Стихи Сергея Николаева — очень русские, овеянные неповторимым очарованием петербургской глубинки, где тишина соседствует с ветром, сыростью несет с комариных болот, сосны подпирают ветвями небо… Автор не выходит за рамки традиционной просодии, — ему её достаточно для того, чтобы создать свой собственный мир, неповторимый и гармоничный. Читая эти стихи, ты понимаешь, что достичь такой гармонии можно только с жизненным опытом, через преодоление серьезных тягот бытия. И соглашаешься с автором в том, что когда «сердце своё сиротство осознаёт — о, как же светло ему!».
Яна-Мария Курмангалина
Николаев Сергей Анатольевич, поэт. Родился 26 июля 1966 г. в Ленинграде. В 1985 г. окончил строительный техникум. Служил в армии, работал рабочим на стройках, в экспедициях, на заводе. После 1991 г. был дворником, продавцом, курьером, сторожем, рекламным и торговым агентом. Пять лет жил в маленьком таёжном посёлке. Занимался в студиях А. С. Кушнера и А. Г. Машевского. В 2000 г. вышла книга стихов «Свидетельство о бедности», в 2009 «Непрочное небо», в 2014 «Никто не виноват», в 2020 «Между сосной и звездой». Публикации в журналах «Звезда», «Арион», «Петрополь», «Новый журнал», «Крещатик», «Аврора», «Знамя», в коллективных сборниках и в интернете. В настоящее время живёт в г. Гатчина Ленинградской области.
Сергей Николаев // Свети, мое солнце, свети
***
Птица пересекает голубизну,
выгнутую над островом Койонсаари.
Ладога свой зыбучий живой глоссарий
пишет, раскатывая песок. И ну,
что говорить, когда на ветру поют
хмурые сосны? Сердце своё сиротство
осознаёт — о, как же светло ему!
И над кострищем серая струйка вьётся.
Что ещё нужно, если сегодня есть
«Normal» палатка и закопчённый чайник.
— Эх, красота! Не найдёшь огонька, начальник?
— Что же, закуривай.
Все мы — сухая персть.
Несокрушимый гранит сокрушится — стой,
в даль упираясь навек изумлённым взглядом.
Финские сосны пахнут почти как ладан,
«Фрейя» смеётся чайка и над водой
опережает ветер. И где-то рядом
всё, что кому-то белибердой…
О, тишина! О, музыка! Упоенье!
Вещие птицы: любая тебе — сестра!
Неуследима: от клювика до хвоста —
белое облако, белое оперенье…
Белое поле нетронутого
листа.
***
Клубился туман в комарином густом
подлеске и прятался на ночь в болотину.
Приправив цейлонский брусничным листом,
я сел у костра на широкой колодине.
Темнело. Земля отдыхала в репьях.
А сосны горели, как хвойные факелы,
в закатного солнца прохладных лучах,
и тучи летели, как чёрные ангелы.
Я думал: «Во мне мириады миров,
а в них континенты, и горы с вулканами,
и люди, и, может быть, чья-то любовь,
но сам я — песчинка под звёздами ранними».
А лес потемневший шумел надо мной,
и пахло багульником, сыростью, плесенью,
и всей этой жизнью подспудной, грибной,
и дымом, и вновь наступающей осенью.
Я крикнул: — Когда-нибудь где-то в другом
углу мироздания заново всё это
начнётся!.. И лес мне «ого-го-го-го»
ответил, роняя печальное золото.
***
Солёную
бороду мрачно один
от горя ночами на кухне жуёшь.
От лютых снегов и безлюдных равнин
вонзается музыка в сердце, как нож.
Косматая вьюга в окошко скребёт,
и крыльями машет, и клювом стучит.
Но кажется: треснет от жара вот-вот
алмазное небо в надёжной печи.
И вот с языка облетают слова,
как мокрые хлопья с высоких небес,
врываются в душу — в Рязань татарва —
голодному времени наперерез.
Выводит рука на бумаге «прощай»,
потом (неразборчиво) «сбудется всё».
И ночь тороплива, и печь горяча,
и боль провернула в груди лезвиё.
Так пишется «Бог», а читается «Снег» —
шагает по снегу седой
Человек.
***
Январским утром Выборг посетив,
привычно ожидаешь электричку
и звонкую, но мелкую наличку
в кармане пересчитываешь — жив!..
Жив — это да, но лишних два часа.
И плов берёшь в дешёвой чебуречной:
в окне пути, зелёный крест аптечный,
мороз насыпал звёзды в небеса.
А здесь уютно белые стоят
салфетки, и горчица ожидает,
когда рука, по столику блуждая,
в каком-то сне добавит всё подряд.
Мобильник вынимаю: — Ты не спишь?
Алло! Не спишь? Такое накатило
не знаю что. Ну, есть на свете сила
над миром этим — там такая тишь…
А звёзды гаснут — медленно крыло
восхода расправляется, и город,
стараниями ангельского хора
разбуженный, встаёт и тяжело
бредёт куда-то…
***
Никто не знает, как случилось,
но жизнь со смертью обручилась.
Январь болит, как буква «А»:
ай, как седеет голова!
Вон под окном идёт прохожий,
на крик о помощи похожий,
а снег ложится, как строка
«мы поживём ещё пока».
Пока в цене простые вещи,
пока любовь, как перебежчик,
ещё скрывается среди
живых. Гляди, она, гляди,
везёт на саночках ребёнка!
И время — только перепонка,
во тьме дрожащая слегка:
вот мы, а вот уже рука
того, кто Господом зовётся.
Снежок над саночками вьётся,
ребёнок хнычет, мать смеётся:
— Ну что, допрыгался? Ага!..
***
Вкуснейшего в мире, подруга, наварим борща,
и бухнем сметаны туда, и порежем лучок.
Уж как непроста эта жизнь! До чего ж хороша!
Ну правда, бывает слезами… Но это молчок!
Мы хлеба недоли нарежем горелый кирпич,
добавим на ломтик кристально солёной судьбы.
А что улыбается редко… Да это всё дичь!
Стесняется, может быть, заячьей глупой губы.
Под лампочкой тусклой мы сядем с тобою за стол.
Мы столько припомним всего, что случилось в пути!
А лёгкий ли выдался вечер — скорее, тяжёл —
никто не узнает. Свети,
моё солнце,
свети!
