Соблазнительно было бы сказать, что «Стихи про меня», но в использовании этого названия Пётр Вайль меня уже счастливо опередил. Поэтому — «стихи из внутренней хрестоматии», из большого внутреннего цитатника. Про себя я называю ещё хранящиеся в ней стихи «сопровождающими текстами», а отдельные строки из них, способные являться памяти и самостоятельно, — «сопровождающими цитатами». Понятно, что такая хрестоматия есть у каждого, а ещё в ней непременно есть тематические разделы. Тема раздела, из которого я теперь выбираю эти стихи (думаю, самого важного для меня), — хрупкость и уязвимость жизни, неотделимые почему-то от её сокрушающей силы, её тревожная тайна и трудное чудо, обожжённость ею, печаль о ней — неотделимая от любования ею, проступание за всем видимым неизреченной основы — и замирание на её пороге.
Ольга Балла-Гертман
Регина Бондаренко
два сонета[1]
1.
есть нежная гармония кошмара,
есть вкрадчивая логика абсурда,
есть музыка (она жестокосерда),
лелеющая нас в ладонях мира
от сих до сих. скажи, какая мера
сверяет голоса ночного бреда,
и письмена на шкуре леопарда,
и хищный блеск рассеянного взора
из мглы. душа напряжена как хорда,
изогнута как лук. так ждут прихода
невесть чего неведомо откуда.
и я слежу, задумчивая дура
как сеется сквозь пальцы Демиурга
застенчивая очевидность чуда.
2.
я звонница, пронизанная звоном,
светлица, всклень исполненная светом,
страница, сплошь исписанная словом
единственным, а смысл мне недоступен.
я столп, несущий семь слоев небесных,
я ствол, сосущий семь земных истоков,
я свод, собой укрывший семь вселенных
от сонма бед, и нет мне в этом счастья.
вот быть бы мне янтарноглазой зверью,
питать сосцами Ромула и Рема,
не ведая, где встанут стены Рима —
густого леса бессловесной тварью,
чужих щенков ощеренной защитой,
не ждущей и не знающей пощады.
Евгения Вежлян
TXT: Апология субъекта
Я не являюсь тем, кем я являюсь.
Я в бытие без спросу заявляюсь.
Я пальцами материю вощу.
Я ничего не жду и не ищу.
Здесь жить нельзя, но можно — окопаться.
Сквозя, скользя, внутри себя копаться.
Разъяв на части тела вес сырой,
Пустую явь внутри себя открой.
Ты — собственный, единственный, ты — свой.
Такой-сякой, убогий. Никакой.
Владимир Гандельсман
***
Сквозь тьму непролазную, тьму азиатскую, тьму,
где трактор стоит, не имея любви ни к кому,
и грязи по горло, и меркнет мой разум,
о, как я привязан к Земле, как печально привязан!
Ни разу так не были дороги ветви в дожде,
от жгучего, влажного и торопливого чтенья
я чувствую, как поднимается сердцебиенье
и как оно глохнет, забуксовав в борозде.
Ни разу еще не желалось столь жадностно жить,
так дышит лягушка, когда малахит ее душат,
но если меня невзначай эти ночи разрушат,
то кто, моя радость, сумеет тебя говорить?
Так вот что я знаю: когда меня тянет на дно
Земли, ее тягот, то мной завоевано право
тебя говорить, ну а меньшего и не дано,
поскольку Земля не итог, но скорей переправа.
Над огненным замком, в котором томится зерно,
над запахом хлеба и сырости – точная бездна,
нещадная точность! но большего и не дано,
чем это увидеть без страха, и то неизвестно.
Сергей Гандлевский
***
Мы знаем приближение грозы,
Бильярдного раскатистого треска, —
Позвякивают ведра и тазы,
Кликушествует злая занавеска.
В такую ночь в гостинице меня
Оставил сон и вынудил к беседе
С самим собой. Педалями звеня,
Горбун проехал на велосипеде
В окне моем. Я не зажег огня.
Блажен, кто спит. Я встал к окну спиной.
Блажен, кто спит в разгневанном июле.
Я в сумерки вгляделся — предо мной
Сиделкою душа спала на стуле.
Давно ль, скажи, ты девочкой была?
Давно ль провинциалкой босоногой
Ступни впервые резала осокой,
И плакала, и пела? Но сдала
И, сидя, спишь в гостинице убогой.
Морщинки. Рта порочные углы.
Тяжелый сон. Виски в капели пота.
И страшно стало мне в коробке мглы —
Ужели это все моя работа!
С тех пор боюсь: раскаты вдалеке
Поднимут за полночь настойчиво и сухо —
На стуле спит усталая старуха
С назойливою мухой на щеке.
