21 февраля 2021 при поддержке литературного клуба «Личный взгляд» в формате Zoom-конференции состоялась пятьдесят седьмая серия литературно-критического проекта «Полёт разборов»: стихи читали Александра Герасимова и Максим Жегалин. О стихах говорили Лев Оборин, Евгения Риц, Ростислав Ярцев, Валерия Исмиева, Мария Мельникова, Елена Генерозова, Герман Власов и другие, а также ведущие проекта — Борис Кутенков и Людмила Вязмитинова. Видео мероприятия смотрите здесь.
Представляем подборку Максима Жегалина и рецензии Евгении Риц, Ростислава Ярцева, Льва Оборина, Валерии Исмиевой и Марии Мельниковой о его стихах.
А уже сегодня (15 марта) приглашаем на пятьдесят восьмую онлайн-серию «Полёта разборов» (начало в 15.30; стихи читают: Ольга Алтухова, Роман Мичкасов, Антон Солодовников). О стихах будут говорить:
Константин Рубинский — поэт, педагог;
Юлия Подлубнова — литературный критик, поэт;
Антон Азаренков — поэт, литературный критик;
Василий Геронимус — литературовед;
Юрий Казарин — поэт, лингвист, заведующий отделом поэзии журнала «Урал»
Ведущие – Борис Кутенков и Ростислав Русаков. Подробнее — по ссылке в мероприятии.
Рецензия 1. Евгения Риц о подборке стихотворений Максима Жегалина
Стихи Максима Жегалина производят совершенно исключительное впечатление. Фантастический, фэнтезийный нарратив, балладность в сегодняшней поэзии, казалось бы, не редкость, интенция была задана около десяти лет назад поэтами «нового эпоса», однако стихи Максима стоят здесь совершенно особняком — это магический реализм, где магическое проступает не только в сюжетности, поименовании ирреальных реальных, но в самой сдвинутости по оси, неуловимом шаге в сторону, сновидческой странности и сновидческой же простоте — мы видим, что это странно, но почему странно, объяснить не можем — не потому же, в самом деле, что здесь действуют покойники и русалки, в их-то присутствии как ничего странного нет. Именно этот один шаг в сторону отстраняет мир и наполняет его чудесами гораздо сильнее и ярче, чем это сделало бы полное его преображение. Если говорить об авторах «нового эпоса», то самым близким здесь окажется самый простой и этой простотой опять же самый странный из них — Павел Гольдин, но и это сходство весьма условно, можно скорее сказать, что Максим Жегалин ни на кого из авторов этого круга не похож в той же степени, в какой не похож на них Павел Гольдин. При этом магический здесь всё равно реализм, живые чувства человека с потерями, прощаниями и редкими, не без горечи, обретениями. С первых же строк подборки я поняла, что встретила очень близкого мне по мировосприятию поэту — близкого не как автора другому автору, а близкого мне как просто читателю, просто человеку и просто созерцателю картины мира, а встретив во втором имя Фёдорова — именно в контексте трагического волшебства, в контексте не сухой буквы его общего дела, а надёжно и безнадёжно открывающего границу обряда, убедилась, что так оно и есть. И даже если окажется, что это не тот Фёдоров, это всё равно так.
Рецензия 2. Мария Мельникова о подборке стихотворений Максима Жегалина
Это не философская лирика в жанровом смысле слова, однако степень ее философского наполнения весьма велика.
В образном мире Максима Жегалина уютно, кажется, не бывает Его художественное высказывание возникает в некой точке неспокойствия — пространственной, временной или статусной. Это может быть мучительный промежуток между смертью и похоронами дорогого человека, когда в смерть не получается поверить до конца, и уже понятно, что погребальные обряды не принесут облегчения. Это может быть «трехзначный солнечный перекресток», на котором наблюдает за мерцанием светил повзрослевший герой, проникаясь не то сияющим будущим, не то конечностью своего существования (хотя почему одно должно исключать другое?). Это может быть даже история любви — уже свершившаяся и рассказанная, но и в свершенности и рассказанности оставшаяся призрачной даже на уровне времени действия:
Мне кажется, что я тебя любил
Тем летом или осенью — не помню.
