Когда рассказы Ника (так он сам называет себя) Кириллова попали ко мне, то я был в некоторой растерянности. Они были такие разные, такие многогранные, что составить целостную подборку оказалось делом архисложным. Тогда я пошел от противного — выбрал три рассказа Ника, которые абсолютно непохожи друг на друга. В них немного Василий Шукшин, немного Владимир Орлов и немного Андрей Волос. «Разве так бывает?» — спросите вы. И будете абсолютно правы — так не бывает. Вам придется вместе со мной, прочитав эти рассказы, поразиться безусловному таланту автору, его безграничным возможностям и, надеюсь, вместе со мной пожелать ему прекрасного будущего в литературе.
Вячеслав Харченко
Николай Кириллов родился в 1981 году в Москве, закончил ист-фил РГГУ, снимал кино (снял пять короткометражных фильмов), работал журналистом и копирайтером. Рассказы любит больше, чем романы. Рэй Брэдбери, Шервуд Андерсон, Эрнест Хемингуэй, Сергей Довлатов, Милорад Павич, Владимир Набоков, Антон Чехов — любимые писатели. Публикуется впервые.
Николай Кириллов // Рассказы
Голова — корпус — голова
Электричка «Москва — Пушкино» не отапливалась. На стекле кто-то выцарапал: «Горите в аду, работники РЖД». Субботним вечером в один из праздничных дней января я был, наверное, единственным пассажиром этого поезда. Когда глаза мокрые, все огни за окном переливаются и мерцают, как в калейдоскопе, найденном на помойке забытого детства. В кармане куртки покоился одинокий ключ от квартиры дяди Володи. «Размазне» — он написал это прозвище в завещании в скобочках, сразу после имени. Тетя Стася, когда огласили последнюю волю покойного, стеклянно посмотрела на меня и плюнула в пол. Мне досталась квартира дяди Володи.
Мама запрещала мне драться, но однажды дядя Володя показал мне удар-троечку. «Пригодится», — сказал он. Дядя Володя неплохо боксировал с армии.
После шумного застолья все гости как-то сразу поднялись и ушли. Родители отправились провожать их до лифта. Дядя Володя замешкался: допивал всё недопитое на столе — сначала остатки водки из последней бутылки, прямо из горла, потом остатки во всех рюмках, бокалах и фужерах. После дядя Володя наклонился, ткнул пальцем в мою щуплую грудь и дыхнул драконьим смрадом: «Размазня ты». Я виновато пожал плечами и отступил на полшага. Дядя Володя сжал мою ладонь в кулак, вытащив большой палец наружу, и встряхнул руку: «Расслабь! Бить надо всем телом, а не кулаком».
Он выставил ладонь: «Ударь сюда!» Я легонько ударил. Он вдруг гаркнул: «Бей, размазня!» Я с испугу чуть не расшиб руку о его ладонь. Красное от выпитого лицо дяди Володи расплылось в улыбке: «Молоток! И запомни: три удара. Голова — корпус — голова» Тут на пороге возникла тетя Стася: «Ты совсем охренел? Мы на электричку опаздываем». Тетя Стася, говорят, нередко побивала его, хоть не владела боксом.
Дядя Володя прожил жизнь на окраине Пушкино в панельной пятиэтажке. Он бомбил на своем Жигуленке, если не бухал. Когда тетя Стася от него ушла, он совсем отбился от рук. Однажды сорвал меня с работы, средь бела дня. Попросил прихватить пива, сказал, что срочно, безотлагательно надо поговорить на серьезную тему.
Я долго звонил в дверь, потом толкнул ее и зашел. Дядя Володя спал в пальто и грязных ботинках на несвежей простыне. Над кроватью с поблекшего плаката из начала 90-х напрягал бицепс Мохаммед Али. Я растормошил дядю Володю, он открыл один глаз и прохрипел: «О, размазня! Пива привез, да? Что-то я как-то… Ты это, езжай» Он перевернулся на другой бок. Я ушел под прощальный сиплый храп, думая, что больше сюда не вернусь.
