Проза Андрея Стадникова театральна и кинематографична. Каждый диалог отточен, и кажется, что герои говорят не только между собой, но и с читателем. Вот сейчас они выйдут со страниц и вместе с тобой прогуляются с собакой по парку, или усядутся в кафе или выйдут на берег. Они столь вещественны, обыденны и знакомы, будто ты прожил с ними бок о бок всю жизнь. Но неожиданно, как в лучших образцах латиноамериканского магического реализма в повествовании происходят сюрреалистические события, и вот уже вы вместе с главным героем претерпеваете превращения, сидите на поводке у жестокой хозяйки, лежите на коврике в прихожей и приносите ей домашние тапочки.
Вячеслав Харченко
Андрей Стадников. Родился в 1988 году в Новосибирске. До 16 лет жил в городе Бердске Новосибирской области. Выпускник ВГИКа (режиссерский факультет, документальное кино), Школы театрального лидера (Центр имени Вс. Мейерхольда, 2012) и магистратуры Школе-студии МХАТ (выпуск 2012 года, курс Кирилла Серебренникова), участник Группы юбилейного года в Театре на Таганке. Режиссер, драматург в театре, документалист, автор пьес:
пьеса «Смерть Андрюши» (шорт-лист фестиваля молодой драматургии «Любимовка» (2010 г.); премия имени Тома Стоппарда за яркий дебют на международном конкурсе драматургии «Свободный театр»; лонг-лист международного конкурса драматургов «Евразия»);
пьеса «Офелия» (шорт-лист фестиваля «Любимовка-2011», лонг-лист международного конкурса драматургов «Евразия-2011»);
пьеса «Солнце» (лонг-лист литературной премии «Дебют» в 2012 г., шорт-лист фестиваля кино и театра о современности «Текстура»)
и др.
Андрей Стадников // Скифы
Скифы
Россия — Сфинкс. Ликуя и скорбя,
И обливаясь черной кровью,
Она глядит, глядит, глядит в тебя
И с ненавистью, и с любовью!..
Александр Блок
Она сидела одна и ела. Зал был большой, в окна бил свет. На ней было платье и парик. Лицо было напудрено. В каком мы времени? Нет ответа. Ела она медленно. Они же ехали быстро. Они приближались.
Они:
— Ты о Ленине слышал?
— Ага.
— И что слышал?
— Что у него две головы.
Она продолжала есть, теперь пила чай.
Они приехали.
Начали стучаться в дверь. Она подняла взгляд. Лицо ничего не выражало.
Они вломились к ней.
На них была форма красноармейцев.
Звезды, звезды.
Один сморкался, другой сплевывал. Их было двое.
Хором произнесли:
— Революция или смерть?
Она, продолжая жевать, встала из-за стола, вышла перед ними, подняла юбку, оголив ноги.
Когда это происходило, она не двигалась и смотрела перед собой.
Когда они заснули, она взяла револьвер и по одному застрелила. Вторй вскрикнул перед смертью:
— Не надо!
Они остались лежать на кровати. Она подошла к столу, взяла нож и затем вырезала им глаза.
Сложила глаза в мешочек.
Четыре глаза.
Наступило утро.
Она танцевала, радуясь чему-то как ребенок.
Затем сняла платье, переоделась и вышла на улицу.
На улице же была Москва 2020 года. Сверкала и переливалась.
Она из центра поехала на окраину.
Хрущевки, хрущевки.
Позвонила в звонок. На пороге появился дедушка.
Она протянула ему мешочек. Дедушка принял, поблагодарив:
— Спасибо, внученька.
— Пожалуйста.
— Ты как сам?
— Да ничего. Помаленьку.
— Ну хорошо.
— Садись чай попей, а я поем.
— Хорошо.
Они сели.
Дедушка вставил в рот челюсть, которая стояла тут же на столе в стакане.
Начал медленно жевать.
И сквозь его лицо стали проступать виды Москвы: Кремль, Красная площадь, Храм Христа Спасителя, Крымский мост, люди куда-то спешили, торопились или наоборот медленно прохаживались, затем виды столицы сменились деревенскими, затем их сменил лес, ветки раскачивались на ветру, а дед всё ел и ел.
Алабай
Он был когда-то нежным печальным ребёнком, любящим мать.
И мать его тоже очень любила.
Она кормила его из ложечки и водила с собой гулять.
Было счастье.
Он вырос и поступил в институт.
Стал вихрастым худым юношей-физиком.
Как-то после лекции он направился проветриться в парк.