Мне было 20 лет, была весна.
Это может быть «дым и свет» августовского вечера и попытка — скорее всего, обреченная на провал – угадать в очаровании его мимолетности психологию бога, вовсе не обязательно доброго.
И разумеется, это вода — один из ключевых образов в стихотворениях Жегалина. Ее амбивалентная сущность хорошо видна в подборке: вода — движитель мира, форма жизни, смерти и бессмертия, но при этом и экзистенциальная ловушка. Она манит человека, несет его в себе — к великой цели или просто как лузгу? – топит, превращая в вечно тоскующую по «сухому шагу» донную нежить, или выплевывает, обессилевшего и ничего в заплыве не достигшего. Обращаясь к теме воды, мы привыкли ждать от нее мудрости, философских даров, избавления от гнета наземной жизни. Похоже, ждет его и герой Жегалина:
Утренник по весне
В детском моем саду,
Я говорю плыву
Вместо слова иду
Вместо слова лечу
Быть может, перед нами — юный Ихтиандр, и это начало его прекрасной дружбы со стихией? Но стихия коварна. Человек у Жегалина и принадлежит воде, и не принадлежит, взаимоотношения с водой превращают его в воплощенное противоречие.
Для многих поэтов такое вынужденно-пограничное существование стало бы неиссякаемым источником трагизма и фрустрации. Но лирический герой Максима Жегалина ведет себя в точке неспокойствия удивительно уверенно.
Поэзия должна быть грубовата —
Поэтому я посылаю к чёрту
Всех тех, кто не ходил со мной купаться,
И тех, кто с лодки в озеро бросал.
Звучит почти как манифест добровольного изгнанника, родственника лермонтовского Демона, но даже с таким мировоззрением герой находит в мире человека, которому можно благородно сказать:
Но ты держись за мой плавник отбитый:
Никто другой тебя тащить не будет.
И если бы вся беда была только в отбитом плавнике. Ритуально уничтоженные обидчики из детства волей героя распадаются на мелки и тряпки, но победителю не светит Олимп, он сам далек от совершенства и однозначно бренен, от него останется «пена, вода и вата». Правда, не только они —
Но зато сколько счастья. Школьного и тупого
Мстительного, детского, золотого
Так что выходит, главный message текстов Жегалина — не зыбкость, а стойкость. Причем стойкость не оборонительная, а исследовательская, жадная.
Радостно тебе? — спрашивают у героя созерцающего августовские дым и свет, которые могут оказаться как нежностью, так и завистью бога, и на которые у камня и цветка больше прав, чем у человека. Что это, если не троллинг 80 уровня, и какой еще нужен повод для глубокой депрессии?
Герой отвечает:
мне коротко.
Я хочу ещё, ещё.
На этом неистребимом хотении «еще» в искусстве держится очень многое. Почти все.
Рецензия 3. Ростислав Ярцев о подборке стихотворений Максима Жегалина
Который век русская поэзия идейно мечется между социально значимым высказыванием и сольной лирикой в античном изводе — письмом сугубо личным, внутренне обращённым к провиденциальному собеседнику. Подразумеваемый метод письма сводит на нет стремление автора «быть по́нятым своей страной» (всей). Прагматика таких художественных текстов определяется метафизическим бдением автора, его вниманием к себе и к миру. Поэт-метафизик не решает запросто артикулируемых задач и не использует готовых языков для создания эстетической реальности. Язык поэзии находит себя сам, черпая энергию в само́м бытии: в механизмах работы души, психики. Логос зарождается в лоне аффекта, не ограничиваясь самим аффектом, но и не подчиняя своё становление законам сообществ. Поэзия — труд одиночеств человека и мира, ищущих языки Бога.
