Удивительно, что у Анатолия Словцова до сих пор нет объемного набора публикаций или книги в приличном издательстве. Объяснить это можно только позиционной удаленностью автора от столичной литературной жизни. Как-то наткнувшись на его повесть в  конкурсном самотеке, я несколько недель подряд бомбардировала друзей скриншотами с искрометными цитатами из нее. Надеюсь, она скоро будет опубликована в хорошем журнале. А пока что предлагаю прочитать подборку рассказов Словцова — они по-довлатовски ироничны, остроумны, где-то лиричны… Но главное — человечны. Ирония в них мягкая и базируется не на отрицании, не на снижении, а на каком-то крепком человеческом фундаменте.

Анна Маркина

 
Анатолий Словцов родился в Вологде в 1992 г. Живет там же, работает менеджером по продажам. Входил в лонг-лист открытого Международного литературного Волошинского конкурса (2016), в шорт-лист Литературного конкурса имени В.П. Астафьева (2017). Участник XVI, XIX, XX и XXI Форумов молодых писателей России, стран СНГ и зарубежья. Публиковался в сборнике ФСЭИП «Новые писатели» (2020 г.).

 


Анатолий Словцов // Телефон. Резюме. Купе

 

Телефон

Это сегодня он есть у каждого. Бескнопочный. Двухсимочный. А тогда? Тогда он был, точно бивень древнего мамонта. Точно дореволюционная, с царским профилем монета. Точно парусник внутри пузатой бутылки. Диковина. Редкость.

Как его описать-то? С пол-ладошки. Коротенький. Толстый. Будь человеком, оказался бы шпаной из одесской подворотни. Прилипший ко лбу чуб. «Гэ» и «шо». Лузгал бы семечки. Сплёвывал шелуху через щербину в зубах. Резался в напёрстки и пристенок.

Когда включался — озорно подмигивал. Бззз! — будил по утрам. Подъём, эй! Подъём! Ты ведь не хочешь всю жизнь проспать? А? Не хочешь?

Была на нём игра. Космос, чёрный, как театральная кулиса. Кулису там и сям проткнули иглой — получились звёзды. Сверху, из-за краешка экрана, сыпались похожие на картофелины астероиды. Планировали корабли пришельцев. Я расстреливал их из бластера: пиу-пиу! — и они рассыпались, будто сахарные головы. Тысячу раз на дню я спасал Землю от гибели. Пиу-пиу!

Сидели у Макса, пьяные. Портвейном? Юностью?

— Спорим, телефон с балкона выкину, а ему — хоть бы хны?

Я с удивлением узнал свой голос.

— Мудно. На что?

— На ящик светлого.

— Мудно. Идёт.

Выкатились на балкон. Внизу утюжили асфальт машины. Ветер гнал людей и мусорные крошки. Эх, раззудись, плечо! Словно коктейль Молотова во вражеский танк, я метнул телефон вперёд. Тот сделал десяток кульбитов и — чанк! — разлетелся пластмассовыми брызгами.

Крикнул что-то матерное загорелый мужчина в тельняшке. Крутанула пальцем у виска и унеслась по делам женщина с пакетами.

Спустились. Я — констатировать смерть. Макс — забрать самый лёгкий в жизни трофей.

Телефон напоминал убитого взрывом. Оторванные руки-ноги. Вытекший глаз-монитор. Бельма-пузырьки отстающей плёнки. Лежал — и спрашивал: за что?

Я собрал воедино панели, остов и аккумулятор. Утопил зелёную кнопку.

Телефон ожил: бззз! Озорно подмигнул: поверил, что я того? Ну скажи — поверил? Как я тебя? А? Обманули дурака! На четыре кулака!

— Мудно! — восхитился Макс.

Ящик я растянул на месяц. Смаковал нефильтрованное, точно олимпиец амброзию.

В армии прошлое стало голосами. Голоса жили в телефоне. Лишиться телефона значило утратить прошлое. И я хранил его во внутреннем кармане — против сердца. Когда Абдуллаев и южные братья учили меня уму-разуму, потому что «хули такой борзый, сука?», я, свернувшись на полу, прижав колени к горлу, прятал не рёбра, не почки — телефон. Прошлое. Голоса.

Собеседовался в областное правительство. Собеседование вёл Павлик, тридцатилетний мальчик. Человек государев. Белая кость.

Заметил телефон:

— Чо за старьё? У мужика во какой должен быть! — он помахал осколком чёрного стекла размером с шоколадку. Опустил взгляд:

— И обувь смени. Не комильфо.

Я тоже посмотрел вниз. Ботинки. Пегие. На правом носок стёрся до махровых катышков. На левом — просила каши подошва. Купил их на первую учительскую зарплату. Зарплата сразу закончилась.

— Запомни, — Павлик начал загибать пальцы, — мужчина — это ботинки, часы и труба.

