Без теней мир казался бы плоским, без смерти жизнь не имела бы смысла. Подборка стихотворений Геннадия Каневского — каталог потерь, пересчёт знакомых и незнакомых тел на поле боя. Эти тексты как бы парят над отчаянием, едва касаясь его, и от того, чтобы ухнуть вниз, их спасает любовь к мудрому устройству жизни, к оттенкам и сложным переходам из света в тень и обратно: «тень отличалась от темени не выпадением слога / а преткновением времени о придорожного бога». Свет подаёт спасительные сигналы, тьма прячет роящиеся в ней сущности, граница между ними зыбка — как граница между сном и явью. Тонкая напряжённая работа со светотенью делает всю подборку удивительно фотографичной: контрасты и противопоставления возникают и в каждом отдельном стихотворении, и в их отношениях друг с другом. В спектакле Константина Богомолова «Смерть ювелира» была фраза: «Смерть — хороший фотограф». Фотограф появляется в самом финале подборки. Маска, я тебя знаю.
Евгения Ульянкина
Геннадий Каневский (р. 1965) — московский поэт и эссеист. Автор восьми поэтических книг, выходивших в издательствах Санкт-Петербурга, Москвы и Нью-Йорка, и книги избранных стихотворений «Сеанс». Публикуется во многих российских и зарубежных изданиях. Лауреат премии «Московский наблюдатель» за заметки о литературной жизни (2013), премии журнала «Октябрь» (2015), спецпремий «Московский счет» за книгу «Сеанс» (2016) и за книгу «Всем бортам» (2019).
Геннадий Каневский // Не просыпаясь в свет
***
кате капович
в пыльном марфино бледных небес —
чай на вынос, полуденный бес,
скромный вырез невест, магазин,
вечер, в остров любви увозим.
на плите, как раздвинешь бурьян,
«здесь лежит акинфеев иван,
хоть умел кружева — кирпичом,
за предерзость свою засечён»
здесь лежат за предерзость, слова.
за рожденье в россии слона.
нам с тобою — сие ж предстоит.
пусть берут подешевле гранит,
и пускай нанесут на плиту
«спал, летая во сне, на лету;
пел в присутствии двух понятых»
да проверьте насчёт запятых.
[памяти романа арбитмана]
жить в деревянном ковчеге — ты нас обещаешь спасти, ной? —
дом замыкая от черни и свет запирая в гостиной,
мыкая из угла в угол остаток земли прошлогодней —
букв порошок, ветошь пугал, лист дерева богоугодный.
тень отличалась от темени не выпадением слога,
а преткновением времени о придорожного бога.
спи же, песчаник поваленный, дом муравьёв и напева.
зря на тебе рисовали мы всякое справа налево.
из волхвования плоского, из завыванья и снега
выткалась блядь вавилонская (думали — библиотека).
солнце, приди же к нам утренним, а не покорным как нынче,
высвети в кухонной утвари все аппараты да винчи,
на посошок чтобы выбрать и, правой махнувши европам,
раз уж не выпало выплыть — хотя бы взлететь над потопом.
***
«как мощны наши лапищи», —
говорили волхвы,
пробираясь сквозь снег.
«где тот ирод, что нам
навязал эту сраную
гуманитарную помощь?
эту лень нежилую
постоялых дворов,
с их одною звездой
на задрипанной вывеске,
с их дурацкой анкетой,
где в графу „цель прибытия“
надо „сын человеческий“,
оказалось, вписать».
***
полуночный вывоз снега
в заброшенные поля
в затерянные овраги
на дальние рубежи
(отчаянные сновидцы
когда-нибудь по весне
взбивая гребками полночь
вдоль времени поплывут)
стоящие на развилках
поднявшие фонари
три раза как научили
рукой закрывают свет
(ответственные работы
заведомые лжецы
немыслимые приписки
холодное торжество)
ты тоже ходил в разведку
ты тоже нырял под лёд
когда зима приютила
мгновенные города
(но помнил твоя работа
просеиванье песка
сквозь старческие пластинки
где плавится жадный звук)
[Δημοσθένης]
прижавший
на пляже
одежду
камнями
чтобы ветром
не унесло
не говорит
с тех пор
ничего
одежда
говорит за него
ворочая
медленно
тяжело
брючинами
рукавами
***
по встречке, ответке, колючей стерне
холодным огнём
идёт человек, напевая себе
о звере своём,
который в белёную хатку ума
явился, незван,
и сел, будто перец, зира, куркума,
меж рисовых стран.
а прежние жители, евшие рис,
хранившие дом,
решили сражаться, телами сплелись
в подпольный обком.
в теряющем волю горячем уме
их гибнет отряд,
и мелкие боги роятся во тьме.
поют. говорят.
[элегия]
лишь февраль-ждун уступит робко дорогу свету,
уж в сети шалун нажмёт кнопку «тоска по лету» —
шелестит, шебуршит и грезится раю равным,
то, где встретится пескоструйное с легкосплавным.
пой его, отставник
крыл его ветряных,
слов его составных,
сказанных напрямик.
щекоча изнанку век светом, сны теребя нам,
по мосткам где вдоль парапета мы деревянным.
гладкошерстная — литой зверь — река, мать соитьям,
покричи пока с того берега, куда плыть нам,
молодость вспомнив тел,
где постоянства нет,
не засыпая в тень,
не просыпаясь в свет.
тихо-тихо, не преступая жизнь, не зля карму,
добавлять щепоткою симеиз в песок пярну,
сообщать пальцами — сказать лень — узор коже.
подскажи жестом, слепая сна тень, тень ли я тоже?
мрамор застыл, мяч
в небе завис, гипс,
death is your hot touch,
dust is your warm lips.
[aprilia]
1.
всё наоборот, и-
дёт весна воды.
чистые ворота.
красные пруды.
2.
это ли не перемены?
все застывает мерцая
с псами стоит доезжачий
лежит достоячий без псов
стрелка лисится
непереведённой
nagranje
отправлено вверх
дашь комариное ля
и оркестр разыгрывается
перед марш-броском
3.
солнца фанерного и комариного плёса
смерти наверно и косточку от абрикоса
слой того слой сего свет по предместьям размазан
город летит совой обыском тихим спецназом
все что кончается им начиналось за здравье снаружи
пил за иерусалим где стояли невинные лужи
жил на холмах где весна никого не спасала
и зарабатывал свет провожая с вокзала
***
это фото хранится на стоке
в разбитном и весёлом аду.
все умрут. даже тот, краснощёкий,
что смеётся в четвёртом ряду,
а потом — половина седьмого,
то-то ужинать все собрались —
из под пальца фотографа — слово
в угол кадра сбежит — «симеиз».
это, видно, названье грибковой
очень стыдной болезни — такой,
от которой зудящее слово
отзывается южной тоской.
то ли дело — териберка: холод,
приполярный лишайник, скала,
все на месте, и Один, упорот,
во главе восседает стола.
