Удивительно, что у Анатолия Словцова до сих пор нет объемного набора публикаций или книги в приличном издательстве. Объяснить это можно только позиционной удаленностью автора от столичной литературной жизни. Как-то наткнувшись на его повесть в конкурсном самотеке, я несколько недель подряд бомбардировала друзей скриншотами с искрометными цитатами из нее. Надеюсь, она скоро будет опубликована в хорошем журнале. А пока что предлагаю прочитать подборку рассказов Словцова — они по-довлатовски ироничны, остроумны, где-то лиричны… Но главное — человечны. Ирония в них мягкая и базируется не на отрицании, не на снижении, а на каком-то крепком человеческом фундаменте.
Анна Маркина
Анатолий Словцов родился в Вологде в 1992 г. Живет там же, работает менеджером по продажам. Входил в лонг-лист открытого Международного литературного Волошинского конкурса (2016), в шорт-лист Литературного конкурса имени В.П. Астафьева (2017). Участник XVI, XIX, XX и XXI Форумов молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья. Публиковался в сборнике ФСЭИП «Новые писатели» (2020 г.).
Анатолий Словцов // Телефон. Резюме. Купе
Телефон
Это сегодня он есть у каждого. Бескнопочный. Двухсимочный. А тогда? Тогда он был, точно бивень древнего мамонта. Точно дореволюционная, с царским профилем монета. Точно парусник внутри пузатой бутылки. Диковина. Редкость.
Как его описать-то? С пол-ладошки. Коротенький. Толстый. Будь человеком, оказался бы шпаной из одесской подворотни. Прилипший ко лбу чуб. «Гэ» и «шо». Лузгал бы семечки. Сплёвывал шелуху через щербину в зубах. Резался в напёрстки и пристенок.
Когда включался — озорно подмигивал. Бззз! — будил по утрам. Подъём, эй! Подъём! Ты ведь не хочешь всю жизнь проспать? А? Не хочешь?
Была на нём игра. Космос, чёрный, как театральная кулиса. Кулису там и сям проткнули иглой — получились звёзды. Сверху, из-за краешка экрана, сыпались похожие на картофелины астероиды. Планировали корабли пришельцев. Я расстреливал их из бластера: пиу-пиу! — и они рассыпались, будто сахарные головы. Тысячу раз на дню я спасал Землю от гибели. Пиу-пиу!
Сидели у Макса, пьяные. Портвейном? Юностью?
— Спорим, телефон с балкона выкину, а ему — хоть бы хны?
Я с удивлением узнал свой голос.
— Мудно. На что?
— На ящик светлого.
— Мудно. Идёт.
Выкатились на балкон. Внизу утюжили асфальт машины. Ветер гнал людей и мусорные крошки. Эх, раззудись, плечо! Словно коктейль Молотова во вражеский танк, я метнул телефон вперёд. Тот сделал десяток кульбитов и — чанк! — разлетелся пластмассовыми брызгами.
Крикнул что-то матерное загорелый мужчина в тельняшке. Крутанула пальцем у виска и унеслась по делам женщина с пакетами.
Спустились. Я — констатировать смерть. Макс — забрать самый лёгкий в жизни трофей.
Телефон напоминал убитого взрывом. Оторванные руки-ноги. Вытекший глаз-монитор. Бельма-пузырьки отстающей плёнки. Лежал — и спрашивал: за что?
Я собрал воедино панели, остов и аккумулятор. Утопил зелёную кнопку.
Телефон ожил: бззз! Озорно подмигнул: поверил, что я того? Ну скажи — поверил? Как я тебя? А? Обманули дурака! На четыре кулака!
— Мудно! — восхитился Макс.
Ящик я растянул на месяц. Смаковал нефильтрованное, точно олимпиец амброзию.
В армии прошлое стало голосами. Голоса жили в телефоне. Лишиться телефона значило утратить прошлое. И я хранил его во внутреннем кармане — против сердца. Когда Абдуллаев и южные братья учили меня уму-разуму, потому что «хули такой борзый, сука?», я, свернувшись на полу, прижав колени к горлу, прятал не рёбра, не почки — телефон. Прошлое. Голоса.
Собеседовался в областное правительство. Собеседование вёл Павлик, тридцатилетний мальчик. Человек государев. Белая кость.
Заметил телефон:
— Чо за старьё? У мужика во какой должен быть! — он помахал осколком чёрного стекла размером с шоколадку. Опустил взгляд:
— И обувь смени. Не комильфо.