Забавно. А я-то думал, мужчина — это решения, обязательства, ответственность.

Что дальше? Машина? Квартира? Дом? Усадьба? Звание? Должность? Ранг? Статус? Капитал? Состояние? Сан? Титул? Ручки, ножки, огуречик — вот и вышел человечек. Сползание бирки с запястья на щиколотку. И — чёрточка между числами. А за чёрточкой — она. Нелепая. Бестолковая. Моментами — счастливая. Она. Единственная.

По настоянию Павлика я приобрёл новый телефон. Про себя называл его — «фасадный». Старый, однако, сохранил. Выбросить казалось предательством. Оставил в нём меньше десятка номеров: жена, родители, пара-тройка друзей.

Вернулся с похорон Макса. Изучал узор на обоях. (…такой молодой! Сколько ему было? Двадцать восемь? Девять? Говорят, тромб… А я слышала: перебрал — сердце и не выдержало…) Достал телефон. Стёр его номер. И понял: это всё. Не искусственный, с лентой венок. Не горсть комковатой, мёрзлой земли. Не крест и не ограда. А — вот это. Больше — никогда.

Сынок тянул в рот что ни попадя. Резиновое и круглое. Оранжевое и длинное. Не хуже матёрого домушника обшаривал ящики и полки. По пояс погружался в зев стиральной машины, как дрессировщик — в львиную пасть. Хлопками пускал по экрану телевизора радужные волны. С ненасытным любопытством он познавал мир. Добрался и до телефона.

Покрутил в ладошках. Попробовал на зуб. Постучал о край стола.

Потом подполз к унитазу — и макнул телефон в воду. Тот печально скользнул на дно.

Час я сушил аккумулятор феном. Без толку. Телефон не реагировал. Не оживал. Неужто исчерпал запасы бессмертия? Или решили неведомые Телефонные Боги: «Отмучился! Пора!»?

Мягким боком прижалась жена:

— Ну ты чего? Он же был стааарый…

Он был старый. Старый. Старый.

Старый-старый-старый.

Бззз!

16 сентября 2021 г.

 

Резюме

— Писатель должен сам монетизировать своё творчество!

Рабочий день начинается в десять. Начальник приезжает к одиннадцати. Борода. Белые кроссовки. Бумажный стаканчик кофе. Следующий час — изучает меню ближайших заведений.

Подхожу:

— Можно три дня за свой счёт?

— Зачем?

Школа. Съедутся писатели Северо-Запада. Будем читать и обсуждать друг друга.

— Зачем?

Лучших рекомендуют на Форум. Там уже — авторы со всей России.

— Зачем?

Кого-то опубликуют. Самым-самым — назначат стипендию.

— Сколько?

Называю сумму.

В его глазах загорается огонёк. Это не азарт охотника. Не кураж рыбака. Это — инстинкт продажника. За последние десять лет начальник чего только не продавал!.. Лыжи. Велосипеды. Ружья. Корейские авто. Немецкие авто. Вездеходы. Металл…

Он тонко чувствует, когда покупатель — колеблется…

Когда покупателя нужно — направить, дожать, подтолкнуть…

— Вот скажи: что тебе с этих денег? Ну проживёшь ты… месяц? И что? Нет! Государство не обязано никого кормить! Зачем? Зачем оно помогает вам — писателям? Писатель должен сам монетизировать своё творчество!

— Как?

— Пробиваться! В те же издательства! Не берут? Открой своё! Инвесторов найди…

Молчу. Слушаю.

У каждого есть права.

У начальника — говорить, что и когда захочет.

У меня — молчать и слушать.

— Пиши для театра, кино… Для ящика, на худой конец… Или скажешь, за это не платят?

Отхлёбывает из бумажного стаканчика.

— Так можно?

— Чего?

— Три дня. За свой счёт.

Отмахивается.

В свободное от планов и отчётов время начальник играет в любительской группе. Видел, как он, в чёрном балахоне с капюшоном, подпрыгивает на одной ноге и жалуется, что:

— …у любви у нашей села батарейкаааа…

А писатель — д­олжен — сам — монетизировать — своё ­— творчество.

***

— Вы читаете книги? — спросил полковник ФСБ.

Это было моё третье собеседование при трудоустройстве в «контору». Всего я выдержал пять. (Выдержал! Слово-то какое…) Никаким вопросам — не удивлялся. Читаете книги? Болели коклюшем? Любите Шопена?

— Книги читаете? — повторил полковник.

— Даже пытаюсь писать, — скромно ответил я.

— Что пишете? — оживился чекист. — Гомоэротическое фэнтези?

— Так, — говорю. — Зарисовки. В стиле Довлатова.

— Не хотелось бы узнать себя в герое «довлатовской» зарисовки! — хохотнул полковник.