Максим Жегалин — пример молодого поэта, находящего языки Бога там, где беглый взгляд не заметит ничего кроме игры света и тьмы. Человеческая культура мыслит диалектически; поэзия Максима Жегалина сталкивает крайности, озадачивая читателя их мнимым неразличением. Жегалин порывает с автоматизмом всех форм работы и наполнения сознания, будь то мифологемы, ритуалы или мимолётные впечатления.
Закольцовывают подборку стихотворений два текста, созданных в разное время, но оказавшихся под рукой словно нарочно, как рамка творческого метода поэта. Тема обоих стихотворений природна для философской поэзии: острое онтологическое переживание своего Я и Другого, связь жизненного пути с божественным замыслом «того, кто там». В плане мотивной организации эти тексты заставляют вспомнить и хрестоматийные стихи из «Камня» Мандельштама («Дано мне тело — что мне делать с ним…»), и ряд произведений других русских поэтов XX века — от Пастернака до Гандлевского. Динамика этого пути от одного к другому прослеживается на уровне языка, коммуникативной рамки: если в первом тексте перед нами монолог героя, то в последнем имплицитным двигателем сюжета становится драматически выстроенный диалог, одним из возможных интерпретаций которого можно считать разговор героя с Богом.
Сквозной мотивный комплекс подборки — вариации на тему памяти, каталог воспоминаний лирического героя с его узнаваемыми интонацией, жестикуляцией — риторикой и прагматикой существования в тексте. Герой Жегалина устремляется в толщу прошлого, чтобы удостовериться в реальности/ирреальности событий, происходивших с ним там и тогда как «здесь и сейчас». В процессе ностальгического погружения вспять лирическое слово расслаивается на «подводные» и «поверхностные» течения, играясь с нами, ябедничая нам и восторгаясь собственным императивным блеском:
<…>
Но ты держись за мой плавник отбитый:
Никто другой тебя тащить не будет,
Под этой музыкой зарыты люди,
А многие и заживо зарыты.
И лица светятся из глубины.
Купальщики не чувствуют вины.
<…>
Особенно ценно, что театральная игра языка и героя провоцирует не искусственные/безвкусные речевые жесты, а еле уловимые (сперва) и поражающие своей катарсической силой (в финале). Чего стоит одна кода стихотворения «Всё думаю, что от тебя осталось…»:
А я несу совсем дешёвых роз,
А ты лежишь и как тебе не стыдно
Тонуть
В таком количестве
Цветов.
Впечатления от похорон переданы не столько благодаря ожидаемым оппозициям «живое — мёртвое», сколько посредством развёрнутого оксюморона. В первом тексте подобным приёмом можно считать субстанциональный парадокс «в предсердиях не кровь, а память». Во втором стихотворении оксюморон воплощается не образно, а перформативно: мертвецу должно быть стыдно за огромное количество цветов, в которых он тонет.
В сущности, перед нами образец потенциальной драмы, сплав драмы и лирики. Быть может, лирический нарратив Жегалина не выпадает из лона «сольной» поэзии именно потому, что ему удаётся превозмочь эпическое тяготение материала драматическим (и предельно личным). Чем ещё можно объяснить личное и принципиально требовательное воззвание к мёртвому человеку, как не театральной попыткой обессмертить его, снять существующее диалектическое растождествление жизни и смерти?
Взамен пространных рассказов о жизни умерших и сущих, об их необходимости для лирического героя — читатель получает в руки разрозненные, но от этого ничуть не менее ценные (и страстные) картинки с выставки. «Память гербария» о «всех тех, кто не ходил… купаться» с героем — или того, кто сидел с ним вдвоём на станции «Север», разделив (не вполне поровну) друг меж другом первое любовное переживание.
Подобно некоторым стихам Ахматовой, поэзия Максима Жегалина подчас плотно населена деталями мира вещей. Натиравшие ноги «новые ботинки» намекали, уязвляли, издевались: их-то только и не хватало для полного ужаса расставанья на ветру и снегу с дождём (а может быть, попросту надеты они были наоборот, как ахматовские перчатки?).
