритиковала название серии, в которой вышел словарь, — «Словари для интеллектуальных гурманов». Но это определение абсолютно нормальное. Есть люди, которые получают удовольствие от филологических фактов. И в этом смысле функция моего словаря еще и гедонистическая.
— Это заметно. Но, кстати, о студентах: Вам приходится проверять много их работ. Кто из представителей современной литературы пользуется у них наибольшей популярностью?
— В «Новом мире» Екатерина Манойло с ее романом «Отец смотрит на Запад», повесть «Сын» Дарьи Ждановой. Похваливают питерского прозаика Сергея Носова. Внимательно читают критику. В том числе многие ссылаются на Вашу (Бориса Кутенкова. — Прим. ред.) рецензию в «Знамени» на роман Михаила Турбина «Выше ноги от земли».
— (Б. К.): Неожиданно! А сами Вы что читаете в последнее время?
— Чукча сейчас больше писатель, чем читатель. И преподаватель, конечно. Только что закончился курс, который мы с Лизой Новиковой по очереди читаем иностранным магистрантам, в основном китайцам, по-английски. Лиза лучше говорит на этом языке, я хуже говорю, хотя пишу без затруднений. И, кстати, если мы приезжаем в Англию, то там сострил — и все засмеялись. У китайцев другой менталитет. Сочинять эти лекции по-английски — огромная работа. И рассказывать о литературе, которую они не читали, — тоже. Но они очень трудолюбивые. Кое-что они читают в переводах, по-английски. Считается, что поэзия непереводима, но ничего, мы читаем в переводах Пушкина и Высоцкого…
— В «Словаре модных слов» Вы приводите разные примеры — как из текстов поп-песен, так и из серьезной прозы и поэзии. И пишете, что поэзия охотнее приручает новые слова. А в силу каких ее свойств это происходит?
— Мне кажется, что можно выстроить такую модель отношений с модными словами в прозе: от Пушкина до Пелевина. Пушкин любил модные слова, и нет такого слова, которое не попало бы в пелевинский дискурс. Но важно чувство меры. Такое слово может выполнять функцию остранения — лампочки, которая зажигается.
Иногда, общаясь со студентами, пишущими стихи, видишь, что словарь у них такой же, как семьдесят лет назад. А вот мы недавно разбирали стихотворение Веры Полозковой. Какое мнение вынесет по ее поводу история — еще не известно. Но у нее есть стихотворение про журфак, и там упоминается Хогвартс. Конечно, современный человек должен знать «Гарри Поттера» так же, как «Илиаду» и «Одиссею». А ещё я, перечитав это стихотворение, был горд тем, что понял слово «джедай»! Мне старшая внучка объяснила, что в «Звездных войнах» есть такие персонажи. Может быть, Вера чересчур пользуется этими словами, я не знаю. Но я за расширение языка.
Можно привести в пример и Дмитрия Данилова, автора повествовательных верлибров, модели довольно продуктивной. Он расширяет территорию языка. Хотя каких-то модных слов я у него не заприметил.
И, что очень важно, — есть разница между тем, чтобы знать слово и употреблять его. Употреблять — не обязательно. Знать — надо.
III.
«Со слова “либерал” мог бы начаться “Словарь немодных слов”»
Об интимном контакте со словами, токсичности, рандомности и интеллектуальных гурманах
— У Вас получилась по-настоящему веселая книга. Вы не зря вспоминаете, как Григорий Померанц и Зинаида Миркина очень смеялись, когда читали «Словарь модных слов». И в то же время сборник очень нравоучительный, всегда присутствует какой-то момент личной оценки.
— В этом тоже есть какая-то антиномическая связь. И, я бы сказал, в этом моменте оценки есть преодоление постмодернизма. То есть важно не оставаться релятивистом, иметь определенные установки.
— (А. А.): Я даже выписала эти нравственные установки, из них выступает несколько старомодный человек. Он говорит о том, что хорошо, а что плохо, что деньги нужно честно зарабатывать, не зацикливаться на потребительстве, и так далее.
— Я, если можно так сказать, старомодный новатор. То есть я, с одной стороны, ориентирован на авангардные тренды — любовь к поэзии Сосноры и Айги во мне еще со студенческих времен. Но при этом я не сторонник андерграунда, альтернативности — бросания вызова. Важно, чтобы новаторство было органично.
— А насколько органичным для Вас было внесение правок в собственные статьи? Например, в статье о слове «жопа» в новом издании смягчен финал, который изначально звучал так: «И в этом ироническом словечке, конечно же, проступают округлые очертания ее, родимой. Той, в которой еще долго суждено нам пребывать». Это было сделано из соображений политкорректности?
— Я все больше тяготею к минимализму, и внутри текста тоже. Если какая-то фраза подготовлена предыдущим контекстом и без нее можно обойтись, то я стараюсь ее убрать. Мой отец, который тоже был историком и довольно известным человеком в Омске, предостерегал меня от поучения и длиннот. И поэтому я обрываю себя, чтобы не впадать в тавтологические повторы. Важно, чтобы язык говорил больше, чем я сам.