Умер он трезвым. Возвращался с вызова из Москвы под Новый год. Вылетел на встречку, прямо под «Камаз». Это был последний нокаут дяди Володи. Инфаркт — сказали потом врачи. Хоронили его в закрытом гробу.
Свежий снег хрустел под ногами. Лаяли собаки. Я купил в ларьке водку и черный хлеб. Двое совсем молодых парней следом — баклашку «Охоты крепкой». Один из них обратился ко мне: «Курить будет?» Я рассеянно мотнул головой. Ни продать, ни сдать эту квартиру не выйдет — вот о чем я думал в тот момент.
Парни, которые купили «Охоту», зашли за мной в подъезд. Тут по-прежнему был жив Цой и царствовал «Сектор газа», и еще красной краской с подтеками любили Ленку. Выше по лестнице лампочки не было. За мной топали те двое. Мне почему-то стало тревожно, я ускорился, и тут меня резко потянули назад. Удар пришелся в щеку. Боли я не ощутил, только половина лица вдруг онемела. От второго удара я уклонился, и внезапно в голове возник голос дяди Володи, тот самый, из детства: «Голова — корпус — голова. Бей, размазня!»
Я сидел на темной кухне дяди Володи. Сквозь пальто из разбитой в кармане бутылки сочилась на пол водка. Трясущиеся пальцы со сдернутой на костяшках кожей ломали черный хлеб и отправляли кусочки в рот. В комнате на кровати лежала все та же мятая простыня, все тот же плакат Мохаммеда Али висел над ней. Мы встретились с Али глазами, и я сказал: «Я больше не размазня, дядя Володь, больше не».
Утром я поехал к тете Стасе и отдал ей ключи от квартиры. Мы недолго посидели с ней, вспоминая дядю Володю, и разошлись. Я вдруг почувствовал себя взрослым и свободным. А потом мне захотелось бежать. И я побежал, раскинув руки как самолет. Бежал и смеялся, и танцевал на бегу, пугая прохожих как пугал соперников большой чернокожий воин в квадратуре круга.
Махия
Звали ее Махия, была она здоровенная злющая псина, помесь кавказской овчарки и какой-то совсем уж дикой твари, — волка, возможно, а то и кого похуже. Жила Махия на стройке, признавала только прораба, остальные обходили ее стороной. Он выгуливал ее всегда ночью, на цепи, нацепив на нее железный ошейник с шипами внутрь, чтобы Махия не забывалась. В остальное время она сидела на привязи около конуры.
«Зачем тебе такая собака, убей её!» — обычно говорили собутыльники прорабу под вечер, после второго кувшина вина. Тот отмахивался: «Пусть будет!» Он подобрал Махию щенком в порту, где ее оставили матросы торгового судна, прибывшего с востока.
Поговаривали, Махия загрызла того кобеля, от которого у нее однажды появились щенки. Доподлинно это неизвестно. Больно уж злая была псина, — могла и загрызть. Родила Махия тут же — на стройке. Охранять, конечно, она уже ничего не охраняла, — только своё, пока еще слепое, потомство, — но позволяла прорабу приносить ей мясо.
В тот год Минотавру не привели девственницу. То ли забыли, то ли решили, что чудовище уже слишком старое, что оно не вспомнит о своем праве или вовсе сдохло. Зато новый дворец царя, возле которого ощенилась Махия, строили с размахом. Власть помыслила, что для собственного торжества ей нужен небывало дорогой и поражающий воображение храм, — на зависть чужакам и чтоб свои понимали, насколько она, власть, сильна.
Минотавр зашел в город, распространяя страх. Люди ломились в дальние ворота, стараясь сбежать от гнева своего проклятия. В давке многие погибли. Нашлись и смельчаки. Несколько стражников бросились с копьями и мечами на гиганта с бычьей головой. Минотавр порвал их на куски.
Чудовище продиралось сквозь зной каменного плена городской улицы, хватая носом трусливую вонь, заполнившую воздух. Ему нужны были еще жертвы, — много жертв. Минотавр не знал, когда его сердце перестанет биться так яростно, а с глаз спадет красная пелена.
