В предисловии к подборке Ефима Бершина, опубликованной в 2020 году, я писала, что зоркий взгляд и суггестивная глубина являются определяющими чертами его поэзии. Сегодня я хочу добавить, что, помимо этого, его стихи глубоко трагичны. На какую бы тему Ефим Бершин не писал, в основе поэтического сообщения всегда лежит понимание несовершенства мира и несправедливости устройства жизни. Читая его стихи, мы окунаемся в самую суть этих явлений, проживаем их вместе с автором. Как писал в свое время Юрий Лотман, общение с собеседником возможно лишь при наличии некоторой общей с ним памяти. Поэтому стихи Ефима Бершина особенно близки тем, кто воспитан в традициях гуманистической русской культуры, впитал в себя не только ее духовные ценности, но и противоречия.
Яна-Мария Курмагалина

 

Ефим Бершин поэт, прозаик и публицист, автор поэтических книг «Снег над Печорой», «Острова», «Осколок», «Поводырь дождя», «Метафора небытия», «Гранёный воздух», «Мертвое море», участник многих коллективных поэтических изданий, таких, как антология русской поэзии «Строфы века» и других. Его перу принадлежат романы «Маски духа», «Ассистент клоуна» и художественно-документальная книга о молдавско-приднестровской войне «Дикое поле». Совместно с немецким писателем Каем Элерсом Бершин принял участие в создании историко-философской книги «Россия пульс мировой державы». Стихи, проза, статьи и эссе Бершина регулярно печатались и печатаются в крупнейших литературных изданиях России. На русском языке и в переводах они выходили в США, Германии, Швейцарии, Израиле, Аргентине, Румынии, Македонии. Ефим Бершин награжден Европейской Академией Общественных наук медалью Фридриха Шиллера.

 


Ефим Бершин // Единство быта и небытия

 

Ефим Бершин // Формаслов
Ефим Бершин // Формаслов

***

Я вырос на руинах той войны, 
там, где за водкой и в кровавых драках 
вернувшиеся с фронта пацаны 
достреливали жизнь свою в бараках, 

хватаясь за ножи и топоры, 
размазывая братьев по заборам. 
Я тоже мог по моде той поры 
заделаться убийцей или вором. 

Но у меня своя была война, 
свой вечный бой, который вечно длился 
меж двух дворов. 
И не моя вина, 
что я родился там, где я родился. 

Пока вели угрюмый разговор 
крутые мужики в угаре пьяном, 
мы пядь за пядью занимали двор, 
заросший повиликой и бурьяном. 

Мы шли на штурм разболтанных оград 
чужих садов, ломая ветки с хрустом, 
не славы ради и не для наград —
там был наш враг. 
А я считался русским. 

Я шел вперед. Я был почти комдив. 
Мы против комьев в полный рост вставали. 
Ворчал сосед: мол, мало вас, жiдив, 
фашисты на войне поубивали. 

Безногая, безрукая война 
еще блуждала в переулках стертых, 
выменивая хлеб на ордена, 
сверкавшие на грязных гимнастерках. 

И что нам до Великой Мировой, 
застрявшей в историческом провале, 
когда уже и с нашей, дворовой, 
иных уж нет, а те — отвоевали.

 

Отец

Значит, август. 
Значит, дело в августе. 
Не на Спас — так на яблокопад. 
Так забытый мяч, застрявший в ауте, 
яблоком в траву уходит спать. 

Значит, август. 
Значит, дело в яблоке, 
так и не надкушенном, чужом. 
Старой Евой на воздушном ялике 
уплывала лучшая из жен. 

Таял голос в полустертой скрипочке, 
взятой в плен на той большой войне, 
где судьба висела, как на ниточке, 
на одной подпиленной струне. 

Подавив в себе остатки крика, 
то вздыхая, то визжа, как плеть, 
как она скрипела это скрипка! 
Как, срываясь, умудрялась петь
 
про друзей, про тех, что папиросы 
так и не купили никогда. 
И беззвучно выпадали росы 
на разрушенные города, 

где неслась разлука-ты-разлука 
с этой и с противной стороны. 
Я на свет родился тенью звука, 
чудом долетевшего с войны 

в мир, где ты, храня в дырявом ранце, 
вместо жезла, — свой заплечный рок, 
сам себе назначил долю агнца, 
за которым явится пророк. 

