Когда рассказы Ника (так он сам называет себя) Кириллова попали ко мне, то я был в некоторой растерянности. Они были такие разные, такие многогранные, что составить целостную подборку оказалось делом архисложным. Тогда я пошел от противного — выбрал три рассказа Ника, которые абсолютно непохожи друг на друга. В них немного Василий Шукшин, немного Владимир Орлов и немного Андрей Волос. «Разве так бывает?» — спросите вы. И будете абсолютно правы — так не бывает. Вам придется вместе со мной, прочитав эти рассказы, поразиться безусловному таланту автору, его безграничным возможностям и, надеюсь, вместе со мной пожелать ему прекрасного будущего в литературе.
Вячеслав Харченко
 
Николай Кириллов родился в 1981 году в Москве, закончил ист-фил РГГУ, снимал кино (снял пять короткометражных фильмов), работал журналистом и копирайтером. Рассказы любит больше, чем романы. Рэй Брэдбери, Шервуд Андерсон, Эрнест Хемингуэй, Сергей Довлатов, Милорад Павич, Владимир Набоков, Антон Чехов — любимые писатели. Публикуется впервые.
 

Николай Кириллов // Рассказы

 

Николай Кириллов // Формаслов
Николай Кириллов // Формаслов

Голова корпус голова

Электричка «Москва Пушкино» не отапливалась. На стекле кто-то выцарапал: «Горите в аду, работники РЖД». Субботним вечером в один из праздничных дней января я был, наверное, единственным пассажиром этого поезда. Когда глаза мокрые, все огни за окном переливаются и мерцают, как в калейдоскопе, найденном на помойке забытого детства. В кармане куртки покоился одинокий ключ от квартиры дяди Володи. «Размазне» он написал это прозвище в завещании в скобочках, сразу после имени. Тетя Стася, когда огласили последнюю волю покойного, стеклянно посмотрела на меня и плюнула в пол. Мне досталась квартира дяди Володи.

Мама запрещала мне драться, но однажды дядя Володя показал мне удар-троечку. «Пригодится», сказал он. Дядя Володя неплохо боксировал с армии.

После шумного застолья все гости как-то сразу поднялись и ушли. Родители отправились провожать их до лифта. Дядя Володя замешкался: допивал всё недопитое на столе сначала остатки водки из последней бутылки, прямо из горла, потом остатки во всех рюмках, бокалах и фужерах. После дядя Володя наклонился, ткнул пальцем в мою щуплую грудь и дыхнул драконьим смрадом: «Размазня ты». Я виновато пожал плечами и отступил на полшага. Дядя Володя сжал мою ладонь в кулак, вытащив большой палец наружу, и встряхнул руку: «Расслабь! Бить надо всем телом, а не кулаком».

Он выставил ладонь: «Ударь сюда!» Я легонько ударил. Он вдруг гаркнул: «Бей, размазня!» Я с испугу чуть не расшиб руку о его ладонь. Красное от выпитого лицо дяди Володи расплылось в улыбке: «Молоток! И запомни: три удара. Голова корпус голова» Тут на пороге возникла тетя Стася: «Ты совсем охренел? Мы на электричку опаздываем». Тетя Стася, говорят, нередко побивала его, хоть не владела боксом.

Дядя Володя прожил жизнь на окраине Пушкино в панельной пятиэтажке. Он бомбил на своем Жигуленке, если не бухал. Когда тетя Стася от него ушла, он совсем отбился от рук. Однажды сорвал меня с работы, средь бела дня. Попросил прихватить пива, сказал, что срочно, безотлагательно надо поговорить на серьезную тему.

Я долго звонил в дверь, потом толкнул ее и зашел. Дядя Володя спал в пальто и грязных ботинках на несвежей простыне. Над кроватью с поблекшего плаката из начала 90-х напрягал бицепс Мохаммед Али. Я растормошил дядю Володю, он открыл один глаз и прохрипел: «О, размазня! Пива привез, да? Что-то я как-то… Ты это, езжай» Он перевернулся на другой бок. Я ушел под прощальный сиплый храп, думая, что больше сюда не вернусь.

Умер он трезвым. Возвращался с вызова из Москвы под Новый год. Вылетел на встречку, прямо под «Камаз». Это был последний нокаут дяди Володи. Инфаркт сказали потом врачи. Хоронили его в закрытом гробу.

