Перед вами подборка очень разноплановых текстов, которым, наверное, вряд ли случилось бы соседствовать друг с другом, если бы «Формаслов» иногда не проводил конкурсы в соцсетях на публикацию в журнале и не рассматривал бы самотек с трепетом и любопытством. Стихи Ульяны Опалевой — ладные, звонкие, вдумчивые, и в хорошем смысле — традиционные. Таких стихов мне (как редактору) часто не хватает среди текстов, которые годами ищут себя. Здесь автор сам себя уже нашел. Лариса Зевакова умеет придумывать комичные, абсурдные и трогательные ситуации в лучших традициях ОБЭРИУтов. Стихи про модную лошадь и старушку со стиркой с формальной точки зрения непритязательны, но обладают детско-взрослым задором и обаянием. Поэзия Андрея Бондаренко прорастает из совершенно другой почвы — сухой земли, на которой виден всякий камешек, всякая трещина. В них важно все — даже пунктуация работает на создание смысловых пластов; но надо обладать метафорическим терпением, чтобы развернуть словесную ткань и заглянуть внутрь. Верлибры же Екатерины Кузнецовой, наоборот, открыты и лаконичны. Айлинн Лэйн находится в поиске своей интонации, ее стихи лежат в плоскости сетевой поэзии со свойственным ей атрибутами — искренностью, эмоциональностью и открытостью для читателя. А стихи Алексея Ленивца — резковатые, со внутренней напряженностью, запоминающимися образами и, как говорится, с огоньком.
Анна Маркина
Ульяна Опалева
Полдень
Молчало солнце, полдень с ним молчал,
прогретый сад тянул земные соки,
и то́поля немая каланча
пластала тень на выступы дороги.
И, кажется, вращение земли
стремительно теряло ускоренье.
И с ловкостью медвежией шмели
всеобщее молчанье стерегли
своим бубнообразным говореньем.
Резные кудри виноградных лоз
сочились молча сквозь просвет шпалеры.
И я тогда задумался всерьез
о звуке, как одном из правил меры.
О том, какой, должно быть, верный слух
в зерне, поющем у земного лона,
касаниях, чувствительных к теплу,
и слове, наконец произнесенном.
Из Петербурга в Вифлеем
Зима, не начавшись, успела истаять,
и улица стала литая, пустая:
отесаны камни, разметаны люди,
и то еще будет, и то еще будет.
Здесь бродят слонами морские циклоны.
Здесь верить прогнозам, пожалуй, не склонны.
Здесь искренность неба в бетонном квадрате,
и этого хватит, и этого хватит.
Соленые камни, тягучие мысли,
и в чем-то сокрыта жемчужина смысла,
ныряется трудно в предвечное слово,
и это не ново, и это не ново.
А где-то вне времени звездные тропы
ведут сквозь всемирные воды потопа,
корабль Вифлеема качают верблюды,
рождается чудо, великое чудо.
***
Стихи не копятся для книг,
не попадают в штат.
Со звоном клетку отомкни,
пускай себе летят!
За диафрагмой, как в плену,
но в солнечном пике
они, все небо обогнув,
окажутся в руке.
Синицей, лазоревкой, той,
что меньше журавля,
но звучно-синей красотой
посмевшей удивлять.
Из-под безлиственных коряг,
от бессердечных вьюг,
поднявшись смело за моря
на запад и на юг,
вернется вскоре. Феврали
растают сном глухим.
А на проталинах земли
чирикают стихи.
Лариса Зевакова
Повезло!
Однажды старушка
В корыте стирала
И вдруг ненароком
Очки потеряла!
Теперь у старушки
Проблема и мука,
Она посушиться
Повесила внука.
Щенок подвернулся —
Его на прищепку,
И зайца из ваты
Подвесила крепко.
— Я что-то похоже
Еще позабыла! —
Старушка лошадку
За ногу схватила,
Барбоса, который
У будки дремал,
И рыбу, что дед
На рыбалке поймал.
Старушка к обеду
Управилась лихо,
Вокруг стало пусто,
Вокруг стало тихо.
А нам повезло:
Мы в кустах притаились,
Иначе сейчас бы висели,
Сушились!
Модная лошадь
В дождливый и хмурый
Денек непогожий,
Лошадку в калошах
Увидел прохожий.
— Простите, скажите,
Зачем вам калоши?
Так смотрятся странно,
Вы все-таки лошадь.
И лошадь ответила:
— Как же вы правы!
Они и самой мне
Совсем не по нраву.
Немодная обувь
И без каблука.
Как раз за туфлями
Пошла я.
Пока!
Андрей Бондаренко
***
На балконе завелись летучие мыши
Говорят, мы не можем их слышать
но они звенят, как стеклорез, скользящий по
мерзлой глади стеклянного листа
Морда летучки — ладонь собранная в щепоть
и, в отличие от птицы, она не станет
биться в закрытый оконный портал
Не потому, что умна
там, где голубю виден свет, для нее стена
Говорят, мы неблизкие родичи
тысячью ветвей эволюционной секвойи вниз
Где-то у мелкой ссыкливой
бурозубки, или хуже чего еще
мы разошлись
Разъехались, кто-то на север
а кто-то в Питер
Одна выскочила на Белгородщину, и теперь ее вес
около ста пятидесяти
И вот они все, по-семейному, любя
у тебя
Ты, хозяюшка, не беспокойся
мы со своим
А сколько уже вашим… троим
А курят у вас на балконе
Это у вас «светлый бук» или «дуб шервуд»
Помните Людку, ту, сумасшедшую
А давайте сейчас споем
В доме своем
с ними жарко и весело
и песни
Но завтра заботы, и думаешь
как их угомонить до полуночи
Кстати, после двенадцати
(конечно, не по часам точно)
летучки шумят умереннее
Вопреки распространенному мнению
они не занимаются
охотой всю ночь
Пчела
На вылете из желтого цветка…
(Сказал бы вам название, но как?
