Все известные нам стихи Елены Дьяковой написаны до девяностых годов. Если, на счастье читателю, она писала и позже, и однажды будет обнародован ее тайный поэтический архив, можно будет проститься с тем глубоким сожалением, с которым знавшие ее стихи годами воспринимали «дьяковское молчание». Но пока у нас есть то, что есть: десяток виртуозных стихотворений, с безупречным звуком, сложными периодами недюжинных словосочетаний, непредсказуемыми рифмами.
Речь Дьяковой точно выражает околоперестроечное время — скрюченное и скорченное, как та женщина у Луки, которая восемнадцать лет не могла разогнуться и вот услышала над собой: «Ты освобождаешься от недуга своего». Мгновение, когда распрямляется эта «летаргически дышащая Россия», распето на разные гласы в стихах Дьяковой. Ни избыточность однородных членов предложения, ни патетичность многих концовок, ни надрывность интонаций, в которых угадывается влияние раннего Бродского, не мешают восприятию этих стихов. В те годы «такое носили». Но вот что, на мой взгляд, уникально: густая вязь сцепленных метафор, переплетающая слова из разных мотков речевой пряжи (советских новостроечных, дворянских усадебных, научно-технических, фольклорных…), позволяет увидеть самую душу поколения, рожденного в 60-е годы. Думаю, никто, лучше Елены Дьяковой, не высказал нашу тоску по чуду и ощущение его присутствия. И предчувствие будущего поражения, того же облома, что и в слове «свобо…»
Мария Игнатьева
Елена Дьякова — журналист, театральный критик и литературовед, поэт. В 1984 году окончила факультет журналистики МГУ, а затем аспирантуру Института мировой литературы имени А.М. Горького АН СССР (ИМЛИ). Работала в газете «Комсомольская правда». В 1990-2000 — старший научный сотрудник отдела русской литературы конца XIX — начала XX века ИМЛИ РАН. Сотрудничала с «Литературной газетой» (1999). Вела передачи на «Радио России», делала радиоинсценировки произведений Лескова, Куприна, Бунина, Диккенса, Бернетт. С 1994 года работала в «Новой газете» как обозреватель, а также много лет руководила отделом культуры. Член Ассоциации театральных критиков, Союза журналистов России, Международной федерации журналистов, Союза писателей Москвы. Ушла из жизни в январе 2023 года.
Елена Дьякова // Непристойное слово «свобо…»
Лето восемьдесят четвертое
Паноптикум перенесен
И транспарант перелицован,
Но длится обморочный сон
В хрустальном, гипсовом, свинцовом.
И дело даже не в Самом,
А что-то распаялось в схеме,
И телевизорным бельмом
На нас поглядывает время.
В какие впишешься полки?
Каким порадуешь коленцем?
Считай в буфете медяки,
Считай пророка отщепенцем.
Считай на улице ворон.
Считай на лекции сексотов
В эпоху пышных похорон,
В эпоху страшных анекдотов.
***
Спасибо всем за сказку «Теремок».
За примеси угара и мороза.
Животный миф. Ритмическая проза.
Беспамятный, двухлетний говорок.
За крепкий коммунальный кипяток.
За хриплый крик в магнитофонных лапах.
За братство ощетиненное слабых.
За то, что лес огромен и жесток.
Спасибо, что держали на руках
до разума… Спасибо, что успели
до золотой рождественской метели,
до книксена в хрустальных каблуках.
…За транспортную драповую тьму,
за топи под асфальтовою стланью,
за то, что я на выдохе пойму,
как Родина уходит в подсознанье,
как сызмальства скрежещут — вдалеке
от оперного трезвого трезвучья —
на древнем рукопашном языке
кириллицы растерзанные крючья…
Праздники
Леденеют ноябрьские лужи.
Демонстрация кончилась. Лишь
подмосковная ливенка кружит
между стендов, портретов, афиш.
Червячковой тоской отуманен,
плодовыгодным воплем влеком,
ты о чем, всесоюзный Сусанин,
заблудившийся в мире другом,
где молчащего нету подлее,
но молчащему — чаще блины,
где за мир насаждают аллеи,
но всегда ожидают войны,
где отвисла бульдозера челюсть
и толпа понесла впопыхах,
где поломаны спички качелей,
ножки-палочки в красных чулках,
где никто никого не поборет,
где до смерти остаться слабо,
где подросток писал на заборе
непристойное слово «свобо…».
Созидаются новые были.
День Закона неоном облит.
