Именно сегодня рассказы Саши Либуркина оказались мне нужны, как воздух. В них есть лёгкость и скромное обаяние простой мирной жизни. С поэтическими вечерами, фуршетами, украденной водкой и несбывшимися мечтами о свидании с недоступной звездой поэзии. Той жизни, которую особенно начинаешь ценить, когда она проходит.
Евгений Сулес
Саша Либуркин родился в 1958 году в городе Бельцы, Молдавия. Образование высшее. С 1989 года живет в Санкт-Петербурге. Публиковался в журналах «Урал», «Крещатик», «День и ночь», «Зинзивер», «Дети Ра» и других. Автор книг рассказов «Жениться на англичанке» (издательство «Красный матрос», СПб., 2013) и «Дураки женятся» (издательство «Русский Гулливер», М., 2019).
Саша Либуркин // Тринадцать принципов Рамбама
Фиалка Монмартра
— Саша, «Орфей в аду» — вещь замечательная! — сказала поэт Жанна Сизова. — Как хорошо, что вы меня вытащили в оперетту, но теперь хотелось бы где-нибудь посидеть и немного выпить.
— Смотрите, справа заведение…
— Хорошо, пойдёмте туда. Я в этом ресторане была. Там не плохо.
Через несколько минут мы уже сидели за столиком в уютном зале. Жанна листала меню.
— О, как здорово! Здесь есть устрицы. Я их обожаю. И ещё — пиво, «Бургун де Фландр». Оно такое вкусное!
— А я возьму бокал сухого и пельмени.
Подошёл официант, и мы сделали заказ.
— Саша, а вы в какие-то другие театры ходите? — спросила Сизова.
— Да, — ответил я, — был однажды в БДТ… на «Дяде Ване».
— И как?
— В кассе мне предложили билет в боковую ложу, на второй этаж, второй ряд, — сказал я, пускаясь в воспоминания. — С моего места почти ничего видно и слышно не было, но если наклониться поближе — виден был кусочек сцены слева, и слышны отдельные реплики. А в первом ряду сидела дама, прямо передо мной, и когда я наклонялся, она ядовито шептала: «Как вы себя ведёте? Не дышите на меня, отодвиньтесь. Провинциал!». В общем, мне спектакль не понравился.
— А ещё?
— Нет, я люблю только оперетту. Она так поднимает настроение!
Нам принесли выпивку и закуски.
— Какой сегодня прекрасный день, — задумчиво сказала Жанна. — Оперетта, чудесная февральская метель, устрицы… Я очень счастлива.
Мы выпили за встречу, и я спросил:
— Жанна, а вы ещё когда-то были счастливы?
— Странный вопрос. Конечно.
— Расскажите, если не секрет.
— Ну, вот слушайте. Однажды, лет двадцать назад, я, и ещё два хороших поэта, вы их знаете, Саша Скидан и Серёжа Завьялов, шли пешком на Васильевский остров, там были какие-то чтения. Разумеется, что-то выпили по дороге. Когда мы подошли к Троицкому мосту, они посадили меня на скрещённые руки и несли, представляете, Саша, через весь мост! И пока несли, громко кричали: «Да здравствует Жанна Сизова, королева поэзии!»… Я была совершенно счастлива.
Жанна сделала небольшой глоток, и поставила бокал на стол. А я задумался: «Конечно изящную, маленькую и лёгкую Сизову перенести на руках через мост и для нас с Димкой Шабановым не проблема… — размышлял я. — А вот если бы на её месте была какая-нибудь другая девушка? Например, поэтесса Полина Барскова? На скрещённых руках… через весь Троицкий мост… Полину… Нет, это вряд ли. Это не только для нас с Димой, но и для Серёжи и Саши наверняка было бы слабо!»
— Саша, что вы так загадочно улыбаетесь?
Вопрос Жанны вывел меня из задумчивости.
— Простите, а знаете, что я сейчас решил?
— Ещё нет.
— Может, пойдём с вами на «Фиалку Монмартра»? Её дают через две недели.
— Я согласна.
— Тогда, давайте выпьем.