Или образы пространства. Детская комната выталкивает на поверхность стихотворения мотивы страха, страсти и безнадёжности. «Никто оттуда никуда не выйдет», как и несколько других символически насыщенных реплик, выдаёт вполне акмеистическую тягу к просветлению образа, (с)охраняющего материальность и вместе с тем озарённого мощным ореолом суггестии. Никто не просто не выйдет «оттуда» к героям, но и сами они не выйдут из старой детской прежними: из само́й их влюблённости ничего не выйдет: ничего кроме воспоминанья. Страшнее может быть лишь беспамятство, и потому внутренней кульминацией стихотворения становится вроде бы мимолётное озаренье:
Мне кажется, что я тебя не помню
И подношу к лицу, как близорукий.
Ты в памяти моей всего лишь сгусток,
Немного ярче нескольких других.
Герой Жегалина ясно видит, что важно, а что нет, какие вещи станут со временем выхолощенной информацией, а какие, нанеся ушибы и раны, разъяв душу в клочья воспоминаний, выплеснутся, «выплюнутся» в стихи озером памяти.
Пожалуй, в качестве credo героя (во всех смыслах) стоит рассматривать признание из текста о смерти: «Я не могу неверующим быть». Не могу, поскольку не верю, что мои чувства не существовали / не существуют / могут не существовать. Вера в бессмертие рождается через попытки запечатления воспоминаний о том, что было послано Богом — или, окликая Пушкина, «равнодушной природой»:
Но однажды приходит природа,
Точная как математика,
Угаданные в секунду –
Кожа, запах, живот.
Стихи Жегалина оставляют чувство свежепроявленных фотографий, разбросанных по столу у окна и ждущих своего соглядатая. Не для альбомов, пылящихся в загашнике, собраны эти кадры: для Бога и тех, кто хочет вспомнить о Боге. Каждый о своём Боге — и всё-таки об одном.
Это и есть — поэзия.
Рецензия 4. Лев Оборин о подборке стихотворений Максима Жегалина
Для меня эта подборка ощутимо распадается на три части. Я бы даже осторожно предположил, что речь идёт о трёх эволюционных стадиях письма; возможно, именно так подборка и выстроена — с каким-то исключением, о котором я скажу в конце.
Первые три текста подборки сделаны в жанре медитации: воспоминания о чём-то, претворения в слова некоего мистического и экзистенциального опыта, опыта преодоления границы, — будь то умозрительная граница с опасным и затягивающим тебя подводным миром или реальное приближение к тайне смерти, которое заставляет посмотреть на своё собственное существование и с недоумением задавать тягостные вопросы, испытывать перед этой тайной совершенно понятное смущение. Евгения Риц справедливо отмечает в первом тексте балладность. Но в этой балладе речь не идёт о какой-либо персонажности. Часто произносят слово «хтонь», когда имеют в виду что-то затягивающее, земляное, в себя вбирающее. То, что хтонь в данном случае под водой, безусловно, выглядит новаторским. Само воспоминание об утонувшем, ушедшем на дно как скрытом не навсегда, скрытом только для нечуткого зрения и слуха — делает стихотворение более неоднозначным, чем кажется. Речь здесь идёт о погружении на опасное дно, которое может безвозвратно тебя похитить, — но и о том, что «под этой музыкой зарыты люди, / а многие и заживо зарыты», и прикосновение к ним даёт возможность им как бы снова осуществиться. Больше того — такое прикосновение как бы наделяет говорящего этосом человека, осознающего себя как «жизни ручеёк, / впадающий в речку смерти». Тут можно вспомнить, что схожий образ встречается в поэзии Эмили Дикинсон, рассказывающей о капле воды, которая впадает в океан и пытается осознать свою сопричастность ему. Интересно, что в стихотворении Максима Жегалина есть своего рода градация водоёмов. Оно начинается с озера. Озеро — казалось бы, замкнутая система, но её питают подземные реки. И здесь мы, конечно, обнаружим связь с царством мёртвых, в котором, как мы знаем, текут подземные реки, такие, как Лета или Флегетон. А вот рядом «океан бессмертия» — что, возможно, менее точно в гидрографическом смысле, потому что океан — это как раз по-настоящему замкнутая система. Но более точно в смысле ощущения — по собственному опыту я знаю, что соприкосновение с океаном абсолютно перенастраивает весь твой человеческий опыт. Именно с океаном, а не с морем или с каким-то меньшим водоёмом.
