Когда-нибудь солнце расплавит арктические льды, и мы все уйдем. Уйдем, не потому что умеем любить, а потому что умеем ненавидеть, и в мгновение нашего ухода нам будет важно лишь одно: встретиться взглядом с тем, кого мы любили всю жизнь или последние четыре года. Проза Анны Архиповой — это картинки калейдоскопа. После каждого нового прочтения открывается какой-то новый поворот, и ты завороженно следишь за тем, что вдруг возникло на экране. Ведь для этого всего и надо было… чуть-чуть изменить угол зрения. И вот ушедшие оказываются самыми любимыми, а мимолетные самыми главными.
Вячеслав Харченко
Анна Архипова. Родилась в 1988 году в пос. Тарко-Сале Тюменской области. Журналист. Телевизионный редактор. Автор книг: «Хрон 48 минут. Начало» (2018), «Преемник» (2020). Публикации в журналах: «Литерра Nova», «Чайка» (США). Живёт в Москве.
Анна Архипова // Рассказы
Не выходи из комнаты
Ты пришел к нам осуществлять мечту. Сел такой за стол напротив, закинул ноги на тумбочку, по правую руку от тебя, выставив белоснежные кеды на все обозрение и сказал:
— Корреспондентом хочу быть. Самым крутым корром на всей планете. Может ТЭФИ возьму.
— Что ты умеешь, корреспондент? — Спросила, но не удивилась.
— Ну, как что… — чуть потерялся, а потом нашелся в своей мечтательной логике. – Снимать могу, разговорить кого угодно, поехать могу в любую точку мира.
— Ну, поезжай тогда в Томызь.
— Куда?
— По дороге узнаешь.
И так ты проездил почти год по всем самым странным названиям нашей страны. Что удивительно, тебе это нравилось. Приедешь такой, почти совсем не уставший, как будто с отдыха, еще и сувениры всему отделу привезешь.
А потом, через этот год я тебя узнала. Вернулся из Арзамаса с очередным сюжетом про «Ты бы это видела!».
— Вот это да! – Отвечала всегда я. Я так всегда отвечаю, когда не слушаю.
Ты сидел на ступенях транспортного коридора в «Стакане» (так мы называем «Останкино» среди своих) и курил (тогда еще можно было). Лето заканчивалось, и я бежала мочить кроссы в лужах, чтобы успеть до холодов насладиться погодой, но споткнулась о тебя.
— Прости, — обернулась и увидела совсем бледного. — Что-то случилось? — Испугалась и уже было не до луж и кросс.
— Голова закружилась. Но скоро пройдет, беги.
Я тогда не побежала. Осталась. Как, наверное, осталась бы и сейчас. Отпоила водой, нашла нашатырный в сумке (корреспонденты часто падают без памяти. Работа у них такая). А потом ты пошел мочить кроссы вместе со мной. Мы так до утра гуляли. Ты так честно рассказывал про все что происходит внутри твоей чемоданной жизни. У тебя никого не было. Родителей не стало по очереди до 25 лет. Бабуля умерла два года назад от инсульта. Все.
— И ты никогда не хотел быть частью чей-то жизни?
— Ты даже представить себе не можешь как сильно я этого хочу. — Признался и перевернул мою ладонь. — Был на прошлой неделе в цыганском таборе, научили читать по руке…
— Меня ждет отпуск в этом году?
— Тебя ждет большое будущее. Тебя ждет… ТЭФИ! — ты так внимательно рассматривал линии на ладони под фонарем у останкинского пруда, что я даже на пару секунд поверила. — Но для этого тебе надо научиться жить одной, не спать, чаще приходить на ночной монтаж, завести кота и может быть тогда, лет в 68…
— Какой ты всё-таки ужасный человек!
Мы смеялись всегда. Какой-то странный и заразительный смех преследовал нас во всех коридорах телецентра. После того твоего головокружения мы больше не расставались. Мы стали дружить. Дружить, да.
Ты всегда выручал. Привозил таблетки, чтобы сбить 38.5, водил по ночному городу до дома, чтобы хулиганов не встретить, выкапывал машину из сугробов после метели, а потом «подкуривал» от чужих машин, потому что «прогревать надо машину, если не собираешься на ней ездить!». На день рождения всегда отправлял курьеров, и они кружили по моему сердцу с пионами. Ты любил меня.
— Ты гей?
Не выдержала я однажды. Сил уже не было.
— С чего ты взяла? — Повел уголком губ и глаза опустил.
— Ты решаешь все мои проблемы: вытаскиваешь волосы из сливного отверстия в ванной, потому что меня тошнит от этого, чинишь сантехнику на кухне, моешь посуду в моей квартире, звонишь, чтобы узнать просто «как мои дела?», всегда звонишь просто. Даже когда смотрим кино дома вдвоем, ты не прижимаешься ко мне сзади. Так не бывает! Я и не знаю, как это тогда называется.
