Недавно мне прислал подборку совершенно незнакомый автор и предложил о ней написать. Нехотя, с предубеждением, я открыл присланный файл. Медленно стихи подтачивали мое недоверие. И вот, к концу путешествия, я с надеждой хочу представить Евгения Вольперта литературному сообществу. Многие вещи мне запомнились, и я благодарен за их доверительную интонацию и растерянность субъекта речи, родственную моей собственной растерянности перед жизнью.
В этих стихотворениях рисуется портрет современного человека, заблудившегося в мегаполисе, отчужденного и от природы, и от социума, и от самого себя, включая собственное тело. Это предельная степень одиночества. Но на уровне языка, синтаксиса, лексики это отчуждение не происходит. От своего языка субъект речи не отчужден и применяет его вполне конвенционально, не проблематизируя его применение. Это отличает стихи Евгения Вольперта от поэзии авторов последних 10 лет и разоблачает в нем человека более старшего возраста. Это стихи, погруженные глубоко в сон языка и тем самым стилистически консервативные. Революцию в поэзии они не совершат, но, кажется, к этому и не стремятся. Скорее, это путевые заметки, записки на салфетках, наблюдения сердца.
Куда движется субъект речи? Во многих стихотворениях промежуточные пункты его движения обозначены буквально: “Long Island” или “пересечение Бродвея и тридцать пятой”. Сделав несколько довольно подробных наблюдений, он констатирует “я продвигаюсь дальше”.
При этом в одном из текстов указывается, что ось реальности находится в самом субъекте речи, он сам ее “кровоточащий центр”.
Причина движения — поиск. Мотив поиска — сквозной: “искал младенцев, многих обнаружил”, “в сумерках выискиваю в зеркале признаки жизни”, “ангелы высматривают рыбу среди прохожих”, “дети (…) ищут чего-то в грязи по окрестным канавам”, “весь день провели в поисках белой вороны”.
Причина поиска — неполнота. Центр реальности кровоточит, потому что его существенный фрагмент утерян. Думаю, этот фрагмент — языковая среда. Отстраненность многих стихотворений говорит о невидимой черте, отделяющей субъекта речи от мира, который он полностью не принимает и который не до конца способен принять его самого. Это черта эмигранского мироощущения, мне более чем знакомого.
опять во сне подсовывали
чужих младенцев
требовали, чтобы я смотрел за ними
я изо всех сил смотрел
развлекал их
согласно воспоминаньям своего детства
водил с ними хороводы, пел им
гимн Советского Союза
всё как обычно, но на пределе
возможностей
младенцы ковыляли, ползали за мною
как, за дудочником, гамельнские крысы
с каждою минутой их становилось меньше
отставшие не откликались
Стихотворение в этом месте на мой слух интонационно завершено, но оно продолжается дальше. Лирический заряд его полностью израсходован, но речь еще прокручивается, уже вхолостую, избыточным текстом. Герой просыпается, слышит крики за стеной, размышляет, что это, вероятно, бандиты ограбили соседей, снова проваливается в сон…
Эта сложность с прерыванием работы сознания связана с природой самого субъекта речи. К стихотворениям Вольперта вполне применим старомодный термин “лирический герой”: его идентичность вполне выступает из совокупности текстов. И остановиться ему бывает трудно, у него есть потребность выговориться… Он существует, пока продолжается речь.
Хорошо видно, что эмиграция этого лирического героя произошла не только в пространстве, но и во времени. Со своим гимном Советского союза и воспоминаниями детства он оказывается не очень-то нужен даже подсовываемым ему младенцам, которые постепенно отстают и теряются. Что делать, если тебе подсунули младенцев? Какой-нибудь античный бог бы попросту сожрал их. Герой Евгения Вольперта, несмотря на множество античных мотивов и античных метрических схем в подборке, пытается развлечь младенцев. Но в конечном счете — безуспешно. Эта схема взаимоотношений повторяется в другом стихотворении, где героя воспринимают как мертвеца и отвергают его дары:
Туземцы боятся мёртвых, избегают общенья.
Отвергают и бусы и порох, а я знал, что так будет.
Не привез им на остров ни того, ни другого…”
И в другом тексте мотив “избегания” повторяется:
“Утопленникам рук не подают
и не заводят с ними разговоров.
“Бусы и порох” мертвой советской культуры на острове все равно бесполезны, и туземцев можно понять. Любопытно, что интонации нескольких стихотворений, а также их античный реквизит живо напоминают Иосифа Александровича, уже перенасытившего бусами и порохом туземный культурный рынок.
И вот я снова обретаю форму
человека,
сидящего на стуле.