Позднее, в беседе с психологом, больше похожим на армейского особиста, я узнал, что у чекистов — свой пантеон. Кто в нём Отец, кто Сын — Бог весть, а вот Иуда (обязательно должен быть Иуда) — Солженицын. Довлатов в сравнении с ним считался мелким бесом. Любовь к нему не поощрялась, но и не возбранялась.

— А писателя Аверченко — знаете? — всё больше распалялся чекист.

— Знаю, — говорю. — Сатирик. Годы двадцатые, кажется.

— Точно! — расцвёл полковник. — Он в двадцать пятом умер. А это? Это кто? — Он ткнул в бюст Феликса на железном сейфе. Феликс был каноничный: усталый, в фуражке и бороде.

— Дзержинский.

— Точно!

Полковник был чрезвычайно доволен, что отвоевал столь ценного кадра. Читает книги… Знает Аверченко и самого Дзержинского…

Чекистом я так и не стал. Виной тому не Довлатов, не Солженицын и не другие хорошие авторы. Срезался на медкомиссии — язва…

И никак не могу решить.

К сожалению или к счастью?

***

У моей жены — два любимых романа.

«Ущелье дьявола» Дюма и «Голова профессора Доуэля» Беляева.

Оба я, выпускник филфака, не читал.

К моим текстам она относится спокойно. Большинство её отзывов начинаются словами:

— Нууу…

Когда мы познакомились, я был одержим творением собственного мифа. Каждому встречному рассказывал, что пишу. Хвастался несуществующими литературными успехами.

Жену это не отпугнуло. Видимо, всё же имелись у меня какие-то достоинства…

Потом она призналась:

— Я подумала: «Ну писатель… Ничего страшного…»

— Тебя что-то смутило?

— Конечно. Ведь все писатели — умерли.

Точность формулировок — её конёк. Вот и сейчас — кратко, метко, глубоко… То ли чтобы признали писателем, нужно умереть? То ли среди живущих — писателей нет?

Оба варианта имеют право на жизнь…

Оба дают пищу для размышлений…

А пока — я что-то пишу, где-то публикуюсь, куда-то езжу. На семинары, форумы, слёты.

Возвращаюсь с очередного. С порога объявляю:

— Жена! Твоего мужа опять назвали гениальным!

Обнимает:

— Наверное, ты правда талантливый — раз многие так говорят.

Помолчала:

— Не могут же они тебя просто жалеть?..

31 октября 2021 г.

 

Купе

Понедельник — день тяжёлый.

Вторник — тоже напряжённый.

Среда — маленькая пятница.

Четверг — рыбный день.

А пятница — эх, развратница!..

Понедельник — день.

Вторник — тоже.

Среда — маленькая.

Четверг — рыбный.

А пятница — эх…

Понедельник.

Вторник.

Среда.

Четверг.

А пятница…

Поне…

…торник.

Сре…

…тверг.

Апять…

По…

Втор…

По…

Втор…

По…

Втор…

Вдруг — командировка.

И садишься ты в поезд. Где шуршат газетами. Гремят стаканами. Где детишки мастерят из простыней то ли шторы, то ли шатры.

И едешь, едешь, едешь…

Та-да-да-да… Та-да-да-да…

И проносятся мимо города и посёлки, станции и полустанки — с нездешними, неземными какими-то названиями. Лебяжье… Полто́риха… Енангск…

Та-да-да-да… Та-да-да-да…

И стоит на перроне человек. В пуховике с каракулевым воротником. В шапке с красной кокардой. С жезлом в руке. Туда едешь — стоит. Обратно — стоит. Зимой. Летом. Всегда.

Та-да-да-да… Та-да-да-да…

И тянутся за окном бесконечные провода. И вымазан ваксой лес. И не меняется эта картина час. Второй. Третий. День. Второй. Третий.

Та-да-да-да… Та-да-да-да…

Боже! Да разве не видишь? Ведь не едешь ты никуда! Не едешь, а просто — дремлешь на скрипучей армейской кровати. И бегают кругом «духи» с веточками в руках — изображают тот самый лес. И раскачивают кровать. И повторяют…

Та-да-да-да… Та-да-да-да…

Или вагон твой — лишь декорация. Для новой ленты модного режиссёра. Как бишь его? Такой… лысоватый… в шарфике… И попутчики твои — лишь массовка. И сам ты — массовка. И нет за окном ни леса, ни проводов. Ни станции, ни полустанка. Ни Лебяжьего, ни Полто́рихи. Ни кокарды, ни жезла. Ни-че-го. Одно зелёное полотнище. Остальное — на монтаже дорисуют.

Но главное — не едешь ты никуда.

Ни-ку-да. Да. Да. Да.

Та-да-да-да… Та-да-да-да…

Самая памятная моя командировка случилась в канун Нового года. Всюду — на крышах, козырьках и карнизах — лежал липкий, едва выпав, сразу начавший таять, снег.