Я тоже посмотрел вниз. Ботинки. Пегие. На правом носок стёрся до махровых катышков. На левом — просила каши подошва. Купил их на первую учительскую зарплату. Зарплата сразу закончилась.
— Запомни, — Павлик начал загибать пальцы, — мужчина — это ботинки, часы и труба.
Забавно. А я-то думал, мужчина — это решения, обязательства, ответственность.
Что дальше? Машина? Квартира? Дом? Усадьба? Звание? Должность? Ранг? Статус? Капитал? Состояние? Сан? Титул? Ручки, ножки, огуречик — вот и вышел человечек. Сползание бирки с запястья на щиколотку. И — чёрточка между числами. А за чёрточкой — она. Нелепая. Бестолковая. Моментами — счастливая. Она. Единственная.
По настоянию Павлика я приобрёл новый телефон. Про себя называл его — «фасадный». Старый, однако, сохранил. Выбросить казалось предательством. Оставил в нём меньше десятка номеров: жена, родители, пара-тройка друзей.
Вернулся с похорон Макса. Изучал узор на обоях. (…такой молодой! Сколько ему было? Двадцать восемь? Девять? Говорят, тромб… А я слышала: перебрал — сердце и не выдержало…) Достал телефон. Стёр его номер. И понял: это всё. Не искусственный, с лентой венок. Не горсть комковатой, мёрзлой земли. Не крест и не ограда. А — вот это. Больше — никогда.
Сынок тянул в рот что ни попадя. Резиновое и круглое. Оранжевое и длинное. Не хуже матёрого домушника обшаривал ящики и полки. По пояс погружался в зев стиральной машины, как дрессировщик — в львиную пасть. Хлопками пускал по экрану телевизора радужные волны. С ненасытным любопытством он познавал мир. Добрался и до телефона.
Покрутил в ладошках. Попробовал на зуб. Постучал о край стола.
Потом подполз к унитазу — и макнул телефон в воду. Тот печально скользнул на дно.
Час я сушил аккумулятор феном. Без толку. Телефон не реагировал. Не оживал. Неужто исчерпал запасы бессмертия? Или решили неведомые Телефонные Боги: «Отмучился! Пора!»?
Мягким боком прижалась жена:
— Ну ты чего? Он же был стааарый…
Он был старый. Старый. Старый.
Старый-старый-старый.
Бззз!
16 сентября 2021 г.
Резюме
— Писатель должен сам монетизировать своё творчество!
Рабочий день начинается в десять. Начальник приезжает к одиннадцати. Борода. Белые кроссовки. Бумажный стаканчик кофе. Следующий час — изучает меню ближайших заведений.
Подхожу:
— Можно три дня за свой счёт?
— Зачем?
Школа. Съедутся писатели Северо-Запада. Будем читать и обсуждать друг друга.
— Зачем?
Лучших рекомендуют на Форум. Там уже — авторы со всей России.
— Зачем?
Кого-то опубликуют. Самым-самым — назначат стипендию.
— Сколько?
Называю сумму.
В его глазах загорается огонёк. Это не азарт охотника. Не кураж рыбака. Это — инстинкт продажника. За последние десять лет начальник чего только не продавал!.. Лыжи. Велосипеды. Ружья. Корейские авто. Немецкие авто. Вездеходы. Металл…
Он тонко чувствует, когда покупатель — колеблется…
Когда покупателя нужно — направить, дожать, подтолкнуть…
— Вот скажи: что тебе с этих денег? Ну проживёшь ты… месяц? И что? Нет! Государство не обязано никого кормить! Зачем? Зачем оно помогает вам — писателям? Писатель должен сам монетизировать своё творчество!
— Как?
— Пробиваться! В те же издательства! Не берут? Открой своё! Инвесторов найди…
Молчу. Слушаю.
У каждого есть права.
У начальника — говорить, что и когда захочет.
У меня — молчать и слушать.
— Пиши для театра, кино… Для ящика, на худой конец… Или скажешь, за это не платят?
Отхлёбывает из бумажного стаканчика.
— Так можно?
— Чего?
— Три дня. За свой счёт.
Отмахивается.
В свободное от планов и отчётов время начальник играет в любительской группе. Видел, как он, в чёрном балахоне с капюшоном, подпрыгивает на одной ноге и жалуется, что:
— …у любви у нашей села батарейкаааа…
А писатель — должен — сам — монетизировать — своё — творчество.
***
— Вы читаете книги? — спросил полковник ФСБ.
Это было моё третье собеседование при трудоустройстве в «контору». Всего я выдержал пять. (Выдержал! Слово-то какое…) Никаким вопросам — не удивлялся. Читаете книги? Болели коклюшем? Любите Шопена?