— А за что мы будем пить?
— За вас… и за «Фиалку Монмартра»!
Любитель музыки
— Послушай, я хочу задать один вопрос, но сначала расскажу историю. Это было давно, мне было восемнадцать. Я училась в институте, отца тогда посадили в Кресты по ложному обвинению. Мне пришлось носить передачи в тюрьму, стоять в очередях, встречаться с адвокатами. Ещё и лекции. Мама? Мама была влюблена. Целыми днями и ночами где-то пропадала. Я её почти не видела. Всё легло на мои плечи. Я очень устала, и на последние деньги решила поехать в Крым. Десять дней отдыха, не больше, а потом, думала — вернусь, найду работу, буду учиться, заботиться об отце. Было начало октября, я приехала в Ялту, сняла комнату, а на следующий день в кафе ко мне подошёл мужчина, ему было не больше сорока. Он сказал, что его зовут Андрей, спросил, почему я такая грустная, и предложил погулять по набережной. Ну, я рассказала ему, не вдаваясь в подробности, о себе. Кто он был? Судья, или помощник судьи, откуда-то из Винницы, я точно не помню. Вечером, в китайском ресторане, повар почему-то принял нас за молодожёнов и приготовил рыбу, вкуснее которой я никогда больше не ела. Пили вино… а на следующий день я переехала к Андрею. Рыба? Какая была рыба? Кажется, карп. Нет, он жил не в гостинице, у него была своя квартира, на третьем этаже: две небольшие смежные комнаты, душ и туалет, а кухня общая. Утром Андрей готовил кофе, и мы уходили на пляж, людей было мало, сезон почти закончился. Потом медленная прогулка по набережной. Обедали в кафе, или ресторане, где часто кроме нас в зале никого не было. Гуляли по городу, в парках, заходили в какие-то магазины или торговые павильоны. Андрей всегда предлагал мне что-нибудь купить, только не любил ждать, если я долго возилась с примеркой. Смеялся… «Ну, что ты там возишься? Берём обе пары. Дома примеришь». Несколько раз заходили к букинисту, и, пока я рылась в книжках, Андрей перебирал старые пластинки. Когда возвращались домой, пили вино и слушали музыку на старом советском проигрывателе — «Аккорде», к которому Андрей относился с каким-то трепетом. Я его спросила, почему он не купит современной аппаратуры, он взглянул на меня удивлённо, и сказал, что, по его мнению, лучше винила ничего нет. Что слушали? Разное. Иногда джаз, но чаще классику. Один музыкант ему очень нравился. Какой? Сейчас вспомню. Фамилия итальянская… Дину Липатти! Он его часто ставил. Ходил по комнате, курил, останавливался у открытого окна, смотрел на маяк, на море. «Ты раньше не слышала? Не знала? Он был гений, понимаешь, гений! Умер такой молодой, ему было всего тридцать два…»
На восьмой день, да, на восьмой, утром, когда мы пили кофе, кто-то Андрею позвонил.
«Слушай, я сейчас уезжаю… на службу вызывают, а ты оставайся». Он быстро собрался и вызвал такси. У ворот мы выкурили по последней. «Всё было хорошо. Увидимся. Ключ оставишь у соседки. В спальне, на шкафу, лежит свёрток. Возьми его». Андрей крепко обнял меня и уехал. Больше мы не виделись. Через два дня я вернулась в Петербург. В свёртке, который лежал на шкафу, было две с половиной тысячи долларов. Я взяла их себе. Отца выпустили весной, сняв все обвинения.
Какой вопрос? Ты думаешь… я проститутка?
Так и не встретил
брату Павлу
— Слушайте, нужно ещё где-нибудь посидеть и выпить, — сказал писатель Игорь Кузнецов, когда мы после презентации вышли из музея и направились к воротам. — Такое солнце, так хорошо и тепло, будто сейчас не осень, а весна.
— Это было бы кстати, — подтвердил поэт Амирам Григоров. — Домой не хочется.
— Тогда нужно зайти в магазин и взять бутылку коньяка, — решил мой брат Павел.