Была весна.
Было безлюдно.
Только на баскетбольной площадке кидали мяч две богато одетые девушки. Рядом бегал на поводке алабай.
Одна, та, которая мало говорила, была очень красивая.
Он сел на лавочку чуть поодаль и начал подслушивать и подсматривать.
Они не обращали на него внимания, и ему было грустно от этого.
— Шла вот я сейчас к тебе, а тут школа, и выходят оттуда две девочки, скорее всего, класс пятый где-то, с портфелями наперевес, смешные такие, маааленькие, и прям навстречу мне шагают. И тут одна такая вслух рассуждает: Тебе-то что? Тебе ж хорошо, у тебя парень есть. Другая: И че хорошего? Все равно ж я его не люблю! Вот. Короче, я к тебе с ощущением, что я именно тот парень и есть. Пишу я такая вчера Максиму… Кстати, я не знаю совсем, как его называть. Зайка, лапка, помидорка? Солнышко??? Ты как своего называла?
— Не помню.
— Ну какое он солнышко-то! Короче, пишу я ему, засранцу, вчера: «Мы стали редко видеться. Интересно, кто кого игнорирует – я тебя или все-таки наоборот?» Он мне такой мгновенно: «Никто никого… У обоих свои дела просто…» Ну! Какие дела-то? Фотки всяких самок командировочных себе в альбомы выкладывать? Знаешь, как много выложил? А моей – ни одной! А ведь тоже фотографировал – на катке тогда штук тридцать было. То есть, я нисколечко ему не верю.
— Так ты его таки оприходовала?
— Таки да! Сдался. Согрешила. Но это не все еще. Мне нужен пакт о ненападении и секретный протокол о разделе сферы влияния к нему в довесок. Мне нужна четкость. Дорога к конкретной цели. Да. Чтоб цель конкретная была, а не все эти…Мне кажется или я страшно ревную? Вот фото эти в интернете. Вот чьи там рожи? И кто тогда я получаюсь? Нет, не ревную. Я просто боюсь, что люди подумают. Вот ты че думаешь?
— Я не захожу на его страницу, он ко мне в друзья не добавлялся.
— Вот! А к девке с курсов у меня добавился. Пять минут всего ее видел!
— Ну, значит, не вхожу в спектр его пристрастий, че поделаешь…
— У тебя вид брезгливый. Поэтому. Не нравится мне это все. Знаешь, чего боюсь? Что ему вдруг наскучит! Однозначно. Ты понимаешь, как у нас бывает… Вот сидим мы с ним, мусолим что-то, ну, как обычно. Ресторан, атмосфера – все, как полагается. Я уже ноги на него складываю, а сама вся на измене. И тут он мне такой: «А расскажи мне что-нибудь интересное!» И улыбается. Я всегда в таких случаях теряюсь. Сразу такое чувство, что вот до этого уже три часа я только чушь полную и несла. И, вообще, что рассказывать? Мне? Про себя? Интересное? Про месячные или вросший волос? Так вот, месячные – это всегда праздник, а волосы, если они растут не так и не там, где надо – плохо! Что еще? Я сплю и езжу в электричках. Конечно, я встречаю там странных людей, но я всегда о них при Максиме забываю. Когда потом вспоминаю – уже не к месту. Хотела тогда про Катюшу еще рассказать. Она немца того сделала на выходных. Я тебе разве не говорила? Теперь она Калюжного бросить хочет, но прям сейчас не может, потому что у него день рождения, и он ей билеты из Парижа в Питер туда-обратно оплатил. И у нее еще Мак его новый, не успел запылиться еще даже.
— Может, не надо Калюжного так сразу?
— Да сдался ей этот Калюжный! Ну ты что?! Она же его просто бросить хочет, а не терять, чтоб совсем. Потом про тебя еще хотела рассказать.
— Про меня не надо.
— Ну, в общем, меня беспокоит, что мне так приходится из кожи лезть. И будет у нас снова «тысяча и одна ночь». Шехерезада, твою-то мать! Колоссальные мужчины. Это полная деградация или что?! Кого за мужиков-то мне считать, кругом одни подружки! Мне, дуре, нужны новые впечатления. Познакомь с тем, о ком ты тогда вещала! Буду пятьсот пятьдесят шестой, но счастливой! Впечатленной.
— Ой, лучше не стоит.