Конечно, это не тот стул, который “сливался с освещенною стеною”. Скорее, это стул майора Бриггса, попавшего в Белый вигвам (более высокий иерархически уровень реальности): “Вокруг меня волнуется природа. (…) Я окружен реальностью неведанной…” (автор настаивает на этом редком слове, обнаруженном в словаре Ушакова). Этот высокий мир, мир поэзии, реальнее субъекта речи, сам же он у Вольперта зачастую теряет плотность. И если у Бродского призрак “покинул дом”, то здесь герой сам зачастую является призраком или мертвецом, который входит в дом.
Так бывает нередко, нагрянешь нечаянным гостем,
а хозяев нет дома и дом их частично разрушен,
все окна и двери заросли паутиной,
группа склочных старух по паучьи расселась у входа,
привиденьем ругают и в лицо веретёнами тычут.
Мыши ходят торжественным шагом за мною по битой посуде.
Где-то рядом на улице оды горланят под арфу.
Заросли паутиной старухи и смотрят недобро,
ковыряются в пакле, судачат и плетут паутину.
Обсуждают между собою, как сильно я вырос
и с чьего разрешенья и к кому я сюда заявился.
Может быть и ты тоже сегодня меня вспоминаешь,
потому что иначе в этом доме я умер впустую
и неясно зачем постоянно сюда возвращаюсь.
Этот мотив призрачности и возвращения в покинутый дом не вполне оригинален, и стихотворение живо, скорее, живописными старухами и мышами, выведенными очень ярко, с любовью к деталям, нежели сюжетом или образом автора. И снова объектный мир стихотворения реальнее субъекта речи.
Однако бесплотен лирический герой не всегда, и стихи от его материализации очень выигрывают. В некоторых стихотворениях физиологичность нарастает до такой степени, что тело отделяется и ведет какое-то свое существование.
по ночам я жевал бы свой хвост в ожидании утра
многоногое жалкое тело с лицом человечьим
Мотив отчуждения от собственного тела мне показался самым сюжетно любопытным в этих стихотворениях: в одном из текстов Ахилл притворяется девочкой и заканчивает свои дни бородатой старушкой, не нашедшей жениха, в другом — тело человека выносят на тарелке отдельно от самого человека на пир богов, и он наблюдает за этим, со стыдом держа его за руку. В этом я усматриваю, помимо уже упомянутого разрыва человека с природой, некую гендерную тревогу, как раз очень современную, созвучную новейшей поэзии.
Стихотворение про Ахилла интересно еще и с формальной точки зрения: оно строится из недоговоренных пассажей, отделенных друг от друга многоточиями.
Фрагменты
Когда надумал светловласый Менелай
подземный мир заполнить до предела
Ахейских воинов скорбными тенями,
их матери…
…на чердаках и под полами,
а Ахиллеса девочкой родители переодели…
…собирал цветы и по родительскому саду
конфузливо за бабочками бегал
под похотливым взглядом Одиссея…
…нашли, загнали всех в бездонные утробы
бессчётных кораблей…
…один лишь Ахиллес
и прожил девочкой оставшуюся жизнь…
…разочарований. Сложно выдать замуж
девочку с такой густою бородою,
мощным торсом, характером строптивым
и свирепым…
…собирал цветы,
боролся с дикими зверями, тщетно
ждал женихов, давно сошедших…
…усох и одряхлел и умер старой девой
с оравою некормленных котов
и незаконченным вязаньем…
…глаза его небесно голубые
в голодной ярости…
…слепым. Другие тени
дёргали его за бороду и платье,
предлагали пожениться…
…из гордости
и из боязни новых впечатлений
и остался одиноким…
…тёрлись неустанно
о его ноги тощими, прозрачными боками
и мяукали нестройным хором,
замаливая прежние обиды.
Это стихотворение, наряду с “Пиром богов” и “Смертью Юлиана”, одна из самых больших удач в подборке. Многоточия, действительно, достаточны, отсутствующие части пазла мы можем дополнить собственной фантазией. И это не просто формальный ход: действительно, человеческая история и, что еще более важно, человеческая память складывается из фрагментов, промежутки между которыми утеряны и заполняются нашей фантазией. Это стихотворение представляется мне наиболее современным в подборке: оно пересоздает миф об Ахилле, превращая его в историю о гендерной идентичности, и все это с метамодернистской двойственностью иронии и трагической беззащитности.
Евгений Никитин
Евгений Никитин родился в 1981 г. в Молдавии, впоследствии жил в Германии и России, с 2020 г. живет в Израиле (Ришон ле Цион). Публиковался в журналах «Новый мир», «Воздух», «Знамя», «Новый берег», «Октябрь», «Homo Legens» и других с поэзией, прозой, переводами, критикой и эссеистикой. Был одним из координаторов поэтического проекта в рамках 53-й Венецианской биеннале искусств (2009). Лонг-лист премии НОС (2019) с книгой “Про папу”, премиальный лист “Поэзии” (2019).
