Она в своё время ворвалась в литературу — эротическими стихами, вызвавшими восторг одних и скепсис других, но никогда — равнодушие. Она стала частью легенд современной литературы; про неё рассказывали, что она «каждое утро залезает в кипящую ванну, после чего записывает два-три стишка. Два-три дня не записывает — болеет»; что её узнавали в троллейбусе и дарили ей свои пародии. Она читала свои стихи Пригову, Владимиру Сорокину, получала письма от академика Гаспарова и от Бродского (правда, последнее напечатала на машинке её младшая дочь). Ей приписывали влияние античной поэзии, лианозовской школы и отрицали само её существование, считая литературной мистификацией, — слух, порождённый послесловием Бориса Кузьминского к одной из её газетных подборок, в котором говорилось: «Может показаться, что женщина, сочинившая стихи, и есть то Небесное Животное, которое говорит нам в стихах “Я”… Не обольщайтесь, не тяните ладонь к фантому. Столкнувшись с ней в городе, вы не поймете, что это она». В эксклюзивном интервью «Формаслову» легендарная Вера Павлова (живущая сейчас в осаде карантина в маленькой деревеньке под Торонто) рассказала о своём отце, об отношениях с издателями и о новой книге «Записки счастливого человека» (М.: «Эксмо», 2021). Беседовали Борис Кутенков и Людмила Вязмитинова.
Б. К.: Вера, о Вашей новой книге, «Записки счастливого человека», Вы говорите в предваряющем её коротком лирическом эссе, что она выросла из сна о том, как ваш папа выпустил книгу. Расскажите, пожалуйста, подробнее, как воспоминания об отце повлияли на композицию книги? Был ли он счастливым человеком, примером для Вас?
В. П.: Давайте с этого предисловия и начнём. Вот оно: «Приснилось: папа выпустил книгу «Записки счастливого человека». Во сне прочитала её всю. Пятьсот страниц. На каждой было только пять слов: «Ушёл на рыбалку. Целую, Толя». Проснулась счастливой. Подумала: надо её издать. Сначала хотела сделать в точности как во сне — пятьсот страниц, пятьсот рыбалок. Потом решила расширить территорию счастья и пригласила к сотворчеству читателей моей странички в Facebook. Попросила следовать образцу «Ушёл/ушла туда-то. Целую, имярек». Собрала множество записок и вплела их в книгу. Спасибо, милые соавторы. Спасибо за название, папа». Книга и сон встретились не сразу. Папина книга приснилась мне несколько лет назад, он был ещё жив. «Эту книгу надо издать», — посоветовала мудрая подруга. И я стала собирать коллекцию счастливых записок. Их набралось, как того и хотел сон, 500. И тут возник замысел книги-календаря, в который эти записки хорошо вписались. Что-то вроде «счастье на каждый день». 180 записок, двенадцатью порциями, вошли в книгу и дали ей название. Сон подсказал и посвящение: Папе.
Когда я работала над книгой — а точнее, книга работала надо мной, — материалы о папе сами шли мне в руки. Нашлось письмо бабушки, в котором не было ни одной запятой и почти ни одного правильно написанного слова. Бабушка поздравляла маму с моим рождением и сокрушалась, что папа много времени проводит в командировках: «и тебя мне очен жаль поди ты понем скучаеш а он потебе скучает ну у тебя теперь ес развлечене Верочка а ему нескем забавлятся». Из этого письма я узнала, что мой дед по отцовской линии Матвей не умел ни читать, ни писать: «Ира вы уж необижаитес что я плохо пишу луче немогу может поимете папа унас непишет целую мама азамена поцелуи ира Верочку Верочка расти большая бут умница». «Постараюсь!» — запоздало ответила я бабушке и буква в букву перепечатала её письмо в книгу. И решила проверить, есть ли в Википедии посёлок Желябово Вологодской области, в котором папа родился. Есть! Так я узнала, что население посёлка за 100 лет его существования с четырёхзначной цифры сократилось до трёхзначной, но тем не менее в разделе «Знаменитые люди» упомянуты два человека, рабочий и военный. А папы там нет! Пришлось, впервые в жизни, редактировать Википедию: «Десятов Анатолий Матвеевич, доктор технических наук. Родился в посёлке имени Желябова в 1939 году. После школы уехал в Москву и поступил в Институт Стали и Сплавов. Выдающийся специалист по обогащению медно-молибденовых руд. Автор многочисленных изобретений. Отец архитектора, генерального директора галереи Artplay Сергея Десятова и поэтессы Веры Павловой». Папа, что твой Ломоносов, в восемнадцать лет чуть ли не пешком добрался до Москвы и поступил в Институт Стали. Ну, знаете, все эти советские истории про один приличный костюм на троих обитателей комнаты в общежитии. В нём-то папа и ходил в гости к маме — чтобы поесть. Бабушка кормила его борщом. Съедал по три тарелки. На свадьбе наелся весь курс. Папа стал выдающимся специалистом по обогащению медно-молибденовых руд. Он так успешно обогащал эти самые руды, что заодно обогащал и весь свой институт: ездил в Монголию, зарабатывал доллары и обеспечивал зарплаты всем начальникам. Сам довольствовался малым. Он был начисто лишён духа предпринимательства, честолюбия, амбиций. Может быть, поэтому он и был счастливым человеком. А для счастья ему что было нужно? На рыбалку сходить, выпить с друзьями.