Свежий снег хрустел под ногами. Лаяли собаки. Я купил в ларьке водку и черный хлеб. Двое совсем молодых парней следом баклашку «Охоты крепкой». Один из них обратился ко мне: «Курить будет?» Я рассеянно мотнул головой. Ни продать, ни сдать эту квартиру не выйдет вот о чем я думал в тот момент.

Парни, которые купили «Охоту», зашли за мной в подъезд. Тут по-прежнему был жив Цой и царствовал «Сектор газа», и еще красной краской с подтеками любили Ленку. Выше по лестнице лампочки не было. За мной топали те двое. Мне почему-то стало тревожно, я ускорился, и тут меня резко потянули назад. Удар пришелся в щеку. Боли я не ощутил, только половина лица вдруг онемела. От второго удара я уклонился, и внезапно в голове возник голос дяди Володи, тот самый, из детства: «Голова корпус голова. Бей, размазня!»

Я сидел на темной кухне дяди Володи. Сквозь пальто из разбитой в кармане бутылки сочилась на пол водка. Трясущиеся пальцы со сдернутой на костяшках кожей ломали черный хлеб и отправляли кусочки в рот. В комнате на кровати лежала все та же мятая простыня, все тот же плакат Мохаммеда Али висел над ней. Мы встретились с Али глазами, и я сказал: «Я больше не размазня, дядя Володь, больше не».

Утром я поехал к тете Стасе и отдал ей ключи от квартиры. Мы недолго посидели с ней, вспоминая дядю Володю, и разошлись. Я вдруг почувствовал себя взрослым и свободным. А потом мне захотелось бежать. И я побежал, раскинув руки как самолет. Бежал и смеялся, и танцевал на бегу, пугая прохожих как пугал соперников большой чернокожий воин в квадратуре круга.

 

Махия

Звали ее Махия, была она здоровенная злющая псина, помесь кавказской овчарки и какой-то совсем уж дикой твари, волка, возможно, а то и кого похуже. Жила Махия на стройке, признавала только прораба, остальные обходили ее стороной. Он выгуливал ее всегда ночью, на цепи, нацепив на нее железный ошейник с шипами внутрь, чтобы Махия не забывалась. В остальное время она сидела на привязи около конуры.

«Зачем тебе такая собака, убей её!» обычно говорили собутыльники прорабу под вечер, после второго кувшина вина. Тот отмахивался: «Пусть будет!» Он подобрал Махию щенком в порту, где ее оставили матросы торгового судна, прибывшего с востока.

Поговаривали, Махия загрызла того кобеля, от которого у нее однажды появились щенки. Доподлинно это неизвестно. Больно уж злая была псина, могла и загрызть. Родила Махия тут же на стройке. Охранять, конечно, она уже ничего не охраняла, только своё, пока еще слепое, потомство, но позволяла прорабу приносить ей мясо.

В тот год Минотавру не привели девственницу. То ли забыли, то ли решили, что чудовище уже слишком старое, что оно не вспомнит о своем праве или вовсе сдохло. Зато новый дворец царя, возле которого ощенилась Махия, строили с размахом. Власть помыслила, что для собственного торжества ей нужен небывало дорогой и поражающий воображение храм, на зависть чужакам и чтоб свои понимали, насколько она, власть, сильна.

Минотавр зашел в город, распространяя страх. Люди ломились в дальние ворота, стараясь сбежать от гнева своего проклятия. В давке многие погибли. Нашлись и смельчаки. Несколько стражников бросились с копьями и мечами на гиганта с бычьей головой. Минотавр порвал их на куски.

Чудовище продиралось сквозь зной каменного плена городской улицы, хватая носом трусливую вонь, заполнившую воздух. Ему нужны были еще жертвы, много жертв. Минотавр не знал, когда его сердце перестанет биться так яростно, а с глаз спадет красная пелена.

Путь его пролегал мимо строящегося дворца. Как и прочие строители, прораб бежал. О собаке он не подумал, да она бы и не пошла никуда. Махию беспокоила беготня вокруг, но ее порывы на кого-то накинуться сдерживали щенки, — в этот момент они ели из нее, и она лишь тревожно поднимала голову.