— Ааа, что делать?! Мне нужен готовый, как в магазине. Я потребитель, я из общества потребителей, вот оно что. Может, в Китай ехать, как за шмотьем? Вон их там сколько бегает! Мне кажется, что я скоро куплю билет в Саудовскую Аравию к родителям. Буду третьей женой, зато какие там мужчины, если их на троих хватает! Может, у меня лицо такое дипломатически непроницаемое, а?
— Не знаю. Переспи с кем-нибудь.
— На это я пойду только после Пасхи. Сейчас у меня пост! О Боже, как жаль. Дурацкий пост. Пост и март-апрель месяц противоречат друг другу! И тем более у меня весна.
— Да забей, слушай.
— Благословляешь? Ну значит не такой грех и будет. Слушай, как раскрутить мужчину до кончика пальца, поразить его и заставить перестать дышать???
— Я не знаю, отстань.
И тут молчаливая красавица обратилась к нему.
— Вы чего здесь?
— Мне нравится на вас смотреть.
— Алабай.
— Я не Алабай.
— Теперь ты – он. А ты, подруга, мне больше нахуй не нужна. Пса забери себе или продай.
Говорливая подруга рассмеялась от неожиданности. Хозяйка отстегнула от собаки ошейник и пристегнула к его шее. Подруга больше не смеялась.
И он переехал от мамы и стал жить с ней.
Она ено подстригла и нарядила в дорогой костюм.
Он везде ходил с ней на поводке.
Дома он спал на коврике и ел варёное мясо из большой собачьей миски.
Она гладила его волосы.
Ему было хорошо.
Он иногда всматривался в её лицо, надеясь там увидеть, что и ей было хорошо, но он этого не видел.
Но он не решался её ни о чём спрашивать.
Он же был Алабай.
И так и засыпал в сомнениях, пока она его гладила.
Лишь иногда ночью он отпрашивался у неё погулять.
— Можно я прокачусь на твоей машине?
Он гнал с высокой скоростью по Москве.
Ночной город мелькал за окном.
И однажды он не справился с управлением, разбился и умер.
Она пришла на его похороны.
Людей было немного.
Его мать бросалась с дикими воплями на закрытый гроб.
Красавица же вдруг громко, чтобы все слышали, сказала:
— Это был не человек, это была собака.
И рассмеялась.
Красные не знают смерти
Они были мальчик и девочка, живущие у моря.
У сибирского моря, которое на самом деле было водохранилищем.
Сосны и обрушенный берег, трубы большого города вдалеке.
Они влюбились и на третий день знакомства решили пожениться.
У неё были светлые волосы и голубые глаза.
Как выглядел он, я не знаю.
Им было по семнадцать, а может больше лет.
Они оканчивали школу, но неизвестно, в каком возрасте в этом мире дети учатся.
Он решал за неё математику и физику, и сидели они за одной партой – за первой.
После выпускного они пошли плавать.
Плавали голые и счастливые.
А потом начались революции.
И он уехал.
Но обещал вернуться.
Она не хотела его отпускать так, что даже порезала себе вены после его отъезда.
Неумело – осталась жива.
Она очень ждала, а он всё не возвращался, не возвращался и не возвращался.
Через город проходили красные.
Красные кхмеры, большевики, маоисты.
Она страдала и трахалась.
С красными.
Красные не знают смерти.
У неё рождались дети: смуглые, жёлтые, кудрявые, русые, брюнеты, рыжие, бледнолицые, краснокожие.
Дети бегали, купались в сибирском море, плавали в безотцовщине.
А он тем временем стал вождём и забыл про своё обещание.
И ему построили мавзолей.
Сначала деревянный, потом стеклянный, потом гранитный, потом мраморный.
Жил, жив, будет жить.
И она не старела.
И он.
Вечно живые.
Он лежал и смотрел на проходящих мимо в полутьме разноплеменных туристов.
Дышал.
Стекло запотевало, и ему было плохо видно.
Лица размывались.
Она оставила детей и поехала в столицу посмотреть на бессмертного нашего вождя.
Её светлые волосы поседели не от старости, а от страданий, лицо же не изменилось (они же не старели).
Но он не узнал её.
А она узнала.
Он то ли забыл, то ли стекло было запотевшим от дыхания.
Она остановилась, но тут дневальный щелкнул пальцами.
В мавзолее нельзя останавливаться: запрещено, запрещено, запрещено.
Надо идти, идти, идти.
Мимо вождя, отца нации, отца народов, отца их неродившихся детей.
Так они и не встретились.
Можно сказать.
Хотя жили вечно.
И сейчас живут.
Он в мавзолее, а она у сибирского моря.
И будут жить.
И не умрут уже никогда.