Путь его пролегал мимо строящегося дворца. Как и прочие строители, прораб бежал. О собаке он не подумал, да она бы и не пошла никуда. Махию беспокоила беготня вокруг, но ее порывы на кого-то накинуться сдерживали щенки, — в этот момент они ели из нее, и она лишь тревожно поднимала голову.
Минотавр почуял псину и двинулся к ней. Махия, которая уже покормила щенят и сейчас облизывала их шерсть, выедая налипших муравьев, при виде чудовища вскочила. Шерсть ее ощетинилась, а квадратная пасть оскалилась крупными и острыми, чуть желтоватыми зубами. Когда Минотавр подошел на расстояние длины собачьей привязи, Махия прыгнула, зная, что это ее последний прыжок.
Собаки атакуют по-разному. Бойцовые целятся сразу в шею, чтобы вырвать глотку. Есть другие, которым важно войти с соперником в клинч, подмять его под себя, а уж потом завершить дело кровью. Тяжелые псы, служащие пастухам, сбивают врага с ног. Предков Махии в Кавказских горах учили ловить и калечить вздумавших бежать рабов. Волки обычно нападают сзади и стараются вырвать мясо там, куда дотянутся. Собачья и волчья кровь в Махии сплелись чтобы породить мощь и лютую злость. Она ударила своей широкой грудью в грудь Минотавра и тут же, в полете, начала драть его зубами, задев сосок. Минотавр отступил на шаг от ослепляющей боли, едва не завалился, но все же отшвырнул собаку в сторону. Махия упала неудачно, лучевая кость ее передней лапы проткнула кожу и вышла острием вверх в области локтя. Кое-как она поднялась. Бугры на ее спине шли волнами полуночного шторма.
Минотавр посмотрел на нее и отступил. Он испугался не самой собаки, — в ее глазах он увидел свою смерть. Это обеспокоило его. Он еще немного постоял, глядя на противницу, потом развернулся и побежал обратно в свое подземелье. Махия сделала рывок, чтобы догнать его, но тут же упала, удерживаемая привязью и болью.
За боем Махии и Минотавра смотрели попрятавшиеся в окрестных домах дети и старики, у которых не было сил и решимости бежать вместе с другими жителями города. Они и рассказали Царю о том, как все произошло. Тот велел позаботиться о Махии как о самом себе — ее должен был лечить придворный лекарь, а кормить раненое животное надлежало теперь лучшим мясом с царского стола.
Махия искусала царского лекаря, но приняла мясо из рук своего хозяина.
Она поправилась бы сама, как-нибудь бы поправилась, прораб бы ее выходил, сделал бы шину, срастил кость, ведь Махия была молодой и жадной до жизни — но дальнейшую ее судьбу определила политика.
Тихие злые шепотки слились в ручьи язвительных речей, чтобы потом хлынуть полноводной рекой разгульного гнева. Чернь восстала против Царя. Обвинили его в том, что Минотавр не получил свою жертву. Выяснилось даже, что женщина для Минотавра была найдена, однако она так понравилась Царю, что тот забрал ее в свой гинекей. Чернь собралась на площади перед царевым дворцом и забросала монаршью обитель коровьими лепешками да тухлыми яйцами.
Зазвучали голоса, что такой Царь не нужен, что с ним надо покончить, и что собаку надо обожествить, установив в городе храм в честь победительницы чудовища. Чернь бесновалась весь день у наглухо закрытых дворцовых ворот. Ночью створы открылись, оттуда вылетели два десятка стражников и зарубили самых рьяных мятежников, напившихся к вечеру до беспамятства. Остальные разбежались, но большинство потом нашли. Дома их горели и плакали их жены.
День спустя Царь в окружении верных гвардейцев сам пришел на стройку. Махия зализывала раны, отгоняя мух. Она смотрела на пришедших без интереса — у нее был жар.
В сумках у стражников лежали тяжелые камни. Строители, побросав инструменты, глядели как булыжники летят в Махию. Даже те, которые раньше подначивали хозяина лютой псины избавиться от животного, сейчас едва не плакали.