Все желтые цветы одной природы:
конфет шипучки фабрики Roshen,
опустошенного рожка на калаше,
шкворчащего закатом небосвода…).
Итак, на лепестковой полосе,
как на горячем бархатном шоссе,
на тычущем в безвариантность пальце,
пчела встряхнула пыльные мешки,
смешно нахохлилась на краешке — и
пчела упала
Избыток щекотных щетинных ног
ей не помог
ни избежать ни защититься но
закувыркавшись в спелом и тягучем
таким бывает перед ночью день
и отработанная жижица в движке
и на ожоге оплывает жир барсучий
слюда тряслась и билась звонким боем
проваливаясь в голубое
обрушиваясь в синее как в счастье
небесных сумасшедших астр
и бархатцев ей место только там
Пчела не может попросту упасть
и стать землей чужой и хлебородной.
Она не для того, чтоб ты потрогал.
нет не сейчас
Екатерина Кузнецова
***
я взяла сердце
зарыла в землю
там его никто не достанет
даже если придут с топорами
и вырубят все до последней вишни
сердце не камень
сердце косточка
время придет — вырастет дерево
завтрак
мой город не в своей тарелке
мой город в тарелке с кашей
манное варево мажется по тротуарам
налипает промозглыми комками-облаками
«ешь скорее, а то остынет!»
и солнце расплывается
глупый кусочек масла
Айлинн Лэйн
***
Слышишь, мой воин, души во мне не ищи.
Я ведь только щит. Простой деревянный щит.
Я еще сгожусь. А рубцы от вражеского меча —
выставляй меня вперед и не замечай.
Не гляди, что из трещинки льется прозрачный сок,
будто я — все еще древо,
живое
и вижу сон,
будто только-только ударили топором,
будто гром, всего лишь — над лесом раздался гром…
Не смотри. Не слушай. Забудь. И я — замолчу.
Сколько ударов мне выдержать по плечу?
Я ведь щит. Я затем и создана, чтобы — в бой,
чтобы — рядом, чтоб от бед закрывать собой…
Ничего не спрашивай. Не проси меня говорить.
Не кори меня, не кори.
Не ищи души во мне и душу мою не рви.
Что я могу сказать тебе о любви?
Где росло мое дерево, там не в чести слова.
Там умели строить жилища и воевать,
там шли на медведя без ропота на устах,
там растили детей, не жалея для них кнута,
там смеялись, дрались, сжав зубы и кулаки…
Бывает ли слово крепче такой руки?
Высекать, рубить, ненужное — сжечь дотла.
Так и я когда-то в том краю родилась.
Я, наверное, такая же, как они…
Я не помню, кто в бою меня обронил.
Я не помню… Не проси меня вспоминать.
…в чем вина моя? Неужели я не сильна?
Не проси.
Но когда решишь, что я подвела —
разруби меня пополам.
Не жалей меня. Жалость эта пуста.
Я ведь мертвое дерево, закованное в металл, —
ни корней, что меня питали бы от земли,
ни ветвей, что зеленели бы и цвели.
Как спасенья ищет гонимый бурной рекой —
я теперь становлюсь едина с твоей рукой.
Не ищи души. Я щит. Я всего лишь вещь.
Не смеши меня — откуда тут крови течь?
Отболело, позабылось, молчу, молчу…
…подержи меня у сердца еще чуть-чуть.
Так мне кажется, я снова жива, жива,
и как будто гладит корни мои трава,
и как будто и во мне — вот, стучит, стучит…
Не молчи, пожалуйста, не молчи.
Там, откуда я, слова — бесполезный звук,
но мне кажется, я вот-вот ими отзовусь.
Я вот-вот скажу…
Не слушай. Прости, прости…
Не вини меня, не чести.
…я не помню, кто я. Может быть, просто вещь.
Только, знаешь, я желаю тебя беречь.
Чтобы — рядом, чтобы — снова тепло руки…
И как будто — оживают внутри ростки.
И кровит беспомощно трещинка. И кричит —
залечи…
Алексей Ленивец
Трамвай
Решил: «Без вопросов!» И вышел в морозный
Февраль.
На полозьях — рассвет вдалеке.
Фонарь над сугробом
желтеет мимозой.
Как в сумке опоссума,
спрятан в руке
Счастливый билет.
Я спешу за трамваем.
Он тоже спешит, натянув провода.
Врезается улица в площадь — тараном,
А дальше —
без края до звезд города.
Кондуктор глядит безучастно,
как время.
Зюйд-весты рисуют стрекоз на окне.
Я еду туда,
где ни в чем не уверен,
А выйду —
где кто-то уверен во мне.
Скорые
Мимо бегут и бегут бесконечно
скорые,
в жесткой участвуя гонке.
Вышел взахлеб накуриться диспетчер.
Смена кончается,
беды — нисколько.
Рвутся сирены из пробок, из правил.
Плещет, срываясь, материя мира.
С брючины фельдшер
Red Bull вытирает,
врач ей:
— Попробуй хозяйственным мылом.
Снова закат чужеродным наростом
вылез на тоненькой ветке дороги.
— Через сто метров налево, —
нервозно
голос стальной в навигаторе дрогнул.
Скорые мчатся — поселки, районы.
Возле подъезда сантехник Савелий,
бабка Евлампия, ангел Григорий,
скорую встретив,
кивают:
— Успели!