— Коньяк есть, — ответил я, доставая бутылку. — Ирочка Витковская подарила.
— Французский! Саня, она в тебя влюблена!
— Н-е-ет… просто она добрая.
За воротами мы остановились.
— Ну, что, куда? — спросил я.
— Тут, в двух шагах магазин, — сказал Павел, — возьмём морс и стаканчики.
— А потом?
— К памятнику Алексею Толстому, — предложил Амирам. — Там очень удобно: классик, скамейки, уютный сквер. Нас особо не видно, но зато мы увидим, если вдруг нагрянут менты. Только, чур: никаких разговоров о политике.
— Конечно! — воскликнули Игорь и брат почти одновременно.
Минут через пятнадцать, с морсом и стаканчиками, мы пришли в сквер и расположились на скамейке. Рядом рылись в урне два бомжа, громко о чём-то споря.
— Надо дать им что-нибудь, а то покоя не будет, — сказал я, доставая из кармана деньги.
— Дай мне, ты не умеешь.
Павел отсыпал бомжам мелочь и что-то негромко сказал.
— Спасибо, братан, мы понимаем…
И через минуту, собрав вещи, они исчезли.
Открыли бутылку, и стали пить коньяк, запивая прохладным вкусным морсом. Выпили за удачную презентацию моей книги, за Алексея Толстого, за Ирочку Витковскую, за здоровье издателя книги, поэта Вадима Месяца, а потом и за здоровье всех присутствующих.
Разговор коснулся женщин, и мой брат задумчиво сказал:
— Давно, в юности, я прочитал книгу воспоминаний поэта Пабло Неруды «Признаюсь: я жил». Там есть один эпизод… Дело было в Париже. Неруда и его друг в каком-то кабаке встретили женщину, не помню, но, кажется, русскую. Они привели её к себе в гостиницу, Пабло пошёл в свою комнату, спать, а его товарищ уединился с этой случайной подругой. Часа через два друг Неруду растолкал: иди к ней, ты тоже должен это попробовать… и оказалось, что в её объятиях, в её лоне, было какое-то невероятное, необыкновенное наслаждение! Утром они решили, что им нужно сейчас же от неё бежать, иначе — оба погибнут и пропадут навсегда! И оставив ей почти все деньги — ушли.
Может, оттого что я был молод, но на меня этот рассказ поэта произвел сильное впечатление. Мне кажется, я потом всю жизнь мечтал встретить такую же необыкновенную женщину. У меня их было много, очень много… и проституток, и порядочных… но такую, как у Неруды… так и не встретил!
— Я думаю, у неё был туберкулёз, — сделал вывод Амирам. — У всех больных туберкулёзом повышенная сексуальность, и у мужчин, и у женщин.
— У больных туберкулёзом? — удивился я, — никогда об этом не слышал.
— Есть ещё коньяк? — спросил Павел.
— Нет, пустая, — ответил Игорь, продемонстрировав бутылку. — Всё хорошее, увы, кончается. Кстати, сегодня день рождения Есенина…
— Точно! — хлопнув себя ладонью по лбу, воскликнул брат. — Как я мог забыть!
— Тогда на Тверской, к Есенину, — решил Амирам. — Поболтаем, покурим… почитаем стихи. И попьём где-нибудь кофе!
Дешевле воды
— Дедушка, — спросил я, — а где твои деньги? Ты же работал на заправке?
Дед подбросил в печку угля, захлопнул дверцу и сел к столу.
— Пенсия у меня есть, — сказал он растерянно, — пятьдесят четыре рубля, жена парализованная, две дочери, внуки… а больше ничего нет…
— Но ты же работал на заправке? А все, кто работает на заправках, делают гешефты и имеют большие деньги, — не отставал я.
— Я работал на заправке, — задумчиво ответил дед, — на Кишинёвском мосту, и даже в машину Брежнева заливал бензин. Видел его, как тебя. Красивый мужчина! Брови такие густые, чёрные…
— А деньги, дедушка?
— Какие деньги? — вспылил дед. — Гриша, объясни ему. У меня нету терпения. Твой сын ненормальный! Он мишигинер!