Второй текст — о похоронах и о смущении, вызванном ими, — кажется мне более обыденной медитацией. Герой этого стихотворения сознательно остаётся на «своей» стороне, ощущает умозрительность, ограниченность опыта разговора о смерти — без того, чтобы самому внутри этого опыта побывать. В каком-то смысле «…и как тебе не стыдно / Тонуть / в таком количестве цветов» — это ещё и невысказанный упрёк: как тебе не стыдно знать то, что я ещё не знаю? По тону этому стихотворению близко и третье. Если вспомнить стихотворение Александры Герасимовой о печи, то здесь в каком-то смысле стихотворение о простывшей печи, о печи, которая больше не разгорится. И сам жанр медитативного воспоминания здесь напрашивается. Мне, как ни странно, эта интонация напомнила вполне современного поэта — Алексея Кащеева, рассказывающего в нескольких своих стихотворениях об опыте отношений, в том числе уже законченных; этому воспоминанию благодарны, но уже соотносятся с ним как бы вчуже, вспоминая какого-то предыдущего себя. Это близко к тому, о чём говорила Екатерина Перченкова, разбирая стихи Герасимовой: мы помним не то, что было на самом деле, а собственные воспоминания. Более того, эти воспоминания каждый раз немного видоизменяются.
На этом первая часть подборки завершается — и начинается что-то более интересное. Стихотворение «Я плыву по реке…», на мой взгляд, выигрывает за счёт ослабления нарративной связности. Перед нами наплывание образов, несколько онейрическое; перед нами попытка сыграть в движение — твоё и других вокруг тебя, потому что само слово «плыть» очень субъектное. «Мимо плывёт наш дом» — мы понимаем, что на самом деле это ты плывёшь мимо дома, хотя кажется, будто движется он. Но в то же время здесь появляется утопленник — тоже обладающий субъектностью, казалось бы, утопленнику уже не приличествующей. Всё течёт — как в античной философии, и неопределённость движения здесь важна. К ней подходят и рифмы с сонорными согласными, и различные формы глагола, которые сообщают разную временную протяжённость тому, о чём рассказывается, — «плывёт» и «плавают». С утопленником не всё понятно — потому что неясно, застрял ли утопленник и всплыл по весне и плывёт мимо так же, как дом, собственным движением не обладающий. Или он — что-то вроде одушевлённого «заложного покойника»; и плывёт быстрее героя, обгоняет его. О том, что он плывёт против течения, я мысли не допускаю, хотя, может быть, я не прав.
В этом стихотворении есть непонятный мне момент: «Где я плыву лузгой / С мыслями слово смерть / Там, где кто-то другой / Ставит прозрачную сеть». Понятно, что здесь синтаксис нарочно сделан неясным, но непонятно, мыслит ли человек «слово «смерть» или слово «смерть» обретается «там, где кто-то другой / ставит прозрачную сеть». На самом деле это принципиальная разница, потому что телеологию стихотворения — проплывание мимо смерти или специальное движение в его сторону — это меняет.
Мне кажется ещё интересным стихотворение о несчастных и невыросших школьниках — ровно потому, что оно передаёт точную, понятную, ощутимую эмоцию. Претворить в стихи фрустрацию, праведный личный гнев — сложнее, чем сделать что-то с менее деструктивными чувствами. Здесь это, мне кажется, вполне удалось — хотя слово «предо», напоминающее о поэзии лермонтовских времён, вполне можно было бы заменить на «передо», и ничего бы не изменилось.