— Книги читаете? — повторил полковник.
— Даже пытаюсь писать, — скромно ответил я.
— Что пишете? — оживился чекист. — Гомоэротическое фэнтези?
— Так, — говорю. — Зарисовки. В стиле Довлатова.
— Не хотелось бы узнать себя в герое «довлатовской» зарисовки! — хохотнул полковник.
Позднее, в беседе с психологом, больше похожим на армейского особиста, я узнал, что у чекистов — свой пантеон. Кто в нём Отец, кто Сын — Бог весть, а вот Иуда (обязательно должен быть Иуда) — Солженицын. Довлатов в сравнении с ним считался мелким бесом. Любовь к нему не поощрялась, но и не возбранялась.
— А писателя Аверченко — знаете? — всё больше распалялся чекист.
— Знаю, — говорю. — Сатирик. Годы двадцатые, кажется.
— Точно! — расцвёл полковник. — Он в двадцать пятом умер. А это? Это кто? — Он ткнул в бюст Феликса на железном сейфе. Феликс был каноничный: усталый, в фуражке и бороде.
— Дзержинский.
— Точно!
Полковник был чрезвычайно доволен, что отвоевал столь ценного кадра. Читает книги… Знает Аверченко и самого Дзержинского…
Чекистом я так и не стал. Виной тому не Довлатов, не Солженицын и не другие хорошие авторы. Срезался на медкомиссии — язва…
И никак не могу решить.
К сожалению или к счастью?
***
У моей жены — два любимых романа.
«Ущелье дьявола» Дюма и «Голова профессора Доуэля» Беляева.
Оба я, выпускник филфака, не читал.
К моим текстам она относится спокойно. Большинство её отзывов начинаются словами:
— Нууу…
Когда мы познакомились, я был одержим творением собственного мифа. Каждому встречному рассказывал, что пишу. Хвастался несуществующими литературными успехами.
Жену это не отпугнуло. Видимо, всё же имелись у меня какие-то достоинства…
Потом она призналась:
— Я подумала: «Ну писатель… Ничего страшного…»
— Тебя что-то смутило?
— Конечно. Ведь все писатели — умерли.
Точность формулировок — её конёк. Вот и сейчас — кратко, метко, глубоко… То ли чтобы признали писателем, нужно умереть? То ли среди живущих — писателей нет?
Оба варианта имеют право на жизнь…
Оба дают пищу для размышлений…
А пока — я что-то пишу, где-то публикуюсь, куда-то езжу. На семинары, форумы, слёты.
Возвращаюсь с очередного. С порога объявляю:
— Жена! Твоего мужа опять назвали гениальным!
Обнимает:
— Наверное, ты правда талантливый — раз многие так говорят.
Помолчала:
— Не могут же они тебя просто жалеть?..
31 октября 2021 г.
Купе
Понедельник — день тяжёлый.
Вторник — тоже напряжённый.
Среда — маленькая пятница.
Четверг — рыбный день.
А пятница — эх, развратница!..
Понедельник — день.
Вторник — тоже.
Среда — маленькая.
Четверг — рыбный.
А пятница — эх…
Понедельник.
Вторник.
Среда.
Четверг.
А пятница…
Поне…
…торник.
Сре…
…тверг.
Апять…
По…
Втор…
По…
Втор…
По…
Втор…
Вдруг — командировка.
И садишься ты в поезд. Где шуршат газетами. Гремят стаканами. Где детишки мастерят из простыней то ли шторы, то ли шатры.
И едешь, едешь, едешь…
Та-да-да-да… Та-да-да-да…
И проносятся мимо города и посёлки, станции и полустанки — с нездешними, неземными какими-то названиями. Лебяжье… Полто́риха… Енангск…
Та-да-да-да… Та-да-да-да…
И стоит на перроне человек. В пуховике с каракулевым воротником. В шапке с красной кокардой. С жезлом в руке. Туда едешь — стоит. Обратно — стоит. Зимой. Летом. Всегда.
Та-да-да-да… Та-да-да-да…
И тянутся за окном бесконечные провода. И вымазан ваксой лес. И не меняется эта картина час. Второй. Третий. День. Второй. Третий.