Минотавр почуял псину и двинулся к ней. Махия, которая уже покормила щенят и сейчас облизывала их шерсть, выедая налипших муравьев, при виде чудовища вскочила. Шерсть ее ощетинилась, а квадратная пасть оскалилась крупными и острыми, чуть желтоватыми зубами. Когда Минотавр подошел на расстояние длины собачьей привязи, Махия прыгнула, зная, что это ее последний прыжок.

Собаки атакуют по-разному. Бойцовые целятся сразу в шею, чтобы вырвать глотку. Есть другие, которым важно войти с соперником в клинч, подмять его под себя, а уж потом завершить дело кровью. Тяжелые псы, служащие пастухам, сбивают врага с ног. Предков Махии в Кавказских горах учили ловить и калечить вздумавших бежать рабов. Волки обычно нападают сзади и стараются вырвать мясо там, куда дотянутся. Собачья и волчья кровь в Махии сплелись чтобы породить мощь и лютую злость. Она ударила своей широкой грудью в грудь Минотавра и тут же, в полете, начала драть его зубами, задев сосок. Минотавр отступил на шаг от ослепляющей боли, едва не завалился, но все же отшвырнул собаку в сторону. Махия упала неудачно, лучевая кость ее передней лапы проткнула кожу и вышла острием вверх в области локтя. Кое-как она поднялась. Бугры на ее спине шли волнами полуночного шторма.

Минотавр посмотрел на нее и отступил. Он испугался не самой собаки, в ее глазах он увидел свою смерть. Это обеспокоило его. Он еще немного постоял, глядя на противницу, потом развернулся и побежал обратно в свое подземелье. Махия сделала рывок, чтобы догнать его, но тут же упала, удерживаемая привязью и болью.

За боем Махии и Минотавра смотрели попрятавшиеся в окрестных домах дети и старики, у которых не было сил и решимости бежать вместе с другими жителями города. Они и рассказали Царю о том, как все произошло. Тот велел позаботиться о Махии как о самом себе ее должен был лечить придворный лекарь, а кормить раненое животное надлежало теперь лучшим мясом с царского стола.

Махия искусала царского лекаря, но приняла мясо из рук своего хозяина.

Она поправилась бы сама, как-нибудь бы поправилась, прораб бы ее выходил, сделал бы шину, срастил кость, ведь Махия была молодой и жадной до жизни но дальнейшую ее судьбу определила политика.

Тихие злые шепотки слились в ручьи язвительных речей, чтобы потом хлынуть полноводной рекой разгульного гнева. Чернь восстала против Царя. Обвинили его в том, что Минотавр не получил свою жертву. Выяснилось даже, что женщина для Минотавра была найдена, однако она так понравилась Царю, что тот забрал ее в свой гинекей. Чернь собралась на площади перед царевым дворцом и забросала монаршью обитель коровьими лепешками да тухлыми яйцами.

Зазвучали голоса, что такой Царь не нужен, что с ним надо покончить, и что собаку надо обожествить, установив в городе храм в честь победительницы чудовища. Чернь бесновалась весь день у наглухо закрытых дворцовых ворот. Ночью створы открылись, оттуда вылетели два десятка стражников и зарубили самых рьяных мятежников, напившихся к вечеру до беспамятства. Остальные разбежались, но большинство потом нашли. Дома их горели и плакали их жены.

День спустя Царь в окружении верных гвардейцев сам пришел на стройку. Махия зализывала раны, отгоняя мух. Она смотрела на пришедших без интереса у нее был жар.

В сумках у стражников лежали тяжелые камни. Строители, побросав инструменты, глядели как булыжники летят в Махию. Даже те, которые раньше подначивали хозяина лютой псины избавиться от животного, сейчас едва не плакали.

«Сосункам перерезать глотки», распорядился Царь перед уходом, отрядив для этого одного из гвардейцев. Тот выполнил приказ, но когда его меч уже тронул не обросшую жесткой шерстью плоть последнего щенка, в плечо воина вцепились узловатые пальцы со строительной пылью под ногтями. «Оставь мне его», с дрожью в голосе просил прораб. Он протянул гвардейцу мешок с серебром недельную получку всех рабочих стройки.

Прораб в тот же день, прихватив щенка, покинул город. Он сел на корабль, который плыл в дикий край, неподвластный Царю. Он дал себе клятву не строить царских дворцов, и выполнял ее. В этом диком краю дворцы и не были пока никому нужны. Зато его крепости прославились как неприступные, а под сводами его храмов человеческие слова обрывали связи с людским началом и становились слышимы началам божественным.