Наконец, последнее стихотворение этой подборки — «Дым, и свет, и вечер августа…» — представляет будто совершенно другого автора, пишущего в совершенно другой манере на фоне всего предыдущего. Оно выделяется уверенностью и сделанностью: несмотря на то, что здесь задаются вопросы, которые апеллируют к неопределённости, неясности нашей рефлексии, на эти вопросы есть вполне определённый ответ. Может быть, это и делает стихотворение настолько сделанным — и настолько выверенным его образный ряд. Упоминание камней и упоминание зарева — казалось бы, явлений, ощутимых противоположно, — встраивает и говорящего в этот природный ряд. А заодно, конечно, в ряд аллюзий: с одной стороны, «всё пройдёт, как с белых яблонь дым», с другой — «равнодушная природа», которая будет «красою вечною сиять». Но стоическая философия согласия с конечностью мира здесь как раз перестаёт работать: жажда жизни, жажда продолжения здесь вполне отчётливо выражены. В этом смысле стихотворение вполне программно. Из современных поэтов эта интонация ближе всего, мне кажется, Константину Рубинскому, но эти стихи вполне органично встраиваются в большую русскую поэтическую традицию: желание говорить с миром на равных.
Рецензия 5. Валерия Исмиева о подборке стихотворений Максима Жегалина
Говоря о стихах, представленных в подборке Максима Жегалина, первое, что хочется отметить, — полисемантичность его стихов и многорегистровые интонации. Посему возникает соблазн большого спектра подходов к их интерпретации.
Скажем, мифологический (соединенье образов смерти и образов реки, наводящее на аллюзии на Стикс и т.д.), фрейдистский (соседствующие и переплетающиеся энергии либидо и мортидо), романтический (балладный зачин подборки с характерной метрической структурой, образы «сумрачной воды», томленья утопленников по жизни «сухому шагу», похорон с охапкой роз, изгойства в детстве), гностический ( «Это ложь, точнее, вымысел,/ Череда его острот/. Это смех того, кто вырастил,/ И того, кто оборвёт»), сюрреалистический («Ветер в усах реки», «Не заплывай туда, где дно уходит/ И превращается в открытый рот»), абсурдистский («это я… в одноногой своей обиде/ положил их под белый снег», «От меня остается пена, вода и вата»), самоиронический («Поэзия должна быть грубовата — / Поэтому я посылаю к чёрту/ Всех тех, кто не ходил со мной купаться», «Но зато сколько счастья. Школьного и тупого»), досократический (многократное и в разных контекстах появление реки, отсылающее к гераклитовому «всё течёт»), архетипический (устойчивые образы-символы смерти и жизни, мотивы личностной трансформации), дзенский (созерцательный взгляд на реку жизни), экзистенциальный («Нам будет слишком вкусно, слишком больно,/ И стыдно думать, что кутья без соли»), постмодернистский («мимо плывёт лицо/будто бы я любил», «Пик — пик — я — мышка — норушка,/Волчок-серый бочок,/ Но я тоже тебя люблю»), философско-метафорический («Под этой музыкой зарыты люди, / А многие и заживо зарыты./ А я всего лишь жизни ручеёк», «Не может же все разом умереть/ И подчиниться формуле паденья»), и так далее.
На первый взгляд, картины столь многообразны, что ограничить свой выбор невозможно. Одним каким-либо подходом невозможно. Но, как всякий человек, я не смогу избежать субъективности, а потому позволю себе отметить то, что представилось наиболее ценным мне. Это не означает, что я вижу сплошные удачи автора. Но считаю уместным в данном случае говорить про обретения, а не о недоработках.
Во-первых, Жегалин умело разворачивает перед читателем каждое стихотворение, как киноленту. Эффект присутствия достигается благодаря и точно находимой ритмической структуре, и свободным сменам интонаций, и продуманной «раскадровке», выразительности деталей, умению найти им верное место, как, например, в финале стихотворения «Мне кажется, что я тебя любил»: «Шёл снег с дождем, и было неудобно/ Сидеть с тобой и больше не любить./ И натирали новые ботинки».