— Сынок… — отец отложил газету и повернулся ко мне. — Ты знаешь, когда твой дед работал заправщиком? В пятидесятых! Тогда личных машин почти ни у кого не было. Но не только в этом дело.
Я растерянно взглянул на отца. Его разбирал смех.
— Саша, ты знаешь, сколько стоил тогда бензин?
Я пожал плечами.
— Шесть копеек литр, сынок. Шесть копеек! Дешевле газировки!
Святое дело
«Ну, вот, сегодня опять опоздал, — с горечью думал я, быстро шагая по Моховой в редакцию «Звезды» на вечер Татьяны Вольтской. — Ты, Саша, редко вовремя приходишь на литературные вечера, а всё из-за своей несобранности, и главное — из-за глупой мечтательности. Как можно двадцать минут просидеть на краю ванны с намыленными щеками, в одних трусах с безопасной бритвой в руке?! «Ах, Таня Вольтская, ах, Таня Вольтская! Как она прекрасна, как она прекрасна!» Идиот! Где ты, и где Вольтская! Вот теперь и будешь полтора часа стоять на ногах в последнем ряду. И перестань уже повторять про себя дурацкую фразу: «Неву» в Неву, а «Звезду» в п…! Критик Топоров когда-то сказал её в пылу литературной полемики, а ты её твердишь почему-то всегда, когда идёшь на вечер в редакцию этой самой «Звезды». Это же неприлично!»
Я перешёл улицу Пестеля, и через пять минут, взбежав по высокой лестнице на второй этаж, открыл дверь и вошёл в широкий коридор. В конце коридора, у входа в небольшой зал, где и проходили литературные вечера, стоял высокий человек, в котором я сразу узнал поэта Женю Мякишева. Он курил, а увидев меня, широко улыбнулся.
— Привет, Либуркин! Ты опоздал.
— Давно началось?
— Минут двадцать.
— Гуревич, Бауэр, здесь?
— Нет никого, и девчонок симпатичных нет. Одни какие-то старики.
— Ладно, пойду, послушаю.
— Иди, а мне что-то скучно стало, — ухмыльнулся поэт.
Я вошёл в зал. Публики было много. Она теснилась между двух столов: на левом — заранее приготовленные закуски и бутерброды, прикрытые полиэтиленовой плёнкой, под правым стояла изрядная батарея бутылок с водкой и вином. Впереди, на стульях, расставленных в три ряда, сидели дамы, в основном элегантного возраста. Все места, разумеется, были заняты.
— Ничего мне не надо, — с выражением читала поэтесса, — пусть умирает звезда,
Не исполнив жалких моих, никому не нужных,
Безобразных желаний, стыдящихся на уста
Приходить. Ее смерть прекрасна и ненатужна…
«Как же она красива, — думал я, — фигура, ноги, лицо… только вот подбородок… а что подбородок? Не придирайся, Саша! Красивый, волевой. И стихи у неё — замечательные».
И как будто в ответ, Вольтская прочла:
— Снег умирает, будто роза,
Что кинута ветрам на милость.
Разбросаны деревья косо,
И ваза воздуха разбилась…
«Да. Вольтская прекрасна, — снова подумал я, — а что, если пригласить её на свидание? Конечно, скорее всего, она вежливо и виртуозно пошлёт меня куда-нибудь подальше… а если — нет? Если не пошлёт? Может, она по ночам плачет в подушку от одиночества и тоски? Подойти, когда никого рядом не будет, и сказать: Таня, что вы делаете в субботу вечером? Давайте пойдём в кино! А вдруг она согласится? И если согласиться, мы не пойдём гулять по Невскому и смотреть французскую драму. Это пошло. Мы встретимся днём, на Васильевском острове. И пойдём бродить по линиям. Седьмая… четвёртая… я покажу ей свои любимые дома. А потом в какой-нибудь китайский ресторан. Через два дня мне должны дать премию. А если не дадут? Тогда займу у Севы Гуревича до получки. Он добрый. Вечером в гавань, на набережную, там красиво. Огоньки, огоньки…».