Щенок оказался девочкой. Позже она сбежала от старика течной сукой. Жила в лесу, догоняла и резала косуль, валила буйволов. Деревенские объявили на нее охоту, но так и не взяли ее. Ощенившись, в один из дней она нашла на берегу реки корзину, где лежали два младенца-близнеца судьба позволит им вырасти на молоке дочери Махии вместе с ее собственным потомством.

Много столетий спустя близнецов станут чтить как основателей величайшей из империй. Правители ее никогда не забывали ту, чье молоко живительнее коровьего, и каждый мальчик в роду правителей хотя бы раз прикладывался к сосцам кормящей суки из рода Махии огромных псов во дворце и его окрестностях водилось множество. Самым преданным союзникам правители империи дарили щенков – потомков победительницы Минотавра.

Ну а Царь с того маленького острова до конца дней отправлял ежегодную жертву чудовищу. Поступали так и его потомки. Прошло несколько веков, город ссохся от древности и сдался однажды чужакам-завоевателям, со штандартов которых смотрела взрастившая близнецов дочка Махии. Минотавр стал к тому времени уже настолько немощен, что захватчики с легкостью одолели его в бою и вывели из логова как корову из сарая.

Окончил жизнь полубык на арене цирка в столице великой империи, убитый бородатым голубоглазым варваром под рев многотысячной толпы на трибунах. Последнее, на чем остановился взгляд Минотавра, были флаги с собачьими силуэтами. Этот миг он уже видел однажды когда Махия, пошатываясь, встала с земли после удара, готовая сражаться до конца.

Капли крови из огромного бычьего сердца, только что бившегося в человеческой груди, падали на песок, слепливая песчинки в твердые камни.

Вышитая на императорских штандартах тонкой стальной ниткой дочь Махии в момент гибели Минотавра дрожала на ветру в алчном возбуждении.

 

Жабий камень

Раньше были хозяева. Он по торговым, она детей. Пригожие детишечки, так и съел бы. Одеялки им подтыкал, если мороз зимой ночами в дом пробирался.

Кот их мерзавец, проходу мне не давал. Я под кровать он за мной. Я на шкаф, и он туда, и лапой меня. Раз прыгнул я неловко с верхотуры и захромал.

Жила у нас ведьма в соседнем доме, в дворницкой. Пощупала. «Суставы», говорит. Спросила: «Кот черный?» Угукаю. Наказала жабий камень прикладывать. Но где взять, спросить я сперва забыл, а потом ведьма улетела, когда Большая охота началась.

Беда, думаю, пришла как раз тогда.

Хозяев вскоре усадили в черную машину и увезли на исправление. Кот на меня с неделю позыркал, и фьюить через форточку.

Хозяев забирали неприятные, особенно тот, что окурок в детской в паркет втер. Истоптал черными вонючими сапожищами ковры, в уборной оправился в раковину и прыщ выдавил со лба. Бритва ему еще глянулась хозяйская, немецкая. Лезвием по ладони легонько провел. Увидел меня в зеркале, от неожиданности ладонь резанул. Зашипел: «Уходи, ты тут больше не нужен. Не вернутся твои». А мне куда с суставами идти? Осень, сырость. Скрылся с глаз чертячьих.

Хлопнули дверью и опечатали ее. Печать у них, правда, липа сапожища ночью еще раз ковры потоптали, целый буфет серебра вынесли.

Вскоре квартиру поделил сброд. В ватерклозет они таскались со своими сидушками, на чужие ведь не грех нагадить. Друг-другу не доверяли. Не отходили от плиты, пока ихнее жарилось-парилось чтоб никто в суп не плюнул и ногу тощей куры не стащил.

В одной комнате водительница трамвая. Муж ее с Электрозавода кашель с работы домой целый год носил. В трамвае его на кладбище и свезли. Кашля за лязгом вагона, небось, не слышали. И оркестром его потом глушили. И землей его присыпали, а ему хоть в глаза плюй медяками… На груди мертвеца сидел и не уходил. Стервец.

Рабочий еще жив был, я в комнату заглядывал, думал помочь, но Кашля увидел, понял, что нет. «Шел трамвай 10-й номер, на площадке кто-то помер», сказал Кашель губами спящего рабочего.