Магистральная тема у Максима Жегалина в данной подборке — это тема смерти, к которой примыкают темы сна/забвенья, переживания своей идентичности и любви. Но, говоря о столь серьёзных, я бы сказала глобальных для каждого человека предметах, автору удаётся избежать пафоса, интонации его балансируют где-то между лирическим дневником и негромким разговором с глазу на глаз. В этой диалогичности априори отсутствуют котурны «поэта-творца», зато слышатся скорее мотивы сократовских диалогов, когда философ в ответ на попытки возвысить его ответил: «Вглядись в меня, я — ничто».
И мне представляется такая позиция автора глубоко человечной и привлекательной, позволяющей нам приблизиться к его лирическому герою, почувствовать живое дыхание автора. Она слышится во многих стихотворениях. Так, уже при первом беглом прочтении моё внимание привлекла строчка «Я не могу неверующим быть». Интересное построение фразы, автор словно оправдывается. Этот своеобразный оборот речи, манера письма несёт в себе, как сказал бы Ролан Барт, след попытки (или попыток) иной позиции. И для меня оно ценно не только потому, что Максиму удалось приоткрыть сомнение или тот поиск, которые остались как бы за кадром. Такой модус высказывания заставляет меня с доверием отнестись к последнему в подборке стихотворению, где звучит диалог с Богом, причём с таким ошеломляющим в своей внешней непритязательности финалом: «Радостно тебе? — мне коротко./ Я хочу ещё, ещё».
Подборка стихотворений Максима Жегалина, предложенных к обсуждению
Максим Жегалин. Родился в 1995 году в никому неизвестном городе Сенгилей в обычной семье. Ходил в обычный детский сад и в обычную школу. В 2013 году поступил на актерский факультет и переехал в Москву. В 18 лет начал писать стихи, в 22 года — рассказы. Актер театра и кино. Публиковался в журналах «Юность», «Этажи», «Вестник Европы». Автор книги «Искусство под градусом». Блогер.
***
У тех, кого встречаю под водой,
Когда ныряю в озеро с разбега,
У них в предсердиях не кровь, а память.
Они тоскуют по сухому шагу,
И повторяют: ноги, ноги, ноги.
Купальщики стоят на берегу
По щиколотки в сумрачную воду .
Не заплывай туда, где дно уходит
И превращается в открытый рот.
Дыхания хватает на минуту.
И озеро плюёт меня на сушу,
Где я лежу в слезливой оболочке
И нет во мне ни памяти, ни силы.
Поэзия должна быть грубовата –
Поэтому я посылаю к чёрту
Всех тех, кто не ходил со мной купаться,
И тех, кто с лодки в озеро бросал.
Но ты держись за мой плавник отбитый:
Никто другой тебя тащить не будет,
Под этой музыкой зарыты люди,
А многие и заживо зарыты.
И лица светятся из глубины.
Купальщики не чувствуют вины.
А я всего лишь жизни ручеёк,
И я в бегу, впадаю в речку смерти,
И речка разливается, впадая
В огромный тихий океан бессмертия.
***
Все думаю, что от тебя осталось:
Осколок, нота голоса, росток,
Живая бабочка, которая цеплялась
За цветок.
Живое облако, хоть что-нибудь живое.
Не может же все разом умереть
И подчиниться формуле паденья.
С такой-то высоты такой-то массы тело.
Я не могу неверующим быть.
Надеюсь, ты в лесу.
Там есть гитары.
И ставят Фёдорова.
А похороны будут только завтра,
И повара для нас кутью сварили —
Изюм и рис, блины на кипятке.
Нам будет слишком вкусно, слишком больно,
И стыдно думать, что кутья без соли —
Так приторно,
А блин с засохшей коркой.
И плотники строгали будто лодку,
Но это гроб, и чем же он не лодка,
Нам страшно подойти и там увидеть
Тебя, с изломанной спиной и шеей,
В последнем бело-золотом наряде,
Узнавшей всех и видящей насквозь,
Ну например, мои благие планы
Когда-нибудь все это записать.
А я несу совсем дешёвых роз,
А ты лежишь и как тебе не стыдно
Тонуть
В таком количестве
Цветов.