Л. В.: У меня сложилось ощущение, что и Вы очень счастливый человек. Я читала все Ваши книги, но эта превзошла все предыдущие. Там из каждой страницы плещет счастье. Вы его от отца получили как эстафетную палочку?
В. П.: Я не задавалась вопросом, откуда это взялось. Счастье — это ведь такая вещь, у которой нет ни прошлого, ни будущего, правда? Я сейчас перебираю в памяти всех членов своей семьи, всех своих предков. И, знаете, папа действительно был самым счастливым из всех. Именно потому, что умел радоваться малому и не страдал от отсутствия большего. Он был добрейший, простодушный человек, у него не было врагов, его все любили. В нём была какая-то невероятная природная чистота. Надо было видеть папу, когда мы приезжали в его деревню. В Москве он был добрым, пьющим, тихим, улыбчивым человеком (что, впрочем, совершенно не мешало ему очаровывать интеллектуалов: помню, как душа в душу он долго беседовал под водочку с Фазилем Искандером). Но когда мы приезжали в Желябово за клюквой и грибами, папа преображался. Он становился лесным, речным богом. Как он был красив, как он был могуч, как он был спокоен! У него прямо крылья вырастали, когда он возвращался в деревню. Да, наверное, он был самым счастливым в нашей семье. Кстати, в книге есть подборка записок моих родных. На странице 9 июня (у моей книги-календаря нет номеров страниц, только даты, да и те время от времени повторяются, скажем, 31-х августа аж семь страниц — так не хотелось расставаться с летом!):
«Ушёл на рыбалку. Целую, Толя
Ушла в музыкалку. Целую, Вера
Ушла петь концерт. Целую, Наташа
Ушла в Метрополитен-музей. Целую, Лиза
Ушёл гулять. Целую, Данила
Ушёл вдохновляться. Целую, Ваня
Ушла готовить завтрак. Целую, Оля
Ушла ухаживать за лошадью. Целую, Мия
Ушёл на репетицию. Целую, Коля
Не хочу никуда уходить,
мне здесь везде хорошо. Целую, Серёжа
Ушла на рыбалку с Толей. Целую, Ира
Признание: эта записка — подлог, единственный во всей книге. Её написала за маму я. Мне так хотелось, чтобы она написала именно это! Но она написала ещё лучше:
Ушла на рыбалку. Целую Толю».
Перечитайте ещё раз записку моего брата Серёжи. В ней — главное, что нужно знать о счастье.
Л. В.: Я несколько раз читала курс лекций по женской поэзии, и Вы там каждый раз фигурировали. Отличительной чертой Вашего творчества я считаю удивительное сочетание раскованной эротичности и чуть ли не домостроя, жестких семейных устоев. Речь идёт о культуре семьи, в которой невозможны адюльтер, но и насилие, даже некорректное отношение к другому члену семьи. Где все действительно счастливы и гармоничны — и в этой атмосфере женщина расцветает, как цветок. Вы могли бы это как-то прокомментировать?
В. П.: Спасибо Вам за эти слова. Мне действительно кажется, что эротический цветок лучше всего цветёт в теплице дома. Там он распускается всеми своими лепестками. Позвольте мне музыкальную аналогию: музыкант — допустим, скрипач, — неразлучен со своей скрипкой, нежит её годами, и именно из неё он может извлекать самые тонкие, самые изысканные звуки. Если он будет брать одну скрипку, вторую, третью, — сможет ли он играть лучше? Нет. Звук мастеровой скрипки сразу отличишь от звука фабричной… Помню, с какой довольной улыбкой я переписала в свой дневник из дневника Георгия Гачева: «Хорошо начать новый год с честной супружеской ебельки!».
Б. К.: Не согласился бы с Людмилой в том, что Вашей героине так уж присуще умение быть всегда счастливой. Да это и было бы странно. На страницах книги встречаются весьма грустные ноты: например, есть стихи о смерти любимого человека. Ещё одна важная тема Вашего календаря — карантинная. «Спиртом ключи протри / и ручки дверные, друже. / Заперты изнутри, а кажется, что снаружи». Как прошли Ваши карантинные дни (если они прошли)? Дало ли это время новые темы, новые метафизические жесты Вашей поэзии?