«Сосункам перерезать глотки», — распорядился Царь перед уходом, отрядив для этого одного из гвардейцев. Тот выполнил приказ, но когда его меч уже тронул не обросшую жесткой шерстью плоть последнего щенка, в плечо воина вцепились узловатые пальцы со строительной пылью под ногтями. «Оставь мне его», — с дрожью в голосе просил прораб. Он протянул гвардейцу мешок с серебром — недельную получку всех рабочих стройки.
Прораб в тот же день, прихватив щенка, покинул город. Он сел на корабль, который плыл в дикий край, неподвластный Царю. Он дал себе клятву не строить царских дворцов, и выполнял ее. В этом диком краю дворцы и не были пока никому нужны. Зато его крепости прославились как неприступные, а под сводами его храмов человеческие слова обрывали связи с людским началом и становились слышимы началам божественным.
Щенок оказался девочкой. Позже она сбежала от старика течной сукой. Жила в лесу, догоняла и резала косуль, валила буйволов. Деревенские объявили на нее охоту, но так и не взяли ее. Ощенившись, в один из дней она нашла на берегу реки корзину, где лежали два младенца-близнеца — судьба позволит им вырасти на молоке дочери Махии вместе с ее собственным потомством.
Много столетий спустя близнецов станут чтить как основателей величайшей из империй. Правители ее никогда не забывали ту, чье молоко живительнее коровьего, и каждый мальчик в роду правителей хотя бы раз прикладывался к сосцам кормящей суки из рода Махии — огромных псов во дворце и его окрестностях водилось множество. Самым преданным союзникам правители империи дарили щенков — потомков победительницы Минотавра.
Ну а Царь с того маленького острова до конца дней отправлял ежегодную жертву чудовищу. Поступали так и его потомки. Прошло несколько веков, город ссохся от древности и сдался однажды чужакам-завоевателям, со штандартов которых смотрела взрастившая близнецов дочка Махии. Минотавр стал к тому времени уже настолько немощен, что захватчики с легкостью одолели его в бою и вывели из логова как корову из сарая.
Окончил жизнь полубык на арене цирка в столице великой империи, убитый бородатым голубоглазым варваром под рев многотысячной толпы на трибунах. Последнее, на чем остановился взгляд Минотавра, были флаги с собачьими силуэтами. Этот миг он уже видел однажды — когда Махия, пошатываясь, встала с земли после удара, готовая сражаться до конца.
Капли крови из огромного бычьего сердца, только что бившегося в человеческой груди, падали на песок, слепливая песчинки в твердые камни.
Вышитая на императорских штандартах тонкой стальной ниткой дочь Махии в момент гибели Минотавра дрожала на ветру в алчном возбуждении.
Жабий камень
Раньше были хозяева. Он по торговым, она детей. Пригожие детишечки, — так и съел бы. Одеялки им подтыкал, если мороз зимой ночами в дом пробирался.
Кот их мерзавец, проходу мне не давал. Я под кровать — он за мной. Я на шкаф, — и он туда, и лапой меня. Раз прыгнул я неловко с верхотуры и захромал.
Жила у нас ведьма в соседнем доме, в дворницкой. Пощупала. «Суставы», — говорит. Спросила: «Кот черный?» Угукаю. Наказала жабий камень прикладывать. Но где взять, спросить я сперва забыл, а потом ведьма улетела, — когда Большая охота началась.
Беда, думаю, пришла как раз тогда.
Хозяев вскоре усадили в черную машину и увезли на исправление. Кот на меня с неделю позыркал, и фьюить через форточку.
Хозяев забирали неприятные, особенно тот, что окурок в детской в паркет втер. Истоптал черными вонючими сапожищами ковры, в уборной оправился в раковину и прыщ выдавил со лба. Бритва ему еще глянулась хозяйская, немецкая. Лезвием по ладони легонько провел. Увидел меня в зеркале, от неожиданности ладонь резанул. Зашипел: «Уходи, ты тут больше не нужен. Не вернутся твои». А мне куда с суставами идти? Осень, сырость. Скрылся с глаз чертячьих.
Хлопнули дверью и опечатали ее. Печать у них, правда, липа — сапожища ночью еще раз ковры потоптали, целый буфет серебра вынесли.
