В рассказах Анастасии Пчеловой, несмотря на кажущуюся их фантастичность и даже фантасмагоричность, всегда присутствует какой-то реальный закадровый наблюдатель, от лица которого и происходит действие. От этого возникает некая глубина измерения. Предаваемый тексту объем позволяет говорить о новых, еще неведомых победах жизни над смертью, даже если описываются самые отталкивающие события. В этом случае жаргон и резкость зачастую служат только фоном для проявления любви человека к человеку или даже к целому миру. А любые способы проявления любви имеют право на жизнь и должны быть узаконены.
Вячеслав Харченко
Пчелова Анастасия Романовна. Родилась 21 год назад и выросла в Москве. Воспитывалась дедушкой, бывшим инженером, и бабушкой, строгим педагогом. Росла под влиянием их друзей из интеллигентной прослойки, что предопределило любовь к литературе и социальным наукам. Родные родители до определённого времени в жизни отсутствовали. В подростковом возрасте связалась с панками, началась крепкая тяга к спиртному на фоне проблем в семье. После девятого класса училась в колледже при Департаменте труда и социальной защиты населения города Москвы. Во время учёбы вела исследовательскую деятельность в сфере реабилитации и стажировалась в медицинской компании, находящейся под покровительством Сколково. Колледж окончила с отличием по профессии «Специалист по социальной работе». Год работала в школе в ведомстве социальной защиты, в которой сопровождала детей с инвалидностью и ограниченными возможностями здоровья. Из-за стремительно развивающейся эпилепсии карьеру пришлось оставить. Сейчас работает редактором в IT-компании и учится в университете на направлении «Социальная работа в различных сферах жизнедеятельности». Публикуется впервые.
Анастасия Пчелова // Рассказы
Неисправимо мрачный дурак
Недалеко от окраины зимует дурак.
Ни дать ни взять дурак — сбрита половина головы, на плечах куртка на два размера больше. Ходит в чёрных сапогах на армейский манер. Приподнимается, значится, на своей высокой подошве и, прищурив глаза, всматривается вдаль.
Переехал в место, которого даже толком на карте нет. Ну, как нет. Оно показывается на навигаторе в полночь и пропадает с радаров с первым криком петухов из ближайшего человеческого поселения. То место зовётся Калиновкой — город между Москвой и грядой деревень, откуда ещё не ушёл дух суеверий, Ивана Купала и чертов лохматых.
Уши у меня большие, глаза острые. Всё вижу, всё знаю да за дурачком наблюдаю.
Обжил он чердак в резном домишке около перекрёстка. Прямо у Гнилого Моста. Там раньше Васька наша жила. Прекрасная по молодости и слишком человеколюбивая по натуре своей. Влюбилась в забредшего в наши туманы фронтовика. И, как это водится, напоила, накормила, баньку-то ему с дубовым веничком затопила. Ну а через денька два-три и след от обоих простыл. Вернулась к нам уже седою бабкой. Всё же гиблое место этот человеческий мир. Законы времени там, понимаете ли. Физики.
Ну так вот.
С утра выходит, значится, дурак на балкон. Пепел с сигареты стряхивает. Всё Микулишне в окно летит, пока она котелок заговоренный ставит остужаться. После такое варево только на опохмел местным алкашам и годится! А дурак только знай виновато улыбается и бритую сторону трёт.
Крикнешь ему:
— Эй, дурачьё! Не пугай духов местных, знахарок выходками моложавыми не обижай!
А он, чуть насупившись, как выпалит:
— Да дачник я! Дачник. Подумаешь, не в сезон приехал!
И всегда так: ты ему про Фому, он тебе про Ерёму. Оттого и думали, что проку от дурака мало будет.
Не колдун вроде он, да и не поймёшь: баба иль мужик. Хмурится вечно, носом шмыгает. Вытьянок своими расспросами пугает, которых при смерти упыри пожрали, да с домовыми в карты играет на настойку бояры, которой потом сапоги свои от местной грязи начищает. Хворь не берёт никакая. Даже бес банный Ефимка, заноза в заднице эдакая, от него под лавкой прячется и бормочет «Отче наш». Уж какой отворот-поворот от дурака не делали, а сладу с ним нет. Какой заговор по воде не заворожишь — всё одно. Отзывается о себе только так:
— Сашка я, — говорит нараспев. — По фамилии Безнадёга. Приехал наследство обживать, силой земли преисполняться!