— 3аманили… сгубили… забыли…
Но вослед нам — скулит и скулит.
***
Новоселы живут через двор.
Новоселы заочно знакомы.
Ходит туча до дальнего дома,
во дворе цепенеет костер.
Этот высунулся подымить.
Та открыла окно продышаться.
Будут пустоши сердце щемить,
будут силы солому ломить,
будут в облаке судьбы решаться,
будут в супеси здешней мешаться
Сивцев Вражек, орловский лимит.
Отрясая усадебный прах
и следы затирая босые,
в неосвоенных наших дворах
летаргически дышит Россия:
то ли нам освоения для
пустыри заменили поля,
то ли гений свободной застройки,
размещая Последний проезд,
промахнулся, оставил проезд
изработанной призрачной тройке…
Звательный падеж
Сам собой отменяется звательный —
время вышло. Предложный и дательный
подавали немало надежд.
От греха — хореический, дактильный
попытаюсь освоить падеж.
Вот нашла себе труд — перекрашивать,
перекраивать, рифму донашивать,
по утрам уходить без ключа,
по ночам пустоту переспрашивать,
зябнуть в шали с чужого плеча,
и — трястись, как последняя жадина,
чтобы не было ветром украдено,
что еще и не слышится мне,
не придумано, Богом не дадено,
не написано ранее, не…
Соседка
Страшнее всех на здешнем этаже…
Дворяночка, державшая под стражей
полгорода. Как ложечка фраже,
ущербная, живущая продажей
трофеев, мемуаров и даров,
в ладах с любым правописаньем новым.
«Вы жертвою…» с «Расстрелом юнкеров»
смешавшая. Тургенева — с Треневым,
былиночка, перекати-зола —
в английской школе, лингафонном зале
она уроки мужества вела.
А прочее — соседи досказали.
…А я закреплена была за ней
с брезгливым прилежаньем доброволки
выпытывать частушку пострашней,
раскладывать хрустальные осколки,
как наблюдатель Красного креста,
ведущий счет простреленным рубахам, —
по недосмотру Божьему чиста,
не пытана ни голодом, ни страхом.
Как будто бы — уже не позовут,
и не меня водила строем школа
в заезжий ТЮЗ, где пляшет «Ундервуд»,
выплевывая гильзы протокола.
Не я писала рапорты… не я
для вышеупомянутого зала
гвоздички из багрового тряпья
по старым трафаретам оформляла.
Анапесты
через поле идучи
песня
Светофорным сиропом сыта,
дотлевающим фильтром согрета, —
кем присмотрена, чем занята
достоевская школьница эта?
Я ль бреду по февральскому льду,
по высокому списку ответов,
вдоль луженого «Слава труду!»,
мимо выставки мега-макетов?
Я ли… или — иную Москву
вижу девочкой, посередине
прибирающей по лоскутку
в привокзальной больной пестрядине:
на юру, на пиру, где уста
искорежил некрашеный щелок —
лепота, бормота, нищета,
полиглоточный щебет кошелок,
подъязычная темень любви,
лже-ампир, самоварная смальта —
да разъятые раны Твои
под запекшейся коркой асфальта…
То ли хаос хрипит мировой,
сотрясая жилые отсеки,
то ли я со своей курсовой
выбираюсь из библиотеки
в интерпретационный простор,
в темень тысячеокого мифа,
по кварталам крестовых сестер —
к топографии страшного мира.
…Лихо утречком строить и месть.
Страшно к ночи домой добираться.
Новый град, кочевая комедь,
крупноблочный развал декораций,
рай, раек, образцовый приют —
расскажи, на которую пробу
там чугунные чуни куют,
катят яблочком по чернотропу.
От конечной — на дальний костер:
отрицали его, отрясали, —
наварил беспризорный котел,
накатал — от Твери до Рязани —
чисто поле, где каждый — один
доходил без звезды и подсказки
от клеенчатой бирки родин
до железобетонной развязки,
где в беспамятстве, под выходной
полыхают жилые задворки…
Кто идет неотступно за мной
через пойму реки Лихоборки?
Отче, примешь, какими застал?
Мир размыкан, расплеван, раскраден!
Где мы? Что мы?.. Панельный квартал.
Ветер. Впалые стекла окраин.
Вербный саженец возле дверей,
тонконогий застенчивый стоик,
повивальный брезент пустырей,
озимь выселок и новостроек,
та, которой пришлось-удалось
встать по щебню, залоги растепля…
Свет ненастный, воронье «небось».
Тлен зерна и терпение стебля.