В. П.: Вы задали два вопроса. Первый — о трагизме и его преодолении. В книге «Записки счастливого человека» слышны отголоски книги «Избранный», в которой я рассказала, как умирал мой любимый муж. Мы прошли через это за руку, не пропустив ни одной ступеньки. И мне открылось — и это не какие-то умозрения, не какие-то метафизические выкладки, это живое чувство — что смерти нет. Нет и разлуки: у нас со Стивом есть множество уловок для общения. Кое-что об этих уловках, об этом общении я рассказала в «Записках». Вот, например, на странице 27 февраля:
Открыла почту — и окаменела:
все письма на экране были от Стива.
Не сразу поняла,
что почта своевольно (или нет?)
открылась на последней странице.
Что Стив хочет со мной поговорить.
Стала читать. Не могла оторваться.
Отвечала каждому: я тебя тоже люблю.
Поняла: моя любовь к Стиву
умножает мою любовь к Коле.
Впадает в неё. Или все любови —
притоки одной рекИ,
рЕки, впадающие в одно море?»
И стихи «за упокой» в «Записках» — светлые, мажорные. Счастливые. Стив для меня жив.
Теперь о карантине. 1 марта исполнился год с тех пор, как я живу в маленьком городке под Торонто, в котором собиралась провести месяц. Несколько авиабилетов пропали. Конца этой вынужденной оседлости пока не видно. До этого моя жизнь была чередой путешествий — гастроли мужа, мои гастроли, полёты к дочкам в Рим и Нью Йорк. В позапрошлом году у меня было четыре весны: я четыре раза видела, как раскрывались почки, — в разных климатических зонах. Распустила листочки в Израиле — вернулась в заснеженную Москву, полетела в Италию — распустила там листочки — опять Москва, опять зима. Потом в Будапеште я распустила листочки в третий раз — и наконец мы с весной добрались до Москвы. И вдруг — круглый год без единого путешествия. Это был удивительный опыт! В моей прежней жизни господствовало пространство, теперь воцарилось время. Из окна нашего дома видно большое озеро. Это озеро ни дня не было одинаковым. Я видела, как на нём таял лёд, потом я в нём купалась, потом мы плавали по нему на лодке, потом на нём возник первый лёд, потом я каталась по нему на коньках… Сейчас этот лёд стал трещать у меня под коньками. Это удивительное чувство — чувство жизни со скоростью времени. Я вспомнила, что скорость времени — 60 секунд в минуту и 60 минут в час. Я думаю, стихи о природе, которые наводняют мою книгу и делают её особенно счастливой, это подтверждают.
Б. К.: То, что Вы сказали о трагизме, напомнило мне строки из Вашей книги: «Как я живу? По нотам. / Музыка-мать, / ты же поможешь мёртвым / не умирать?», — спрашивает Ваша лирическая героиня. Действительно ли у искусства есть созидающая сила, способная остановить смерть? Стихотворение — реальность, поступок?..
В. П.: Что делает музыка со смертью, мы знаем из мифа об Орфее, правда? Музыка открывает врата того света. В новой книге я поделилась списком музыкальных сочинений, которые хочу услышать над своим гробом. Я не исключаю, что, когда они зазвучат, я в гробу улыбнусь. По крайней мере, я точно эту музыку услышу. Стиву, когда он уже был в коме, я играла на пианино часами — Шуберта, Брамса, Чайковского, Баха…
Л. В.: Вы ведь по образованию музыкант — и писали музыку, и, возможно, пишете до сих пор. Что играет в Вашей жизни большую роль — литература или музыка? Или они абсолютно равноценны?
В. П.: На мой взгляд, поэзия ближе к музыке, чем к прозе. Помните эту страничку в книге, где я мечтаю когда-нибудь сделать концерт под названием «Песни без слов»? В двух отделениях. В первом отделении будут звучать «Песни без слов» Мендельсона, для которых я сочиню слова, а во втором отделении будут звучать «Песни без слов» Верлена, для которых я сочиню музыку. Песни без слов. «Всё прочее — литература».
Б. К.: В Вашей книге много зафиксированных остановленных мгновений, всяческого упоминания бега времени. «Поторопись, запиши / их, синиц, снегирей / в красную книгу души. / Прямо сейчас. Скорей!». Да и сама книга построена в форме календаря. Связано ли это желание зафиксировать эти мгновения с теми изменившимися отношениями со временем, о которых Вы рассказали? Или оно было присуще Вам изначально? Насколько служат Вам подспорьем соцсети, также упоминаемые и в стихах, и в предисловии к «Запискам…»?