— Испорченная девчонка. — Улыбнулся.
— Ну?
— Нет. – Серьезно очень сказал. Поверила сразу.
— Тогда что не так?
— Все так.
— Почему тогда?
Сначала смотрел по сторонам медленно. Подбирал слова. Губы вздрагивали, боялись сделать больно.
— Ты мне дорога. – Удалось. Продолжил. – Что если я скажу тебе все, а ты просто не сможешь принять это все моё?
— Смогу.
— Давай не будем рисковать?
— Ты всегда рискуешь! Ты же человек-вентилятор, а я…
— А ты человек-метафора!
— Хватит. Почему ты думаешь, что не пойму? Я твой шеф-редактор, журналист, человек-слова. Я не понимаю только как определяют рейтинги на телевидении, а в остальном я специалист. Все.
— У тебя же есть секреты?
— Это не секреты, это личное.
— Вот пусть и мое личное останется со мной.
Дальше все как-то по-плохому закончилось. Я так и не поняла твоего личного, не поняла почему от меня. Все это было странным тогда. Ты не любил меня – так решила тогда я, и не дождалась ответа. Люди не умеют ждать. Терпеть не умеют. В нашей профессии так точно. Тогда знаешь, как будто человека вынули из меня, а взамен не поставили даже ДВП, чтобы хотя бы дыру прикрыть, оставшуюся после «захлопнулась». Я такая вот вся проветренная и ходила. Пустая ходила. Ты ушел к тому времени на другой телеканал. Читала твое имя в титрах потом. Читала и злилась. Тебе же хорошо там было, а мы корреспондента потеряли. Хорошего потеряли. И все из-за того, что люди разговаривать не умеют. Журналисты не умеют разговаривать.
И знаешь, что я поняла за все это время нашего не общения? Что мужчины хорошо имитируют отношения. Какая-та бытовая кастрация была у нас с тобой. Столько злости было к тебе, столько отчаяния, обиды. Я тогда закрылась ото всех. Ушла. Потерялась.
Я сегодня поняла. Все что происходит — это длинный, но такой короткий путь. Мы просто идем. У нас нет навигатора и нет Siri, чтобы подсказывать. У нас вообще ничего нет и уйдем мы с тем же с чем пришли. Вот так остановимся в какой-нибудь точке мира и уйдем.
Однажды ты рассказывал мне историю, что на съемке в ветклинике спросил у врача – «Что самое страшное в вашей работе?», тот даже думать не стал, — «Когда я усыпляю животных, хозяева не хотят присутствовать при этом и уходят за дверь. Животные умирая ищут глазами своих хозяев. Ищут до самой смерти». Также и мы ищем глазами того, кто был самым дорогим на этом пути. Ты себе даже представить не можешь, как сильно я хотела, чтобы ты не выходил из моей комнаты, не совершал ошибку.
Все что ты делал для меня – это было так благородно. Нет, это даже слово не то. Ты бы сумел подобрать такое слово. Мне больно от того, что я не могу подобрать ни одного междометия, чтобы это было про тебя. Я про тебя не знала ничего. Так уж вышло. Со дня «ты меня не любил» и до дня «ты любил меня больше жизни» прошло 9 лет.
Потом нашу программу номинировали на ТЭФИ. Только ты об этом не узнаешь, потому что мы вышли из комнаты. Врач, который был с тобой, сказал, что усыпил тебя синдром приобретенного иммунодефицита.
Чаепитие
Спустя два года вашей общей, совместной жизни в законном и под одной крышей — ты признался:
— Я не любил ее… Никогда… Ждал, что ты проснешься.
Я не спящая красавица и кровь у меня вполне себе красная, не королевская, но именно она разлилась по внутренностям горячим чаем. Кипятком, обдавшим все для дезинфекции, как банки стеклянные для консервации. Горячо-то как, как больно.
Стоял в дверях съемной квартиры и глаза не поднимал, боялся, что что-то буду говорить. Молчала. Слушала, как сердце вырывается из-под ребер. Смотрела на тебя и понимала, что все эти четыре года не совместные, ненавидела тебя всем, что только что обожглось чаем во мне.
Это больше похоже на начало чего-то безвыходного. Как у принцессы Дианы и Доди аль-Файеда. Мы просто разобьемся в каком-нибудь темном тоннеле. Скорее всего даже не на машине.
И это же смелости надо набраться, чтобы вот так прийти среди недели, осенью и перевернуть всю жизнь. Перечеркнуть все четыре. Четыре года, которые наполнены письмами, сообщениями, фотографиями общими, общими словечками и мечтами. Вот так взять и сказать, что «…Не любил ее. Никогда». А я-то тут при чем, это твоя женщина в паспорте?
Я тогда долго смотрела на тебя. Изучала, как подопытного в клетке хомячка, ждала реакции.
— Чай будешь?