Ну, мы сначала хватались за седые головы да хвосты пушистые. А он нам потом из столицы-то современный телевизор плоский притащил, прикрутил как-то по-мудрённому в зале Дома культуры и отладил. Раз! И картинка цветная, без ряби. Наблюдаем вот теперь всей Калиновкой, как Донюшка, доярка из Краснодарской области, разрушает козни Анжелки проклятой, проститутки московской. Напривозил дурачок и снадобий разных человеческих из аптеки около старой станции да пряников заморских.
Ну, неплохой человечек наш дурак. Как бы мы его не бранили.
Я вот сяду на лавочку против его дома и вижу, как он по Васькиному участку носится. Покосившиеся вишни подвязывает, корни у них белой краской подкрашивает. Веточки обрезает. Сор и остатки морока ржавыми граблями метёт. И всё приговаривает:
— Ты погоди, бабуль, погоди. Я постараюсь сейчас и как зацветут твои деточки к весне! Запах на всю Калиновку стоять будет. Ты только подожди. За мной, балбесом, поглядывай.
И даже я, нечисть тёмная, слезу пускаю. Особливо сердце червивое ноет, когда выходит дурачишко на веранду вечером, лампу керосиновую зажигает и песнь заводит. Рваную такую, не звучную, но сколько ж в ней грусти… Короток его век и потому столько первородного огня в хилом теле, сколько ни одному жителю нашего городка неведомо.
В такие вечера пьёт дурак. Я это носом чувствую. Сначала одна стопка, потом — другая. В отражении склянок своих с таинственными снадобьями из сушёных мухоморов отражаются из его воспоминаний мне высокие дома, просторный класс, полный густых теней, и большой семейный стол, где пустует место. Одно. В самом углу.
Потому, как допьёт дурак до половины бутылки, я на него дрёму насылаю тягучую. Из шалфея и мяты колыбельную ему плету: о реках кисельных, о Жар-Птице или о Медной Горе. Пусть глядит ребёнок на старый мир. Поутру вернёт его клубок путеводный в Калиновку, отгонит тени, какие я в своих снадобьях запираю.
Жалко Васькиного малька, жалко. Так и поминаю её всякий раз. Пусть, милая, мягко на пуховой перине из облаков и звёзд спит, покуда не наступит весна. Там, гляди, опустится и нам благословение белыми цветами вишни, шумом от человечьего ребятёнка.
А пока зима у нас. Падает первый снег на болота, мишек косолапых по берлогам гонит. Скоро знакомый мой, друид немецкий, Йоль праздновать будет, остролиста мне свежего своею зверушкой пришлёт и чернил, прямиком из сердца Левиафана.
Я тут, друже, чего это всё распинаюсь перед тобой. Думу тут одну думаю, всё никак не додумаю: куда уж мы теперь без Сашки? Сашки, значится, нашего Безнадёги, которого в Калиновке прозвали не иначе, как…
…Неисправимо мрачный дурак.
Трагикомедия одинокого дома
Дедушка, прости меня за всё. Люблю, обнимаю. Надеюсь, что ты нашёл свой Звёздный городок на перекрёстках вселенной.
Дом охал.
На газовой плитке кипела картошка и шкворчало сало. Воняло селёдкой. Около сидела Татьяна Игоревна, хозяйка, — вытирала от пыли хрусталь. Она, женщина советской закалки, очень любила простую еду с крепким запахом. А дом не любил. Ему по душе запах кедровых орешков и печенья. Так часто закусывал Олег Никифорович, хозяин, пока ещё мог убежать в запой от скверного нрава жены. В последние годы много лежал, ел с ложечки. Олег Никифорович умер четыре дня назад.
Дом смотрел на праздничный стол.
С утра Олега Никифоровича хоронили. Хозяева достали нарядную скатёрку с розочками. Вокруг стола суетились двое: Ритка, сухая женщина средних лет, и Кира, девушка с синяками под глазами.
— Скоро тётя Саша с Вадькой приедут. Живее давай. Всё идеально должно быть. А то, что люди подумают?
Кира раскладывала фрукты на резную вазочку. Рука дрогнула — бух-бух — по полу покатился апельсин. Девушка зажмурилась. С ней зажмурился и дом тиком настенных часов.
— Да ** твою мать! — закричала Ритка. — Вечно в облаках витаешь! У меня вообще-то отец умер.
— А у меня дедушка… Мама, я же случайно.