— Не знаешь, Кашель, где жабий камень достать?
— Жабу найди с камнем, отвечал, и достань.
— Кашель, ты как две копейки. Где достать-то?
— Кхе-кхе-кхе-кхе, – захлебнулся рабочий кашлем.

Жила еще с дочкой чиновница из Мосмракснаба. Малышка в войну того… А чиновница родила тоску. Та то дверью скрипит, то чай остудит вмиг, не успеешь заварить, то девочкиным голоском что-то на лестнице крикнет.

— Тоска, спрашивал я у нее. Может, ты знаешь, где жабий камень лежит?
— В самом моем сердце, отвечала Тоска.

В средней комнате метростроевец с женой и тещей. Два мальчика у них, а теща затылком ударилась в подъезде на лестнице. Встала, до комнаты дошла и на кушетке заснула насовсем. Тяжело ее было выносить.

Метростроевец всю жизнь рыл ход к чудищам, к рексам, топсам и тифонам. Чего хотеть под землю до поры, не знаю. Подземные силой своей не делятся, сколько ты им не жертвуй. Но метростроевец этого не знал. Отдавал вечером деткам кусочки угля чтоб поигрались. Им-то весело, а мне работа. Души рексов, топсов и тифонов начинали резвиться. С тещей поиграли на лестнице я не доглядел. Замаялся выкидывать угли метростроевские, чтоб чудища гинули. Дом-то надо спасать.

В старости метростроевца мучали боли в пояснице. Лечился спиртовыми компрессами и прикладыванием капусты. Подворовывал я у него капусту, но ногам не помогало. А спирт он все больше внутрь. Пьяненький, у жены раз сто просил прощения за рексов, топсов и тифонов. Та не понимала.

Дети метростроевца физкультурничали, окна на полдня открывали настежь зимой. Ноги мои студили, тараканов и бабок-соседок. Тараканы пришли ко мне советоваться, что им делать. А что тут делать? Тикать. Только я к дому привязан. Тараканам легче.

Хорошо хоть внуки геологами стали, по полгода дома не бывали, все по степям да по тундрам шаро**бились. Но потом степи и тундры кончились.

Внуки метростроевца сидели вечерами перед телевизором, внутри которого обогревались самые упрямые тараканы, пережившие казни египетские. Смотрели мы то сериал про невероятную любовь, то колдуна. Колдун водил колючими глазами и всех усыплял, ручками своими покручивая над столом.

Однажды колдун решился из телевизора этого выйти к нам, высунул в комнату голову, огляделся, стакан воды им же заряженной выпил и как пошел на внуков, душу из них вытягивать.

Я тут закричу! А он мне: «Молчи, нечисть!» Я и замолчал, булькаю только, и с места не сдвинусь. Вытянул души колдун, на кулак намотал, в карман спрятал и назад полез в телевизор. Я расколдовался, к розетке метнулся и дернул провод. Телевизор выключился, а колдун застрял голова и тело там, у себя, а ноги тут дергаются. Сделать ничего не может. Души я у него из кармана заднего вынул, оттуда еще газетка вывалилась с кроссвордом неразгаданным. Украденное на место вернул, потом телевизор снова включил. Колдун как выскочит, пятка аж сверкнула.

Внуки проснулись, морщатся, плохие сны, говорят, им приснились. Газетку нашли с кроссвордом, еще больше озадачились. Колдуна решили больше не смотреть. Ну и славно. Уж лучше балаболов в галстуках на трибунах или про разбитые фонари кино, позови меня с собой, я приду сквозь злые ночи.

Время прошло, надумали внуки размежеваться. Начали квартиру делить. Спорили, ссорились, договорились продавать. Пока суть да дело, поселили жильцов. Парикмахерку, дизайнерку и smm-щицу. Сделали интернет девицы. Голова у меня от интернета трещит. Я их коробочку, что волны по квартире пускала, сломал. Антенну выдрал. Девицы друг друга обвинили, но потом скинулись на новую. Спросил я, чего делать, у тараканов. Сказали, что шапочка из фольги помогает. Помогла. Но шуршала. Девки все облизывались думали, рядом шоколад едят.

Комната парикмахерки была завалена баллончиками от лака, красками для волос, цветными колготками.