Та-да-да-да… Та-да-да-да…
Боже! Да разве не видишь? Ведь не едешь ты никуда! Не едешь, а просто — дремлешь на скрипучей армейской кровати. И бегают кругом «духи» с веточками в руках — изображают тот самый лес. И раскачивают кровать. И повторяют…
Та-да-да-да… Та-да-да-да…
Или вагон твой — лишь декорация. Для новой ленты модного режиссёра. Как бишь его? Такой… лысоватый… в шарфике… И попутчики твои — лишь массовка. И сам ты — массовка. И нет за окном ни леса, ни проводов. Ни станции, ни полустанка. Ни Лебяжьего, ни Полто́рихи. Ни кокарды, ни жезла. Ни-че-го. Одно зелёное полотнище. Остальное — на монтаже дорисуют.
Но главное — не едешь ты никуда.
Ни-ку-да. Да. Да. Да.
Та-да-да-да… Та-да-да-да…
Самая памятная моя командировка случилась в канун Нового года. Всюду — на крышах, козырьках и карнизах — лежал липкий, едва выпав, сразу начавший таять, снег.
Я ехал в купе в Москву с одним из моих тогдашних многочисленных начальников. Звали его Ибадат. И-ба-дат. Мед-жи-до-вич. При знакомстве он трижды повторил своё имя. Напрасно. Следующую неделю я не обращался к нему, боясь забыть или, того хуже, исковеркать это имя, вязкое, точно чурчхела, рассыпчатое, словно халва.
Ибадат, пожилой азербайджанец, был когда-то большим человеком и жил памятью о тех временах. Даже на заказ пошитые пиджаки он носил, как носит их советский номенклатурный работник, — как мешковатую, на два размера больше, робу.
Ибадат любил засунуть руку в карман, извлечь мятую, непременно мятую, сторублёвку и задумчиво протянуть:
— Я богатый человек, слушай…
Предполагалась, что это — шутка. Предполагалось — смеяться. И я смеялся. Я смеялся.
И вот мы ехали в одном купе. Мне, конечно, досталась верхняя полка. На одной нижней спал толстый мужчина в очках. Другую занял Ибадат. Он разделся, тоже готовясь ко сну. Под пиджаком обнаружились покатые плечи, густо поросшие курчавым, уже седым волосом.
В купе ввалился средних лет кавказец в чёрном пальто.
— Муса? — изумился Ибадат.
— Ибадат? — изумился кавказец.
Они оказались старыми знакомыми. Заохали, обнялись.
— Куда ты, Муса? — спросил Ибадат.
— Брат звонил, — помрачнел тот. — Говорит: отец умирает. Сперва на поезде — до Москвы. Потом на самолёте — до Баку. А там — возьму такси — и до отцовской деревни.
Я вышел, чтобы заварить чаю. Когда вернулся, поникший Муса сидел рядом с Ибадатом и сжимал маленький телефон.
— Умер… — шёпотом пояснил Ибадат.
— Может, и к лучшему? — с надеждой сказал Муса. — Я бы всё равно не успел… А теперь хотя бы не надо спешить… Похороны через два дня.
Помолчали.
— Три года назад сына схоронил, — негромко начал Ибадат. — Среднего. Амира. Двадцать восемь лет. Всё было… Всё… Жена-красавица. Две дочки. Квартира. Машина. На нефтяников работал. Некоторые за всю жизнь столько не добиваются, сколько он — за двадцать восемь лет. В общежитиях живут… На велосипед накопить не могут… Из командировки возвращался. Из Сыктывкара. Семь километров до города не доехал. Семь… — Старик покачал головой. — Уснул. Под фуру попал. Шансов не было…
Толстый мужчина, дремавший на нижней полке, приподнялся на локте и, подслеповато щурясь, недовольно пробурчал:
— Who are you?..
И напряжение спа́ло, как падает с ветки перезревшее яблоко.
И мы, все трое, — захохотали…
Проснулся я оттого, что Муса говорил по телефону с какой-то женщиной. В тишине купе голос её звучал отчётливо и громко.
— Муса! — почти кричала женщина. — Будешь в Москве — купи лекарства для Рази! Ты же помнишь, у него больные почки! У нас эти таблетки днём с огнём не сыщешь! А в Москве их на каждом углу продают!
— Лейла… — скорбно отвечал Муса. — Отец — умер…
— Хочешь, чтобы Рази тоже умер? Так и будет, если ты не купишь лекарства!
С женским прагматизмом, подумал я, может соперничать только женское сострадание.
Отвернулся к стене. Завтра тяжёлый день. Рано вставать.
Стена была серой. Серой. Серой. Огнём и серой… Мечом и верой… Небесной сферой… Пыльной портьерой… Над Парижем фанерой… С рабами галерой…
Знали, что по-русски смерть означает — «с мерой»?
Та-да-да-да… Та-да-да-да…
20 февраля 2022 г.