Я закричу, умру — горбун в окне,
Испуганная занавесь ворвется.
Душа вздрогнет, медлительно очнется,
Забудет все, отдаст усталость мне
И девочкой к кому-нибудь вернется.
Дмитрий Гасин
***
Кто ждет вестей — тот молчалив, угрюм,
И дверь не запирает, засыпая,
Жизнь замкнута, как светлый, гулкий трюм,
Где за стеною плещет тьма живая.
Что до меня — не вижу ей преград,
Лишь — чувствуешь? — дрожащая завеса,
Дождь радужный… не отводи же взгляд:
Вышагивает мертвый зверь из леса.
Там пахнут мокрой шерстью все из нас,
Он здесь — кому-то брат, двойник и данник.
Он говорит, не открывая глаз.
И он — не бойся! — тоже мой посланник…
Так — в тайне от родных и от врача,
Лекарство принимая, до рассвета
Несет больной смертельно на плечах
Все знание о мире. Том и этом.
Елена Генерозова
***
Этот мартовский ветер, звенящий в ночных проводах,
Переулкам сырым разносящий молву о простуде,
Вдоль перрона мешая со снегом невидимый прах,
На «попутный» меняет названье, и сниться не буде
На границу былого когда-то задвинутый град,
Разрастаясь печально внутри материнского лона,
Комсомольская площадь, огни — возвращаться назад,
Оставаться стоять посреди твоего Вавилона —
Небольшая наука, но что-то толкает на край
Посмотреть, как бывает, и как бы ни выпало плохо,
Понимать, что всегда и везде на любое «прощай»
Остаётся рубец в середине на уровне вдоха,
Что же делать тебе, проездной человек-инвалид?
Стало быть, ничего, погоди, отойдёт постепенно,
Но вдохни глубоко и почувствуй, как это болит,
Перемену ветров сопрягая с другой переменой.
Линор Горалик*
***
Кого забрали из живых перед продленкой
бежит и крошечное яблочко кусает
летит в делирии под липами дер линден
летит пушинкой в распростертые объятья
пока они десятеричные глаголы
силясольфеджио остзейского союза
на пыльном глобусе скрипучего цайтгайста
в конторских закутах где шредеры скрежещут
и в узких спаленках для трудных упражнений —
а он несется в лучезарном упоеньи
теряет чешки, пролетая над калиткой,
и тянет ручки к внеурочному сиянью
гештальт вскрывающу и сладость приносящу
дай я возьму сюда огрызочек ты липкий
куда руками я возьму тебе сказали
покаж где чешки, чешки, почему без чешек
ну значит будешь босиком авось запомнишь
Надя Делаланд
***
Не уводи меня речь, я хочу сказать,
что не начавшееся завершается лето,
что ускользает материя — ускользать
из ослабевшей памяти (нет, не это),
из ослабевших пальцев, пока строчит
швейная ручка буквы широким шагом,
апофатически (нет, и не то), молчит,
терпит и терпит стареющая бумага.
Книгу сошью огромной кривой иглой,
где на полях написано васильками,
что ничего остаться и не могло
из аккуратно сделанного руками.
Борис Дубин
Эвридика
До срока тешит эта прихоть:
послушным звуком камни двигать
и привораживать зверей.
Но сам в себе не властен голос,
крепчает кровь, и ни на волос
не отвести судьбы своей.
Вот каково поэту было,
когда вся жизнь, комочком пыла
и сгустком света, в немоте
непоправимой отдалялась
и — соль земная — растворялась
в потусторонней темноте.
Геннадий Каневский
[стихотворение из 1915 года]
изошед от ложа, плакал на заднем дворе,
что средь тонцего сна
бедная жизнь, запонка в серебре,
в сор была сметена.
поднимался, летел над сушей и над водой,
вёл себя, как полный дебил,
был младенцем, агнцем или звездой,
ветром был.
отыскали мы запонку, да уже
поздно, нет никого,
лишь чуть слышен танец феи драже,
да уж нет и его.
отнесем её туда, где хранят для нас
до последних лет
все непарные запонки, невсходившие семена,
непогасший свет.
Бахыт Кенжеев
***
Вещи осени: тыква и брюква.
Земляные плоды октября.
Так топорщится каждая буква,
так, признаться, намаялся я.
Вещи осени: брюква и тыква,
горло, обморок, изморозь, медь,
всё, что только сегодня возникло,
а назавтра спешит умереть,
все, которые только возникли,
и вздохнули, и мигом притихли,
лишь молитву твердят невпопад-
там, в заоблачной тьме, не для них ли
многотрудные астры горят?