Я задумался. Кто-то коснулся моего плеча. Мякишев.
— Прикрой меня, — тихо сказал он.
Присев возле стола, поэт проворно раскрыл рюкзак. Рука его потянулась к бутылкам.
Никто не обращал на нас внимания. Все слушали Вольтскую. На меня обернулся стоявший впереди седой мужчина. Глаза его возбуждённо сверкали.
— Таня сегодня в ударе, — сообщил он, — как читает!
— Да, — согласился я, расправив плечи, — просто блеск!
— Таня Вольтская — прекрасный поэт, — подтвердил Мякишев, поднимаясь во весь рост, и закидывая на плечо рюкзак, в котором предательски звякнули бутылки. — Я это всегда говорил!
Мужчина взглянул на него с подозрением, но отвернулся, ничего не сказав. Женя стоял рядом до конца вечера, лицо его было спокойно. Начался фуршет. Я выпил водки, поискал глазами Мякишева, но его уже не было, а потом посмотрел на Вольтскую. Она сидела за столом и раздавала автографы. К ней выстроилась очередь.
«Нет, — решил я, — свидания не будет».
Я ещё выпил, и вышел покурить на лестницу. Поэт ждал меня, прислонившись к стене, и покуривая самодельную сигарету.
— Уходим, Либуркин, или ты хочешь остаться?
Мы шли по Моховой, к Фонтанке, освещаемые красным закатным солнцем.
— Бог нас накажет… — сказал я.
— За что, Саша? За пару пузырей? Там ещё много осталось. Если хочешь знать, стащить выпивку с фуршета — это же святое дело! Высокий, благородный поступок.
— Мы украли водку у поэтов, Женя.
— Разве это поэты, Саша? — с упрёком возразил Мякишев. — Это я, Женя Мякишев, я — поэт. А они… так… пыль, ерунда…
Он обнял меня за плечи.
— Ты ещё крепок, Либуркин, ты молод душой… ты ещё увидишь, как их всех… всех сметёт с лица земли безжалостный вал времени!
— Тебе легко говорить… а для меня теперь… всё кончено.
— Что кончено? — не понял поэт.
— Я сегодня хотел Таню Вольтскую на свидание пригласить…
Он внимательно посмотрел на меня.
— Ты влюбился, Либуркин. В кого? В Вольтскую? В эту старую унылую вешалку?
— Не говори так, Женя. Ты её не знаешь. Она прекрасна.
— Слушай, давай я с Севой поговорю. Ну, зачем тебе Вольтская? Мы познакомим тебя с молодой двадцатидвухлетней поэтессой. К тому же Либуркин, подумай сам, где ты, и где Вольтская… Ты же шлимазл, бедняк, вата… а она — корреспондент радио «Свобода», надежда русской интеллигенции!
— Ну и что! — с вызовом ответил я.
— Поверь, Саша, у тебя не было шансов, она бы всё равно с тобой не пошла. Держи бутылку, — сказал он, когда мы подошли к мосту через Фонтанку. — Держи… заработал! Ты хорошо ассистировал.
Женя снял рюкзак и раскрыл его.
— Смотри, Либуркин, я всё по-честному поделил: тебе водка, а мне — сухое…
Он обнял меня на прощанье, и виновато сказал:
— Ну, ты же знаешь, я крепкое не пью.
Тринадцать принципов Рамбама
Голос раввина умолк.
— Ну, всё, сваливаем, — шепнул Лёва.
И мы двинулись по песчаной дорожке к выходу, осторожно ступая по опавшим листьям и рассеянно разглядывая лица на надгробных памятниках. Сегодня был седьмой день после похорон, а на седьмой день у нас задача несложная: стоять со скорбным видом в миньяне у могилы, и во время чтения кадиша — заупокойной молитвы — в определённых местах громко произносить: «Амэн!». Услышав шаги за спиной, обернулись. Нас догонял Лазарь, чернобородый, тщедушного вида еврей в очках.
— Мальчики, — весело сказал он, задыхаясь от бега, — вот ваши денежки, держите, всё по-честному, по пятьсот. Пересчитайте!