— А были ли у Вас консультанты в работе над изданием? Например, Сергей Чупринин, когда писал свой «Фейсбучный* роман», специально выкладывал эссе у себя на странице для того, чтобы комментаторы что-то подсказали, скорректировали. Вам близок такой подход?
— Нет. У него было большое издание, а у меня маленькая книжка. Тут можно привести слова Твардовского: «О том, что знаю лучше всех на свете, / Сказать хочу, и так, как я хочу». Консультанта по речевой моде быть не может, я первооткрыватель этой темы. И все необходимые сведения лингвистического характера я могу найти сам. Но с читателями советуюсь. Осенью 2021 года я провел обсуждение, какие есть новые модные слова: предложил список из 50 слов, из которых осталось для словаря 30. А после общения со студенческой аудиторией включил еще два жаргонных слова — чтобы не слишком много было, — «краш» и «кринж».
— Да, помним Вашу статью. «Онегин — краш Татьяны».
— Вот-вот. (Смеется.) Так что опросы я люблю. Но, понимаете, опросы — это народное мнение. А народное мнение — оно слишком консервативное. «Вот это слово безобразное, я не могу его переносить…». Я могу любое слово переносить.
— Как происходит отбор? Вы замечаете, что какое-то слово очень часто присутствует в речи, и начинаете анализировать примеры его употребления?
— Как в случае с любым логосом, созревает какая-то новеллка. Интереснее всего писать, когда слово прошло какой-то путь. (Я, кстати говоря, рекомендую и студентам, и критикам строить любой текст по возможности как повествовательный.) Важно, чтобы я вступил со словом в интимный контакт, чтобы у меня была по отношению к нему любовь или ненависть. Если слово оставляет меня равнодушным, то я не пишу.
Ну и иногда бывает так, что некоторые слова просто носятся в воздухе. Например, когда я только обмолвился, что собираюсь делать седьмое издание словаря, меня стали спрашивать про два слова: «токсичный» и «рандомный». Они как-то нахально вылезли на поверхность. Но за этим интересно следить. И все, кто говорит со мной, имеют право совещательного голоса.
— Какие изменения в языке Вы зафиксировали в 2022 и 2023-м?
— Здесь мне пока нечего сказать. Пока что есть ощущение, что пандемия сделала некий разрез, и питерские коллеги даже выпустили «Словарь пандемии». Но модных слов там нет, потому что мода — это что-то гедонистическое: радость, позитив.
Я бы сказал, что сейчас затормозился процесс порождения модных слов. И есть ощущение, что либеральный дискурс устарел. Со слова «либерал» мог бы начаться «Словарь немодных слов».
Но русский классический либерализм был некичлив и самокритичен, поэтому с историко-филологической точки зрения нынешнее превращение слова «либерал» в ругательство не совсем адекватно.
— Вы говорите об «устаревании». А что пришло ему на смену?
— Не люблю слово «бумер», но какие-то бумерские, стариковские заморочки безнадежно устарели. А что придет на смену — боюсь, я уже не успею узнать. Какой-то перелом сейчас очень большой — я бы сказал, в сторону реалистического взгляда на вещи.
— В своей «Филологической прозе» Вы вспоминаете о годах работы в советской печати. Например, о том, как протаскивали через цензурные кордоны запрещенные публикации. А какие советы дадите журналистам и редакторам сейчас?
— Нужно больше демократизма. Почему скомпрометировано слово «либерал»? Из-за равнодушия квазилибералов к народу, чванства, высокомерия. А другая сторона проблемы — в том, что политические вопросы будут решаться на антропологической и философской базе. То есть человечество нуждается сейчас в философствовании для определения новых путей.
— А либеральный дискурс — это все-таки какой?
— Я был когда-то готов считать себя либералом в том смысле, в котором был таковым Степан Трофимович Верховенский: разумное сочетание любви к России, любви к народу, свободолюбия. Но когда говорят о свободе экономики, свободе предпринимательства, — к этому я никакого отношения не имею. Я всегда работал в государственных бюджетных учреждениях, так что с либерализмом в экономическом смысле никак не соприкасаюсь.
— Есть ощущение, что Вы не очень положительно относитесь к переходам в значениях слов. Например, в слове «карьера».
— Делать карьеру для моего поколения было зазорно. И что я на старости лет буду говорить: «Моя карьера началась с того-то и того-то»? Тут есть поколенческий момент. Хочется не терять контакта с молодежью, но сохранять верность и своему поколению.
— У Вас в книге это отлично сочетается. Владимир Иванович, а когда книга в жанре нон-фикшн становится художественной?
— Михаил Викторович Панов говорил, что книга без вымысла становится художественной тогда, когда в ней есть лирический герой. Лирический герой в этом словаре есть. У него разные настроения, и хотелось бы, чтобы они колебались. Вот я вспоминаю, как начал писать статью про слово «селфи». Оно мне не нравится, и в то же время без него не обойтись. Я сам в жизни не сделал ни одного селфи. (Смеется.) Оля говорит: «Напиши добрее, а то что-то у тебя все такое мрачное».
И хочется надеяться, что книга получилась живой и разнообразной, не слишком догматичной, несмотря на то, что писал ее интеллигент-гуманитарий.
* Facebook принадлежит компании Meta, признанной экстремистской и запрещённой на территории Российской Федерации. – Прим. ред.