А внутри бился дорогой английский сервиз с золотой каёмочкой, из него выливался Эрл Грей и все это от груди к надпочечникам. Белый фарфор врезался в сердце, в легкие, в тонкие ткани. Кололо. Жгло. Я даже представить не могла, какие последствия могут получиться после этого чаепития внутри меня. Чем я потом залечиваться буду?
Ушел. Я долго слушала, как спускаешься по лестнице с третьего этажа, как шуршат колеса авто на парковке, как капает вода в не докрученном кране, как соседи ходят по потолку, как стучит сердце в запястьях, как дышать тяжело слушала. Потому что, когда что-то очень сильно любишь, то слышишь, как оно уходит.
Арктические льды
Февраль был. Последний холодный день зимы, говорили синоптики. Ты тогда жил на Маяковской, служил в театре Маяковского, даже похож был на Владимира Владимировича. Над тобой администраторы посмеивались – «Володя пришёл. Сейчас зачитывать будет». Но это я потом узнала, собственно, как и тебя самого потом только узнала.
Тогда, знаешь, метель была какой-то тюлевой. Ну, помнишь, у всех в 90-ых такой тюль был в сетчатые пионы по всему полотну, как кружева, только за 5 копеек. И вот эта кружевная метель била в лицо и торопила успеть до закрытия «Маяковской».
— Эй, сигарета есть? — Кто-то басом за спиной обратился. Обернулась.
— Не…не курю, — замахала головой.
— А может познакомимся?
Час ночи. Центр. И парень в капюшоне на вязанную шапку.
— Пора мне. Не знакомлюсь.
Ринулась со всех ног через заснеженные бордюры, только бы отстал. А тут еще и метель в лицо. Страх колючий в кончиках пальцев. Уши мёрзли. Шапку забыла. Скорее, скорее бы убежать и прыгнуть в метро. Желающий закурить не отставал. Его шаг мерился двумя моими.
— Вот и ты! А я потерял тебя. – Сравнялся тогда ты со мной и тот, второй отстал, где-то у ТАССа.
— Не курю. – Внутри «страшно» перевернулось в «бежать». Но с места не дернулась. На низком старте стояла.
— Постой, не бойся. – Чуть тише сказал, — там шел за тобой какой-то опасный. Тебе бы осторожнее. До метро провожу?
— И сигарет не надо? – Удивилась, выдохнула, но бдительность не теряла. Ногу с линии старта не убирала.
— Если есть, то давай.
Сигарет у меня не было.
А потом ты стал чаще провожать меня до метро. Сначала шёл рядом. Потом за руку пытался взять. Потом руку выпустить боялся. Иногда закидывал на плечо и тащил до станции. Так до конца весны с тобой и проходили от метро до дома и обратно.
Пока ходили, выяснила, что ты любишь печеные яблоки, спишь свернувшись калачиком, зачитываешься Бродским с похмелья. Сравнила списки наши прочитанного и проиграла негласно. Твой был интеллектуальнее. Гордилась. Потом стал читать меня. Боялась, что не понравится. Правда, не от кого не боялась услышать – «Ну, завязывай ты с этим своим писательством», а от тебя боялась. Но ты так не сказал. Ты сказал по-другому – «А как бы ты меня буквами описала?».
— Солнце приблизилось к земле и повисло над Арктикой. Льды тают с магической скоростью.
— Если лёд растает — все артиканцы погибнут?
— Солнце — это добро. Оно творит не изменяя.
— Солнце желает Арктику переделать?
— Солнце желает тонуть, а не биться о лёд.
— А почему так холодно тогда там?
— Просто Арктика и Солнце познакомились в конце календарной зимы. Метель была жуткая, до костей пробирала. Климатического сбоя еще не произошло.
— Думаешь, у солнца хватит сил на то чтобы, там, в Арктике стало тепло?
— Думаю, да. Бесстрашное оно, раз решилось биться об этот лёд.
Больше ты о моём написанном ничего не говорил. И не читал.
Потом прошло пару зим, вёсен и где-то в середине осени солнце уже не выдерживало и сжигало льды своими электромагнитными. Только вот до Арктики они уже не долетали. К тому времени ничего не таяло, а становилось только холоднее. Зима была близко.
Потом ты переехал с Маяковской на Трубную. Стал читать чужие стихи и прозу. Из театра ушёл. Сказал: кино ближе. В общем, из того «Маяковского», которого знали на Большой Никитской остался только мальчишка двухметровый.
Мы потом пару раз встречались где-то у друзей. На кухне. Без пожаров.
— Сигареты закончились. Угостишь?
— Не курю. Больше, – прищурился.
…
— А почитать есть новое? — Тогда ты спросил впервые за два года почти.
— Не пишу. Больше, — прищурилась.
Холодно было. Из коридора поддувало, видимо. А потом и вовсе сквозняком увело тебя за собой. Даже не попрощался. Это был последний тёплый день, так говорили синоптики. На Северном Ледовитом лёд так и не тронулся.