Я ехал в купе в Москву с одним из моих тогдашних многочисленных начальников. Звали его Ибадат. И-ба-дат. Мед-жи-до-вич. При знакомстве он трижды повторил своё имя. Напрасно. Следующую неделю я не обращался к нему, боясь забыть или, того хуже, исковеркать это имя, вязкое, точно чурчхела, рассыпчатое, словно халва.

Ибадат, пожилой азербайджанец, был когда-то большим человеком и жил памятью о тех временах. Даже на заказ пошитые пиджаки он носил, как носит их советский номенклатурный работник, — как мешковатую, на два размера больше, робу.

Ибадат любил засунуть руку в карман, извлечь мятую, непременно мятую, сторублёвку и задумчиво протянуть:

— Я богатый человек, слушай…

Предполагалась, что это — шутка. Предполагалось — смеяться. И я смеялся. Я смеялся.

И вот мы ехали в одном купе. Мне, конечно, досталась верхняя полка. На одной нижней спал толстый мужчина в очках. Другую занял Ибадат. Он разделся, тоже готовясь ко сну. Под пиджаком обнаружились покатые плечи, густо поросшие курчавым, уже седым волосом.

В купе ввалился средних лет кавказец в чёрном пальто.

— Муса? — изумился Ибадат.

— Ибадат? — изумился кавказец.

Они оказались старыми знакомыми. Заохали, обнялись.

— Куда ты, Муса? — спросил Ибадат.

— Брат звонил, — помрачнел тот. — Говорит: отец умирает. Сперва на поезде — до Москвы. Потом на самолёте — до Баку. А там — возьму такси — и до отцовской деревни.

Я вышел, чтобы заварить чаю. Когда вернулся, поникший Муса сидел рядом с Ибадатом и сжимал маленький телефон.

— Умер… — шёпотом пояснил Ибадат.

— Может, и к лучшему? — с надеждой сказал Муса. — Я бы всё равно не успел… А теперь хотя бы не надо спешить… Похороны через два дня.

Помолчали.

— Три года назад сына схоронил, — негромко начал Ибадат. — Среднего. Амира. Двадцать восемь лет. Всё было… Всё… Жена-красавица. Две дочки. Квартира. Машина. На нефтяников работал. Некоторые за всю жизнь столько не добиваются, сколько он — за двадцать восемь лет. В общежитиях живут… На велосипед накопить не могут… Из командировки возвращался. Из Сыктывкара. Семь километров до города не доехал. Семь… — Старик покачал головой. — Уснул. Под фуру попал. Шансов не было…

Толстый мужчина, дремавший на нижней полке, приподнялся на локте и, подслеповато щурясь, недовольно пробурчал:

Who are you?..

И напряжение спа́ло, как падает с ветки перезревшее яблоко.

И мы, все трое, — захохотали…

Проснулся я оттого, что Муса говорил по телефону с какой-то женщиной. В тишине купе голос её звучал отчётливо и громко.

— Муса! — почти кричала женщина. — Будешь в Москве — купи лекарства для Рази! Ты же помнишь, у него больные почки! У нас эти таблетки днём с огнём не сыщешь! А в Москве их на каждом углу продают!

— Лейла… — скорбно отвечал Муса. — Отец — умер…

— Хочешь, чтобы Рази тоже умер? Так и будет, если ты не купишь лекарства!

С женским прагматизмом, подумал я, может соперничать только женское сострадание.

Отвернулся к стене. Завтра тяжёлый день. Рано вставать.

Стена была серой. Серой. Серой. Огнём и серой… Мечом и верой… Небесной сферой… Пыльной портьерой… Над Парижем фанерой… С рабами галерой…

Знали, что по-русски смерть означает — «с мерой»?

Та-да-да-да… Та-да-да-да…

20 февраля 2022 г.

 

Редактор Анна Маркина – поэт, прозаик. Родилась в 1989г., живет в Москве. Окончила Литературный институт им. Горького. Публикации стихов и прозы – в «Дружбе Народов», «Prosodia», «Юности», «Зинзивере», «Слове/Word», «Белом Вороне», «Авроре», «Кольце А», «Южном Сиянии», журнале «Плавучий мост», «Независимой Газете», «Литературной газете» и др. Эссеистика и критика выходили в журналах «Лиterraтура» и «Дети Ра». Автор книги стихов «Кисточка из пони» (2016г.) и повести для детей и взрослых «Сиррекот, или Зефировая Гора» (2019г.). Финалист Григорьевской премии, Волошинского конкурса, премии Независимой Газеты «Нонконформизм», лауреат конкурса им. Бродского, премий «Провинция у моря», «Северная Земля», «Живая вода» и др. Стихи переведены на греческий и сербский языки. Член арт-группы #белкавкедах.