Поэзия восходит из разных почв. Чья-то скуднее, суше, чья-то плодороднее, изобильнее. Стихи Галины Климовой зарождаются в самой благодатной из них – в любви, в счастливой и грустной памяти о детстве и юности, в воспоминаниях о близких людях. Зоркий глаз поэта почти документально фиксирует моменты бытия, которые, проходя внутреннюю трансформацию, облекаются в точные и зримые образы, где «невозратный выводок глаголов» рвется из-под руки, где стихи без названия – «как новый трехзвездный отель» (а ведь так и есть! – воскликнет пытливый читатель). При этом лирическая интонация стихов не элегична, не расслабленна, потому что никогда не теряет внутреннего напряжения. В поэтическом мире Галины Климовой все по-настоящему, по-честному, потому как «нет уменьшительно-ласкательной вселенной, / где б жизнь держала слово / как масштаб».
Яна-Мария Курмангалина
Галина Даниелевна Климова – поэт, прозаик, переводчик. Родилась в Москве. Окончила географо-биологический факультет МГПИ им. В.И. Ленина и Литературный институт (семинар Евг. Винокурова,1990). Работала старшим научным редактором в издательстве «Большая Российская энциклопедия». С 2006 г. – редактор отдела поэзии журнала «Дружба народов». Автор 10 книг стихов, среди них – «В своём роде» (М., 2013) и «Сказуемое несовершенного вида» (Ставрополь, «Ставролит», 2020) – и двух книг прозы. Составитель трех поэтических антологий: «Московская Муза. 1799-1997» (М., 1998), «Московская Муза. XVII-XXI вв.» (М., 2004) и русско-болгарской «Из жизни райского сада» (Варна, 2000). В 1998–2008 – организатор литературного салона женской поэзии «Московская Муза» в ЦДЛ. С 2017 – руководитель студии сравнительного поэтического перевода «Шкереберть». Лауреат премии СПМ «Венец» и международного конкурса поэзии «Славянска пръградка», финалист конкурсов «Московский счёт» и им. Фазиля Искандера. Секретарь Правления Союза писателей Москвы, член Русского ПЕН-центра (с 2017).
Галина Климова // Дышать во всю длину строки
***
Помнишь охоту в райском саду,
ловчего сокола, белую галку?
Помнишь ловушку, наживу, рыбалку,
брачные игры форели в пруду?
Спящий ангел сторожил наши снасти,
а трубящий шёл с трубой на врага.
И я, хранительница очага,
что-то плела о счастье
из листьев,
лепила
из белой глины
первого на белом свете мальчика
под солнцем ещё бездетной равнины.
Плела и пела:
баю-бай, пусть тебе приснится рай.
Он смеялся.
Что его так забавило?
Я плакала,
не в силах на счастье свое наглядеться.
До Авеля это было, до Авеля.
Ни я, ни Адам не знали: что такое детство.
Мой папа – Даниель
При понятых:
аккомпаниатор, уборщица и канарейка –
в актовом зале музыкальной школы
мне объяснили, что я – еврейка.
И всё захолонуло от стыда и срама
во мне, нечистой и будто голой,
и зажмурилась рампа,
и захлопнулась рама.
За скрипку не бралась долго,
потому что – еврейка.
Всё.
Шабаш!
Вот и бабушка,
положив зубы на полку,
бухтела: все евреи как евреи, а наш…
По всему выходило, виноват мой отец,
его непроходимо чёрные союзные брови
и чужестранное – Даниель?
И я от горя слегла в постель
с подозрением
на наследственную болезнь крови.
Но это была любовь
без межнационального раскола.
Кружила голову
биографии отцовская школа:
театр «Синяя блуза» и бледный ребе,
худо выросший на маце (если б на хлебе!),
чьи галоши папа прибил к полу…
Где дядя Мориц, певший в Ла Скала?
Где кантор, тёзка царя Соломона,
где прадед Мойша 111 лет и 13 его детей
из местечка Прянички?
Я на карте искала,
в черте оседлости во время оно,
но даже косточек не собрать хоть убей!
Предпочитая трудящийся дух,
отец из-под палки учился на тройки,
на ветер пустил свой абсолютный слух,
оттрубил лет двадцать прорабом на стройке.
А раньше старлеем штабной разведки
(южанин – всю войну в Заполярье),
рисковый Даня по партзаданию
королевским жестом освободил Данию,
чуть не женившись на местной шведке,
на Лизе-Лотте с острова Борнхольм.
Её фото в день конфирмации
на попа ставит весь наш семейный альбом.
Отец не знал языка предков,
законопослушный советский еврей,
он не терпел плохо закрытых дверей,
запаха газа и на тарелке объедков.
Зато знал Гамсуна и даже Блейка,
«Двенадцать» Блока – коронный номер!
К чарльстону, извольте, свежая байка,
а как голосил тум-балалайка
его трофейный немецкий хоннер!
В переходном возрасте после 85 годов,
налегке залетев ко мне – ранняя птица,
в воздух выпалил:
ну, я готов,
доча, я готов креститься!
В последнюю пускаясь дорогу,
не дотянул, как пращур его, до 111 лет,
уйдя от товарища Сталина,
приблизясь к Богу,
как будто впервые родился на свет.
***
Весь невозвратный выводок глаголов,
рванувших борзо из-под руки,
без отпусков и дармовых отгулов
учил дышать во всю длину строки,
пока луна тянула на лимон
в косноязычной круговерти:
нет у любви – ласкательных имён,
нет уменьшительных – у смерти.
Известно, как секрет военный,
не тронувший детей и тронувшихся баб:
нет уменьшительно-ласкательной вселенной,
где б жизнь держала слово
как масштаб.
Река Серёжа из Нижегородской области
Река Серёжа – кроткая река,
на мокром месте путь её до Волги,
досрочного призыва облака
доносят:
матушка добра издалека,
недаром вётлы солоны и волглы.
Река Серёжа – стрёмная река.
В ней стрежень – стержень,
первая строка,
и, засмотревшись в зорких вод зерцало,
всю правду про себя вдоль русла расписала.
Река Серёжа – правая река,
и по весне, волнением легка,
до златоустья разлилась,
до красноречья.
Зато зимой, как в рот воды набрав,
молчит, молчит (известный нрав)
и ждёт –
откликнется ли ей чехонь по-человечьи.
***
Откроешь стихи без названия –
как новый трёхзвёздный отель
где-то в медвежьем углу мироздания.
Вид из окна: метель
бесчеловечная,
без знаков препинания,
плюётся по-людски,
рифмуется, смеётся –
чур, чур меня! –
по междустрочью вьётся
от страха и непонимания.
Стихи замётаны, заметены –
формат один:
бумажный воздух, божий карантин,
всё – на дыбы от хвори, от испуга,
но сладко пахнет белый керосин…
Включись,
мы – свет вдвоём,
то вспыхнем, то замрём,
не постояльцы, не жильцы,
не друг без друга.
***
Прошлой жизни свободная версия
в ритмизованной прозе сердец,
и стихов слуховое отверстие,
и любви плотоядный птенец –
всё вместит
и всё сочетавает
приземлённая в буднях душа.
Не вместим только первый шаг
неземного существованья,
только колкий житейский вздох
вдруг накрывшей печали.
И ни звёзды, ни росы вослед не упали,
но предстал в целом свете – Бог.