***
Мне кажется, что я тебя любил
Тем летом или осенью — не помню.
Мне было 20 лет, была весна.
Я вырастал и видел первый раз
Влюблённого в меня, ты был прекрасен.
Вот родинка, а это мой живот,
Запомни и люби здесь каждый винтик.
В соседней комнате уснул отец.
Мы в старой детской, простыня в горошек.
Нас не увидят в этой темноте.
Никто оттуда никуда не выйдет.
Мне кажется, что я тебя не помню
И подношу к лицу, как близорукий.
Ты в памяти моей всего лишь сгусток,
Немного ярче нескольких других.
Я перерос тебя в одну минуту.
И мы сидели на платформе Север,
Шёл снег с дождем, и было неудобно
Сидеть с тобой и больше не любить.
И натирали новые ботинки.
***
Я плыву по реке
Ноша воды легка
Небо река молчат
Руки и берега
Не тянут меня к себе.
Вместе со мной камыш
Тоже молчит и дыш.
Мимо плывет мой дом
Мама и папа там
Плавают, как туман
Мимо плывет во сне
Утопленник по весне
Тоже как будто я
Пьяная болтовня
Вертится надо мной
И замолкает вдруг
Мимо плывет мой друг
Будто бы я дружил
Ветер в усах реки
Вспенился и застыл
Нету ветру тоски,
Чтобы ветер завыл
Мимо плывет лицо
Будто бы я любил
Утренник по весне
В детском моем саду,
Я говорю плыву
Вместо слова иду
Вместо слова лечу
Вверх шуршат облака
Облаку тоже нет
Чтобы завыть
Река
Где я плыву лузгой
С мыслями слово смерть
Там, где кто-то другой
Ставит прозрачную сеть.
***
Тысячу раз представлял тебя —
В кроватке, в траве, в могилке,
Под капельницей, в землетрясеньи —
И каждый раз было смешно.
Пик — пик — я — мышка — норушка,
Волчок-серый бочок,
Но я тоже тебя люблю
И однажды был пойман с поличным,
Потянувшись за дымкой твоей.
Вот один человек приходит,
Или сам берёшь и приходишь,
И стоишь, и думаешь — вроде
Тот, а может — не тот.
Но однажды приходит природа,
Точная как математика,
Угаданные в секунду —
Кожа, запах, живот.
***
Те несчастные школьники, невыросшие подростки,
Что со мной не дружили, что меня называли девчонкой, давясь смешком.
Под каким они белым лежат снежком,
Где их шумные голоса, бесцветные отголоски?
Это я, находясь в беззубой обиде, в одноногой своей обиде,
Проклял каждого, в очередь, поодиночке и всех,
Положил их под белый снег,
И с тех пор никого из них, бедных, не видел.
Там они не играют в снежки, догонялки, прятки,
Там они не кидаются мне на пятки,
Я их всех разложил на мелки и тряпки —
Желторотые девочки – мальчики, розовые остатки,
Бронзовые останки, тяжелые недоноски.
Я стою на трехзначном солнечном перекрестке,
Предо мной золотая коса, ее ледяная полоска,
Предо мною тревожное солнце, уродские звезды, блестки.
Я стою перед вами, вымышленные ребята.
От меня остается пена, вода и вата,
Но зато сколько счастья. Школьного и тупого
Мстительного, детского, золотого.
***
Дым и свет, и вечер августа,
Кончилось — и больше нет.
Радостно тебе? — мне радостно
Оттого, что дым и свет.
Оттого, что это кажется
Нежностью того, кто там,
Нежностью, а может, завистью
К выросшим его цветам.
Оттого, что это зарево,
Равнодушное ко мне,
Станет памятью гербария,
Биографией камней.
Это ложь, точнее, вымысел,
Череда его острот.
Это смех того, кто вырастил,
И того, кто оборвёт.
Посмотри на это облако
Посреди небесных щёк.
Радостно тебе? — мне коротко.
Я хочу ещё, ещё.