Вскоре квартиру поделил сброд. В ватерклозет они таскались со своими сидушками, — на чужие ведь не грех нагадить. Друг-другу не доверяли. Не отходили от плиты, пока ихнее жарилось-парилось — чтоб никто в суп не плюнул и ногу тощей куры не стащил.
В одной комнате — водительница трамвая. Муж ее с Электрозавода кашель с работы домой целый год носил. В трамвае его на кладбище и свезли. Кашля за лязгом вагона, небось, не слышали. И оркестром его потом глушили. И землей его присыпали, а ему хоть в глаза плюй медяками… На груди мертвеца сидел и не уходил. Стервец.
Рабочий еще жив был, я в комнату заглядывал, — думал помочь, но Кашля увидел, понял, что нет. «Шел трамвай 10-й номер, на площадке кто-то помер», — сказал Кашель губами спящего рабочего.
— Не знаешь, Кашель, где жабий камень достать?
— Жабу найди с камнем, — отвечал, — и достань.
— Кашель, ты как две копейки. Где достать-то?
— Кхе-кхе-кхе-кхе, — захлебнулся рабочий кашлем.
Жила еще с дочкой чиновница из Мосмракснаба. Малышка в войну того… А чиновница родила тоску. Та то дверью скрипит, то чай остудит вмиг, не успеешь заварить, то девочкиным голоском что-то на лестнице крикнет.
— Тоска, — спрашивал я у нее. — Может, ты знаешь, где жабий камень лежит?
— В самом моем сердце, — отвечала Тоска.
В средней комнате — метростроевец с женой и тещей. Два мальчика у них, а теща затылком ударилась в подъезде на лестнице. Встала, до комнаты дошла и на кушетке заснула насовсем. Тяжело ее было выносить.
Метростроевец всю жизнь рыл ход к чудищам, — к рексам, топсам и тифонам. Чего хотеть под землю до поры, не знаю. Подземные силой своей не делятся, сколько ты им не жертвуй. Но метростроевец этого не знал. Отдавал вечером деткам кусочки угля — чтоб поигрались. Им-то весело, а мне работа. Души рексов, топсов и тифонов начинали резвиться. С тещей поиграли на лестнице — я не доглядел. Замаялся выкидывать угли метростроевские, чтоб чудища гинули. Дом-то надо спасать.
В старости метростроевца мучали боли в пояснице. Лечился спиртовыми компрессами и прикладыванием капусты. Подворовывал я у него капусту, но ногам не помогало. А спирт он все больше внутрь. Пьяненький, у жены раз сто просил прощения за рексов, топсов и тифонов. Та не понимала.
Дети метростроевца физкультурничали, окна на полдня открывали настежь зимой. Ноги мои студили, тараканов и бабок-соседок. Тараканы пришли ко мне советоваться, что им делать. А что тут делать? Тикать. Только я к дому привязан. Тараканам легче.
Хорошо хоть внуки геологами стали, по полгода дома не бывали, все по степям да по тундрам шаро**бились. Но потом степи и тундры кончились.
Внуки метростроевца сидели вечерами перед телевизором, внутри которого обогревались самые упрямые тараканы, пережившие казни египетские. Смотрели мы то сериал про невероятную любовь, то колдуна. Колдун водил колючими глазами и всех усыплял, ручками своими покручивая над столом.
Однажды колдун решился из телевизора этого выйти к нам, высунул в комнату голову, огляделся, стакан воды им же заряженной выпил и как пошел на внуков, — душу из них вытягивать.
Я тут закричу! А он мне: «Молчи, нечисть!» Я и замолчал, булькаю только, и с места не сдвинусь. Вытянул души колдун, на кулак намотал, в карман спрятал и назад полез в телевизор. Я расколдовался, к розетке метнулся и дернул провод. Телевизор выключился, а колдун застрял — голова и тело там, у себя, а ноги тут дергаются. Сделать ничего не может. Души я у него из кармана заднего вынул, оттуда еще газетка вывалилась с кроссвордом неразгаданным. Украденное на место вернул, потом телевизор снова включил. Колдун как выскочит, пятка аж сверкнула.