Я спросил, и они отвечали.
Уходя, не меняйся в лице.
Побелеет железо вначале
и окалиной станет в конце.
Допивай свою легкую водку
на крутой родниковой воде,
от рождения отдан на откуп
нехмелеющей осени, где
мир, хворающий ясною язвой,
выбегающий наперерез
ветру времени, вечности праздной,
снисхождению влажных небес…
Алан Кристиан (Антон Дубинин)
***
Здравствуй, осень моя. Светло на свете.
Мир вращается, возвращаясь к Отцу.
Брат Анри по пути Спасителя встретил –
Не как виденье, но лицом к лицу:
Как осенний свет, по-Божьи случайное
Совпадение камня, луча, листа,
Как сердечный приступ, как острую тайну
Присутствия, что прибывает всегда.
Распадется семя — проклюнется семя:
Так становится жизнью, что было бедой.
Познакомься с Тем, кто все это время
Держал твою голову над водой.
Никогда не поздно, а теперь и не рано.
Стой и смотри на свое бытиё —
Как ветер уносит шелуху твоих планов,
Оголяя призвание, счастье твое.
Борис Кутенков
***
Тишина приходит — речной и вечной
ивовою дудочкой напрямик:
так в лице уснувшего безупречном —
дивный свет упрёка на краткий миг
пробегает — ужасом дна бликуя,
мимо, по цикадным его чертам, —
и молочной рана звенит рекою,
и ночным путём — незаживший шрам.
Перейти, качнувшись, по шпалам голым
«не о том», бездонное, как вода, —
с побелевшим — в небо — лицом-глаголом,
и тебя — на той стороне стыда —
встретить — отпуская, покуда видно
в прорывные бреши Твоих небес, —
время, рассечённое пуповиной
на тебя и простое «без»;
чтобы — в беззащитном, зелёно-синем
позывные непереплытых «нет»
различить — и будущему с усильем
свет простить, отражённый свет.
Михаил Лаптев
***
Тяжелая слепая птица
назад в язычество летит,
и мир асфальтовый ей снится,
и Гегель, набранный в петит.
Молчанье жирное зевает.
Она летит, в себе храня
густую память каравая
и корни черные огня.
Она летит над лесом топким
воспоминания и сна,
летит из черепной коробки
осиротелого пшена.
Она летит из подсознанья
в глухой березовый восход,
и изморосью расставанья
от крыльев глиняных несет.
Елена Лапшина
***
Неужели, Господи, так и сгинем
на бескрайнем белом под синим-синим…
Запечатляясь письмом, портретом
(что на том — неведомо, пусть на этом!),
фотоснимком переживать живое,
комаром впечататься в лобовое,
слепком, следом ли на подталом,
чтобы здесь остаться хоть чем-то малым.
Ладно книгой, хотя бы культёй абзаца,
парой строк куда-нибудь да вписаться,
расшибая лоб, матеря иное,
всё ломиться в мнимое, плотяное,
пробивая бреши в небесной гжели,
вопрошая: Господи, неужели?..
Владимир Полетаев
***
…Но вы забыли, что в итоге
стихи становятся травой,
обочинами вдоль дороги
да облаком над головой.
И мы уходим без оглядки
в неведенье и простоту,
затем, что давние загадки
разгадывать невмоготу…
А ветер длинными руками
раскачивает дерева,
и листья кружатся над нами
и превращаются в слова
Ольга Седакова
***
Неужели, Мария, только рамы скрипят,
только стекла болят и трепещут?
Если это не сад —
разреши мне назад,
в тишину, где задуманы вещи.
Если это не сад, если рамы скрипят
оттого, что темней не бывает,
если это не тот заповеданный сад,
где голодные дети у яблонь сидят
и надкушенный плод забывают,
где не видно ветвей,
но дыханье темней
и надежней лекарство ночное…
Я не знаю, Мария, болезни моей.
Это сад мой стоит надо мною.
Сергей Шестаков
***
покуда не истлела плоть
подобием тряпья,
со мною ты, любовь моя,
и ты, печаль моя.
покуда есть муки щепоть
и место для житья,
со мною ты, любовь моя,
и ты, печаль моя.
покуда тьме не обороть
небесного жнивья,
со мною ты, любовь моя,
и ты, печаль моя.
и там, где смертных ждёт Господь,
на кромке бытия,
со мною ты, любовь моя,
лишь ты, любовь моя…
[1] Эти два сонета образуют единый текстовый комплекс и потому публикуются вместе. — О.Б.-Г.
* Линор Горалик признана Минюстом РФ иностранным агентом
