В предисловии к подборке Ефима Бершина, опубликованной в 2020 году, я писала, что зоркий взгляд и суггестивная глубина являются определяющими чертами его поэзии. Сегодня я хочу добавить, что, помимо этого, его стихи глубоко трагичны. На какую бы тему Ефим Бершин не писал, в основе поэтического сообщения всегда лежит понимание несовершенства мира и несправедливости устройства жизни. Читая его стихи, мы окунаемся в самую суть этих явлений, проживаем их вместе с автором. Как писал в свое время Юрий Лотман, общение с собеседником возможно лишь при наличии некоторой общей с ним памяти. Поэтому стихи Ефима Бершина особенно близки тем, кто воспитан в традициях гуманистической русской культуры, впитал в себя не только ее духовные ценности, но и противоречия.
Яна-Мария Курмагалина
Ефим Бершин— поэт, прозаик и публицист, автор поэтических книг «Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Поводырь дождя», «Метафора небытия», «Гранёный воздух», «Мертвое море», участник многих коллективных поэтических изданий, таких, как антология русской поэзии «Строфы века» и других. Его перу принадлежат романы «Маски духа», «Ассистент клоуна» и художественно-документальная книга о молдавско-приднестровской войне «Дикое поле». Совместно с немецким писателем Каем Элерсом Бершин принял участие в создании историко-философской книги «Россия — пульс мировой державы». Стихи, проза, статьи и эссе Бершина регулярно печатались и печатаются в крупнейших литературных изданиях России. На русском языке и в переводах они выходили в США, Германии, Швейцарии, Израиле, Аргентине, Румынии, Македонии. Ефим Бершин награжден Европейской Академией Общественных наук медалью Фридриха Шиллера.
Ефим Бершин // Единство быта и небытия
***
Я вырос на руинах той войны,
там, где за водкой и в кровавых драках
вернувшиеся с фронта пацаны
достреливали жизнь свою в бараках,
хватаясь за ножи и топоры,
размазывая братьев по заборам.
Я тоже мог по моде той поры
заделаться убийцей или вором.
Но у меня своя была война,
свой вечный бой, который вечно длился
меж двух дворов.
И не моя вина,
что я родился там, где я родился.
Пока вели угрюмый разговор
крутые мужики в угаре пьяном,
мы пядь за пядью занимали двор,
заросший повиликой и бурьяном.
Мы шли на штурм разболтанных оград
чужих садов, ломая ветки с хрустом,
не славы ради и не для наград —
там был наш враг.
А я считался русским.
Я шел вперед. Я был почти комдив.
Мы против комьев в полный рост вставали.
Ворчал сосед: мол, мало вас, жiдив,
фашисты на войне поубивали.
Безногая, безрукая война
еще блуждала в переулках стертых,
выменивая хлеб на ордена,
сверкавшие на грязных гимнастерках.
И что нам до Великой Мировой,
застрявшей в историческом провале,
когда уже и с нашей, дворовой,
иных уж нет, а те — отвоевали.
Отец
Значит, август.
Значит, дело в августе.
Не на Спас — так на яблокопад.
Так забытый мяч, застрявший в ауте,
яблоком в траву уходит спать.
Значит, август.
Значит, дело в яблоке,
так и не надкушенном, чужом.
Старой Евой на воздушном ялике
уплывала лучшая из жен.
Таял голос в полустертой скрипочке,
взятой в плен на той большой войне,
где судьба висела, как на ниточке,
на одной подпиленной струне.
Подавив в себе остатки крика,
то вздыхая, то визжа, как плеть,
как она скрипела это скрипка!
Как, срываясь, умудрялась петь
про друзей, про тех, что папиросы
так и не купили никогда.
И беззвучно выпадали росы
на разрушенные города,
где неслась разлука-ты-разлука
с этой и с противной стороны.
Я на свет родился тенью звука,
чудом долетевшего с войны
в мир, где ты, храня в дырявом ранце,
вместо жезла, — свой заплечный рок,
сам себе назначил долю агнца,
за которым явится пророк.
***
Мне на плечи кидается век-волкодав,
Но не волк я по крови своей…
Осип Мандельштам
Эта осень расставила все по местам
и застыла на веки веков.
Потому что кончается век-Мандельштам
и является время волков.
Если все волкодавы сидят на цепи,
ожидая бесплатных костей,
я не чую дыханье сибирской степи
и не жду вороненых гостей.
Только месяц в распахнутом небе страны
золотыми ушами прядет.
Мы давно и настолько уже не нужны,
что за нами никто не придет.
Только бродит по улицам ветер-солист,
спотыкаясь на каждом углу.
И, похожий на сердце, изношенный лист
прилипает к ночному стеклу.
***
Да что страна, ее леса и недра,
когда с какой ни глянешь стороны —
страна всего лишь продолженье неба,
как небо — продолжение страны.
И только снег, летящий мимо, мимо
чужих домов, где мог бы жить и я,
напоминает о единстве мира,
единстве быта и небытия.
Ведь в сумерках, лишенных дара речи,
так поступь снега сказочно легка,
что от покатых крыш Замоскворечья
почти неотличимы облака.
И кем бы мы не стали, обессилев, —
вечерней тенью, облаком, золой —
когда-нибудь небесная Россия
соединится с русскою землей.
***
Мы обойдемся без вина,
когда спокойно и бесстрастно
растает в сумерках страна,
завороженная пространством.
Пока не посох и сума,
бегите от нее, бегите.
А я еще сойду с ума,
застряв в заснеженном Египте.
И, завершая бытие,
сложу расхристанные строфы
о том, что бегство от нее
страшней, чем бегство от Голгофы.
***
На балтийских болотах, где зреет стальная тоска,
над чухонской тайгой, позабывшей дыхание снега,
где желтеет вода, где все больше и больше песка,
бедуинским шатром распласталось осеннее небо.
И ложится на землю верблюжьего цвета листва,
и бездомные осы ломают засохшие стебли,
и чахоточный Чехов, едва подбирая слова,
выдыхает в пространство: «Ich sterbe… ich sterbe… ich sterbe…»*
Выхожу на порог, отгоняю бездомных котов.
Догорает закат, и душа еще вроде при теле.
Но тяжелым дождем на
уснувшие крыши домов
опускается с неба тягучий песок Иудеи.
За вселенский разгул и за пращуров попранный прах,
за безумные речи, которые нам не простили,
за поверженный Рим, за глухой перезвон тетрадрахм
на российских просторах является призрак пустыни
и кудлатых пророков, покуда лишенных имен,
зазывающий клекот из душной песчаной метели.
И гортанная радость забытых окрестных племен,
отогнавших отары в отныне иные пределы.
Что же делать, мой друг? Да и стоит ли наших забот
в опустевшем пространстве искать золотого кумира?
Если выйдет пустыня – сюда переселится Бог
и сыграет на скрипке свое сотворение мира.
—–
* Ich sterbe – я умираю (нем.)