— Деду-у-шка-а, — пискляво протянула Ритка. — Хватит б***ь. Метнись за шампанским лучше! Тётка только брют пьёт. Хоть это ты своей башкой пустой помнишь?
— Мам, мне восемнадцать через месяц только. Не продадут.
— Ну значит беги в ларёк к дяде Арсену, бестолочь. Коньяку возьми. Всему учить надо. Свою ж голову не поставишь. Запрещаю тебе нюни распускать, слышишь?
Кира промолчала. Плечи понурила и переступила через порог комнаты, тихонечко вздохнув. Дом скрипнул дверными петлями. Он помнил, как в девяностые Ритка заблевала его кирпичную обшивку, пока гнала с Арсеном самогон на площадке в саду.
Дом плавал в духоте.
Много людей. Слишком. Они гудели, скрипели вилками и сопели краснеющими носами. Дом знал каждого, только моложе. Бодрее. Первый тост говорила тётя Саша:
— Папа был весёлым. Очень животных любил. Однажды он…
— Да, и вёл себя, как животное, когда напивался до белой горячки, — фыркнула Татьяна Игоревна. — Та ещё была клоунада.
Второй тост, чуть погодя, произносил Вадька.
— Дед всегда умел хорошо одеваться. Костюм, причёска, пышные усы — всё при нём.
— Пф, а при друзьях меня позорил, когда я одна, его обоссаного, по улице тащила, — бросила Ритка, опрокидывая стопку.
Третий тост взяла на себя Валерия, хорошая подруга:
— Олег — человек большого ума. И умел хорошо вдохновлять. Кира, крохой, делала ракеты из бутылок. Рассказывала, что, как дедушка, будет запускать людей в космос.
— А погубил его алкоголь! Спился наш Олежа. Пред ликом Бога лицо потерял. Потому он его и наказал. Пять лет с постели не вставал, — в унисон, обнявшись, пропели Татьяна Игоревна и Ритка. — Отмучался Олежа!
Повисла пауза. Спустя минут десять один из гостей встал из-за стола.
— Засиделся я что-то… Кто со мной на такси?
Вслед за ним поднялись ещё двое.
Дом скорбел.
Прошло чуть больше часа. Пили чай с тортом. За столом из гостей осталась близкая к семье семейная пара. Татьяна Игоревна дремала в кресле. Ритка лила уже не в стопку, а в стакан не унимаясь:
— Так всё на мне и держится. Без меня давно бы сдохли, что мамка, что папка!
Между тем муж с женой крепко сжимали в руках по расписной чашечке.
— Карьеру свою положила! Могла бы сейчас на Тверской в международной компании работать. Ан нет! Говно из-под них выносила, перед врачами унижалась и…
— Мама, хватит, — вклинилась Кира, собирая тарелки со стола. — Давай хотя бы не сегодня. Дедушка умер. Помолчи.
Ритка подняла на дочь взгляд, от которого задребезжал воздух.
— Заткнись, сволочь. Имею право, всё это — моя заслуга. А твоё дело малое — вот и не пищи вперёд старших.
Дрызг разверзнулся пощёчиной. Татьяна Игоревна приоткрыла глаза. Гости охнули, переглянулись. Кира застыла на месте. Губы её задрожали в такт посуде на руках.
Дом не мог заплакать.
Кира ревела в полумраке комнаты, где хозяин испустил свой дух. Глухо стонала в шерстяное одеяло, пропахшее потом и лекарством:
— Прости меня, дедушка. Прости. За грубость. За нетерпение. Я ведь… Все эти дни жалею, что не обняла тебя. Знала ведь, знала, что времени больше нет. А сейчас так хочу и вместе с тем не заслуживаю.
Дом не мог кричать вместе с ней.
Не мог бить посуду. Не мог остановить грусть, что набилась в трещины деревянного серванта, потолков, затаилась в пыльных углах. И только светлым воспоминанием в стенах дома остались Олег Никифорович и Кира, маленькая совсем ещё. Хозяин читал ей о Звёздном городе, где живёт счастье. Тогда стояло ясное лето.
Дом помнил и обнимал, как умел.
Скрипнуло окошко. Занавески дымкой взметнулись от мокрого сквозняка; с зеркал слетели простыни. Из сада к подоконнику по-матерински тянулась полувековая яблоня. Разъехались гости, завтра уедут хозяева. И прежде, чем опустеть на ещё один год, дом беззвучно заговорил сумерками и ароматом смолы:
— Кира, возвращайся ко мне поскорее.