Внуки проснулись, морщатся, — плохие сны, говорят, им приснились. Газетку нашли с кроссвордом, еще больше озадачились. Колдуна решили больше не смотреть. Ну и славно. Уж лучше балаболов в галстуках на трибунах или про разбитые фонари кино, позови меня с собой, я приду сквозь злые ночи.
Время прошло, надумали внуки размежеваться. Начали квартиру делить. Спорили, ссорились, договорились продавать. Пока суть да дело, поселили жильцов. Парикмахерку, дизайнерку и smm-щицу. Сделали интернет девицы. Голова у меня от интернета трещит. Я их коробочку, что волны по квартире пускала, сломал. Антенну выдрал. Девицы друг друга обвинили, но потом скинулись на новую. Спросил я, чего делать, у тараканов. Сказали, что шапочка из фольги помогает. Помогла. Но шуршала. Девки все облизывались — думали, рядом шоколад едят.
Комната парикмахерки была завалена баллончиками от лака, красками для волос, цветными колготками.
Дизайнерка работала, сидя на подоконнике, с компьютером на коленях. Очечки круглые, сама рыжая. Матрас на полу, стопки книг с картинками из всяких домов. И я бы там жил.
Smm-щица все по кафе да по турциям моталась, романы крутила, но что-то с ухажерами не складывалось. К психотерапевту даже начала ходить, чтоб тот ей мужа наколдовал.
В эпидемию всем приказали по домам сидеть, чтоб вирус не разносить
Парикмахерка пару раз подпольно подстригла кого-то, схватила штраф. На исправление уехала домой к родителям в пердь.
Дизайнерка, как обычно, проекты мастерила. Потом вдруг заболела, но не вирусом — щеки пунцовые, от телефона своего не отрывается. Посреди шмакдауна за клиента замуж ускакала.
Smm-щица ходила по дому в исподнем. Халат накидывала, только когда курьеры стучались. Эти к ней один за одним шли. То ей фен новый привезли, то еду из ресторана, то ковер для йоги, то набор крышек для банок (от безделья девка начала варенье крутить, да в инстаграм выкладывать — альбом ее такой).
После шмакдауна явились покупатели на квартиру. Ходили не церемонясь. Носы морщили, глядя на smm-щицы быт, — банки с вареньем, трусы на веревке. Ушли, а после внуки звонят smm-щице, авансец, говорят, мы получили, а ты собирай манатки.
Начала девка моя искать, куда б ей приткнуться. Но тут же слегла с этим самым вирусом, вслед за покупателями дома моего. Лежит, еле дышит. Врач из-за двери приоткрытой лекарства ей кинул, как собаке кость. Сказал, что в больницу не повезет — мест там нет.
Пришел я к ней ночью лихорадку прогнать, но та еще и ко мне прицепилась. Лежу за шкафом, дрожу как осина. Думаю, труба. Так меня знобило и трясло, что со шкафа цветочный горшок упал и раскололся.
Так меня smm-щица и вычислила. Сказала: «Выходи, тварь!» Выполз я из-за шкафа. А она вдруг: «Ты чего фольгу на голову надел?» Интернет, говорю, твой. Ну, интернет она никуда деть не смогла — работа у нее. Зато хоть стала ходить не в одних трусах по дому. Стыд ведь. Имбирем с медом с лимоном меня кормила, подняла на ноги. И сама поправилась.
Пришла пора ей съезжать, — курьер привез ей две вещи напоследок. Собачью переноску и камень с китайского интернет-магазина. С азиатских болот. От тамошних жаб, которые даже квакают по-китайски. Сел я на камень и заплакал, как Аленушка. Последний раз такое со мной случилось, когда злодеи в черной машине хозяев на исправление увезли.
Smm-щица меня погладила, платок дала. Подошла к собачьей переноске, открыла дверцу, говорит: «Хочешь со мной? Будет это твой собственный дом».
У меня никогда своего дома не было, — я все за шкафом ныкался. Оглядел стены родные, переноску пластиковую фиолетовую, и обнял smm-щицу за ногу.
Так началась моя новая жизнь с новой хозяйкой. Съел бы ее. Буду ей одеяло, если что, в мороз подтыкать.