 

***

Мне на плечи кидается век-волкодав, 
Но не волк я по крови своей… 

Осип Мандельштам 

Эта осень расставила все по местам 
и застыла на веки веков. 
Потому что кончается век-Мандельштам 
и является время волков. 

Если все волкодавы сидят на цепи, 
ожидая бесплатных костей, 
я не чую дыханье сибирской степи 
и не жду вороненых гостей. 

Только месяц в распахнутом небе страны 
золотыми ушами прядет. 
Мы давно и настолько уже не нужны, 
что за нами никто не придет. 

Только бродит по улицам ветер-солист, 
спотыкаясь на каждом углу. 
И, похожий на сердце, изношенный лист 
прилипает к ночному стеклу. 

 

***

Да что страна, ее леса и недра, 
когда с какой ни глянешь стороны —
страна всего лишь продолженье неба, 
как небо — продолжение страны. 

И только снег, летящий мимо, мимо 
чужих домов, где мог бы жить и я, 
напоминает о единстве мира, 
единстве быта и небытия. 

Ведь в сумерках, лишенных дара речи, 
так поступь снега сказочно легка, 
что от покатых крыш Замоскворечья 
почти неотличимы облака. 

И кем бы мы не стали, обессилев, —
вечерней тенью, облаком, золой —
когда-нибудь небесная Россия 
соединится с русскою землей.

 

***

Мы обойдемся без вина, 
когда спокойно и бесстрастно 
растает в сумерках страна, 
завороженная пространством. 
Пока не посох и сума, 
бегите от нее, бегите. 
А я еще сойду с ума, 
застряв в заснеженном Египте. 
И, завершая бытие, 
сложу расхристанные строфы 
о том, что бегство от нее 
страшней, чем бегство от Голгофы. 

 

***

На балтийских болотах, где зреет стальная тоска, 
над чухонской тайгой, позабывшей дыхание снега, 
где желтеет вода, где все больше и больше песка, 
бедуинским шатром распласталось осеннее небо. 

И ложится на землю верблюжьего цвета листва, 
и бездомные осы ломают засохшие стебли, 
и чахоточный Чехов, едва подбирая слова, 
выдыхает в пространство: «Ich sterbe… ich sterbe… ich sterbe…»* 

Выхожу на порог, отгоняю бездомных котов. 
Догорает закат, и душа еще вроде при теле. 
Но тяжелым дождем на
уснувшие крыши домов 
опускается с неба тягучий песок Иудеи. 

За вселенский разгул и за пращуров попранный прах, 
за безумные речи, которые нам не простили, 
за поверженный Рим, за глухой перезвон тетрадрахм 
на российских просторах является призрак пустыни 

и кудлатых пророков, покуда лишенных имен, 
зазывающий клекот из душной песчаной метели. 
И гортанная радость забытых окрестных племен, 
отогнавших отары в отныне иные пределы. 

Что же делать, мой друг? Да и стоит ли наших забот 
в опустевшем пространстве искать золотого кумира? 
Если выйдет пустыня – сюда переселится Бог 
и сыграет на скрипке свое сотворение мира. 

—–
* Ich sterbe – я умираю (нем.)

 

Редактор Яна-Мария Курмангалина – поэт, прозаик. Родилась в 1979 году в Башкирии. Детство прошло в Западной Сибири, юность – в Краснодарском крае и Ростове-на-Дону. Окончила Литературный институт им. А.М. Горького (семинар В.А. Кострова) и получила кинодраматургическое образование во ВГИКе им. С.А. Герасимова (мастерская А.Я. Инина). Автор пяти книг, в т.ч. сборника стихов «Спит Вероника» (Стеклограф, 2019). Стихи, статьи и переводы публиковались в российской и зарубежной периодике, в том числе в журналах: «Новый берег», «Гвидеон», «Дружба народов», «Prosodia», «Интерпоэзия», «Октябрь», «Эмигрантская лира», «Гостиная», «Этажи», «Байкал» и др. Участник программы содружества стран в области литературы «Минская инициатива», участник студии сравнительного перевода «Шкереберть» журнала «Дружба народов». Дипломант Волошинского конкурса (2015), призер поэтического конкурса «Заблудившийся трамвай», фестиваля «Петербургские мосты» (2018), победитель конкурса «Эмигрантская лира» (2018) и т. д. Заместитель главного редактора журнала «Эмигрантская лира».