Дизайнерка работала, сидя на подоконнике, с компьютером на коленях. Очечки круглые, сама рыжая. Матрас на полу, стопки книг с картинками из всяких домов. И я бы там жил.

Smm-щица все по кафе да по турциям моталась, романы крутила, но что-то с ухажерами не складывалось. К психотерапевту даже начала ходить, чтоб тот ей мужа наколдовал.

В эпидемию всем приказали по домам сидеть, чтоб вирус не разносить

Парикмахерка пару раз подпольно подстригла кого-то, схватила штраф. На исправление уехала домой к родителям в пердь.

Дизайнерка, как обычно, проекты мастерила. Потом вдруг заболела, но не вирусом щеки пунцовые, от телефона своего не отрывается. Посреди шмакдауна за клиента замуж ускакала.

Smm-щица ходила по дому в исподнем. Халат накидывала, только когда курьеры стучались. Эти к ней один за одним шли. То ей фен новый привезли, то еду из ресторана, то ковер для йоги, то набор крышек для банок (от безделья девка начала варенье крутить, да в инстаграм выкладывать альбом ее такой).

После шмакдауна явились покупатели на квартиру. Ходили не церемонясь. Носы морщили, глядя на smm-щицы быт, банки с вареньем, трусы на веревке. Ушли, а после внуки звонят smm-щице, авансец, говорят, мы получили, а ты собирай манатки.

Начала девка моя искать, куда б ей приткнуться. Но тут же слегла с этим самым вирусом, вслед за покупателями дома моего. Лежит, еле дышит. Врач из-за двери приоткрытой лекарства ей кинул, как собаке кость. Сказал, что в больницу не повезет мест там нет.

Пришел я к ней ночью лихорадку прогнать, но та еще и ко мне прицепилась. Лежу за шкафом, дрожу как осина. Думаю, труба. Так меня знобило и трясло, что со шкафа цветочный горшок упал и раскололся.

Так меня smm-щица и вычислила. Сказала: «Выходи, тварь!» Выполз я из-за шкафа. А она вдруг: «Ты чего фольгу на голову надел?» Интернет, говорю, твой. Ну, интернет она никуда деть не смогла работа у нее. Зато хоть стала ходить не в одних трусах по дому. Стыд ведь. Имбирем с медом с лимоном меня кормила, подняла на ноги. И сама поправилась.

Пришла пора ей съезжать, курьер привез ей две вещи напоследок. Собачью переноску и камень с китайского интернет-магазина. С азиатских болот. От тамошних жаб, которые даже квакают по-китайски. Сел я на камень и заплакал, как Аленушка. Последний раз такое со мной случилось, когда злодеи в черной машине хозяев на исправление увезли.

Smm-щица меня погладила, платок дала. Подошла к собачьей переноске, открыла дверцу, говорит: «Хочешь со мной? Будет это твой собственный дом».

У меня никогда своего дома не было, я все за шкафом ныкался. Оглядел стены родные, переноску пластиковую фиолетовую, и обнял smm-щицу за ногу.

Так началась моя новая жизнь с новой хозяйкой. Съел бы ее. Буду ей одеяло, если что, в мороз подтыкать.

 

Редактор Вячеслав Харченко – поэт, прозаик. Родился 18 июля 1971 года в поселке Холмском Абинского района Краснодарского края, детство и юность провел в г. Петропавловске-Камчатском, закончил механико-математический факультет МГУ и аспирантуру Московского Государственного Университета леса, учился в Литературном институте имени Горького. Участник поэтической студии «Луч» при МГУ и литературного объединения «Рука Москвы». Член Союза писателей Москвы. Начал публиковаться с 1999 года. Стихи печатались в журналах «Новая Юность», «Арион, «Знамя», «Эмигрантская лира» и др; проза – в журналах «Октябрь», «Волга», «Новый Берег», «Крещатик», «Зинзивер», «Дети Ра», «Литерратура» и др. Автор четырех книг прозы. Лауреат Волошинской литературной премии (2007) и премии журнала Зинзивер» (2016, 2017). Рассказы неоднократно входили в короткие и длинные списки различных литературных премий («Национальный бестселлер», «Ясная Поляна», «Русский Гулливер», премия имени Фазиля Искандера и др.) и переводились на немецкий, китайский и турецкие языки.