— А такси ты заказал? — спросил я. — У нас обед в синагоге, можем опоздать!
— Саша, что ты волнуешься? Машину вызвал, будет ждать у ворот. Успеете. Деньги на неё у Игоря.
— У Лазаря, как в банке: всё точно, — ухмыльнулся Лёва, пряча купюры в карман. — Дай ещё двести. Мы приехали сюда на такси.
— А почему не на автобусе? — раздражённо спросил Лазарь.
— Сто пятьдесят седьмого долго не было. Мы же могли опоздать на миньян!
— Ладно, ладно, — махнув рукой, говорит Лазарь, — у меня сейчас нет, отдам вечером. Идите, такси ждать не будет. Я вернусь с раввином.
Мы ускорили шаг и остановились у крана с водой омыть руки.
— Ах, Лёва! — вздохнул я, — уж никак не думал, что придётся на старости лет ездить по кладбищам, зарабатывая гроши в миньяне!
— А разве я о такой жизни мечтал, Либуркин? Я был слесарь-сборщик на авиационном заводе, передовик, занимался спортом, стрельбой из винтовки, у меня был первый разряд… Ничего, Саша, — радостно улыбаясь, продолжал Лёва, — скоро к власти придёт наша славная коммунистическая партия и её верный сын, товарищ Зюганов… ты мой друг, хороший человек, бедняк, я попрошу — и тебя не расстреляют.
— А за родственников, Лёва? За брата Пинхаса, за дочку, зятя и внуков… молви и за них словечко!
— А они достойны?
— Конечно, достойны! И… мы же друзья!
— Хорошо! — великодушно соглашается Лёва. — Я и за них попрошу!
Спрятав мокрые руки в карманы, идём дальше.
— В тот день, — после недолгого молчания мечтательно произнёс мой друг, — когда к власти придёт компартия, я куплю патроны… много патронов! Пойдём в тир, и будем весь день стрелять!
— А молиться мы в этот прекрасный день будем?
— С утра помолимся — и в тир, — упрямо ответил Лёва. — Люблю оружие. А здорово, если вдруг разрешат иметь пистолеты! Я куплю два — «ТТ» и «Макаров».
— Зачем тебе пистолеты?
— Как зачем? Для самообороны!
Вдруг Лёва схватил меня за руку.
— Постой… ты чувствуешь запах?
— Какой запах?
— Такой тонкий, сладковатый… это пахнут трупы!
— Не говори ерунды. Это опавшие листья.
— Нет, Саша, я не ошибаюсь. Это трупы. Весной и осенью вода размывает свежие могилы, и, омывая тела, выносит наружу их запах. Мне знающие люди говорили. Пойдём быстрее.
— Лёва, Лёва, когда-нибудь и мы станем трупами, и будем лежать здесь, или в другом месте.
— А я не умру, — ответил Лёва. — Слушай, ты веришь в приход Машиаха?
— Верю. Я же еврей.
— Так вот, я при жизни дождусь его прихода.
— Девятое ава миновало, — печально сказал я. — Он не пришёл.
— Девятое ава — это только одно из мнений! — с досадой воскликнул Лёва. — Ты забываешь о тринадцати постулатах, тринадцати принципах Рамбама. «Я верю полной верой в приход Машиаха, и пусть он задерживается, я всё же каждый день буду ждать, что он придёт»! И тогда я не умру, ты не умрёшь — никто больше не умрёт. Он воскресит мёртвых, и наших родителей, и их родителей, и родителей их родителей… садись в машину, что ты копаешься? На обед опаздываем. Это будет чудо, Либуркин! Увидишь, мы будем жить вечно!
________________________________________________
Примечания.
1) 13 принципов Рамбама — в этих принципах сформулировано во что верит еврей.
2) Миньян — собрание из десяти взрослых евреев, необходимое для молитвы.
3) Машиах — мессия.
4) 9 ава — число еврейского календаря. В этот день, раз в год, летом, по мнению некоторых мудрецов, мессия и может прийти.