В. П.: Сочинение стихов для меня — борьба с врождённым дефектом памяти. У меня почти полностью отсутствует память детства и очень плоха память на события. В сущности, всё, что я твёрдо помню, это мои стихи. Записанное стихами я помню намертво: если вы произнесёте первую строчку почти любого из четырёх тысяч моих стихотворений, я с большой вероятностью «вытащу» его целиком, а следом за ним «вытащу» обстоятельства его возникновения: где оно написалось, какая была погода, кто был рядом, что происходило. Поэзия для меня — протез памяти. Это — об остановленных мгновеньях.
Теперь о соцсетях. Я счастлива быть пойманной ими. Знаете, мы с мужем придумали игру «Хорошие люди». Играем перед сном. Правила просты: я называю имя какого-нибудь хорошего человека, которого мы знаем оба. Например, победно восклицаю: Геннадий Комаров! А Коля торжествующе кроет: Алексей Алёхин! Я, триумфально: Саша Генис! А Коля заходит с туза: Владимир Гандельсман! Так мы играем долго: число хороших людей в нашей жизни феноменально велико. И так нам становится хорошо! Лица этих чудесных людей роятся вокруг нас светлячками. Мы наглядеться на них не можем, до чего же хороши! Один из нас засыпает, а другой ещё продолжает перебирать драгоценные имена… Кто выигрывает — уснувший первым, уснувший следом? Эта игра — наш синодик. Фейсбук — воплощение этого синодика. Проснусь, открываю его — и что вижу? Новые стихи Гандельсмана, новые стихи Маши Степановой, новую остроумную заметку Саши Гениса… Те самые хорошие люди, которыми мы любовались перед сном, утром встречают нас в Фейсбуке. Продолжение игры. Гибрид синодика и бальной книжечки.
Л. В.: Мне в этой Вашей книге больше всего понравилось стихотворение «28 апреля» — про дочку и Моби Дика. Читая его, я как никогда поняла, что семья — это действительно ячейка общества. Мне это вдалбливали в голову во времена марксизм и социализм — поскольку сообразно возрасту, я получала образование в то время, и тогда это вызывало у меня отторжение. А у Вас эта мысль подана очень чётко и убедительно. Всё в семье, и в ней люди могут быть абсолютно счастливы, вне зависимости от того, что творится в стране и в мире (да, наверное, и всегда творилось, просто сейчас приобрело другие формы). И в этом Вашем небольшом стихотворении высвечена эта фундаментальная истина. Вот за возможность доносить до людей такие простые, но главные истины я и люблю поэзию: говорится вроде бы о другом, но на самом деле об этом. О главном.
В. П.: Приведу этот текст:
Москва, кафе, Лиза,
только что дочитавшая «Моби Дика»,
подружке, со страстью:
«Представляешь,
у них сумасшедший капитан
и они на всех парусах
мчатся прямо в ад!»
Проходящий мимо их
столика нетрезвый незнакомец:
«Девушка, нехорошо
так говорить
о своей стране».
Читательнице Моби Дика 30 лет. В семь лет она была читательницей – в соответствии со школьной программой — «Мальчиша-Кибальчиша». Когда она декламировала наизусть «Идут пионеры — салют Мальчишу», я что-то заподозрила: «Лиз, а ты знаешь, что такое салют?». Ответ порадовал: «Конечно, это фейерверк такой, Ломоносов изобрёл».
Я очень благодарна Вам, Людмила, за то, что Вы назвали это маленькое эссе поэзией. Почти у каждой из моих книг есть… как бы это назвать… техническая тема, что ли, которую редко замечают читатели. Ну кто догадается, что «По обе стороны поцелуя» — это книга о возможностях силлабики? Техническая тема «Записок счастливого человека» — попытка понять, где проходит граница между поэзией и прозой. Форма календаря помогла мне провести это «исследование». Страницы разделены датами на две половины (песочные часы на обложке дают подсказку, что это значит). Сверху — стихи-стихи, рифмованная силлабо-тоника комильфо. Внизу — пограничные вещи: эссе, которые можно принять за верлибр, верлибр как таковой, хайку, афоризмы, записи и выписки, мнимая проза. В книге довольно много мнимой прозы — рифмованных стихотворений, записанных в строчку. Эту форму блистательно разработала Мария Шкапская, очень важный для меня поэт. Я зашла в своём исследовании так далеко, что сама не могу сосчитать, сколько в моей книге стихотворений: о некоторых текстах в ней я сама не могу сказать, проза это или стихи. Помните определение поэзии Яна Сатуновского: «Главное иметь наглость знать, что это стихи»? По моим подсчётам, в книге 580 стихотворений. Но если набраться наглости, то и поболе будет.
