Говорят, отменили науку о тонкой расшифровке поэтического вещества; а ведь с ее помощью по стихотворениям Вадима Гройсмана с успехом можно было бы изучать строение мира. Еще, ко всему прочему, молния недавно ударила в говорящие песчинки и поющие аметисты поэзии, и спеклись они в кусок драгоценного стекла. Вещество вроде то же, и волшебный свет льется, но что разберешь в сплавленном куске. Это как пытаться различить знаки различия на мундире стойкого оловянного солдатика по комочку металла, в который солдатик превратился. Даже тонкой науке такое не под силу. Но строки не оплавленные, строки, которые дышат, были и всегда будут. Вот стихи Вадима Гройсмана живые. В них случается и происходит главное – движение от поющей песчинки к человеку, от человека ко вселенной. Маршруты многочисленны, бывает, совпадают с земными передвижениями поэта. Вот вверху – «развёрнутый саван земного простора», внизу – «…холодная слава стоит над Москвой, / И колышутся в небе истлевшие флаги…»; из одной точки истории в другую: «Вот, из мира тесного уехав, / Чудным обещаниям поверив, / По кусочку собранный у греков, / Римлян, галлов, скифов и евреев, / Я в дому нетопленом зимую…». И дальше, выше, но все равно к самому началу, все замыкается, ведь что вверху, то внизу: «…в мокром парке, в тёмный час суда / Грохочет ливень, молится природа». Пока же жди: «В истории, в сомнительном «когда-то» / Жильё себе слепи. / Забыты имена, могилы, даты, / А ты терпи, терпи…»
Михаил Квадратов
Вадим Гройсман родился в Киеве в 1963 году. Пять лет прожил в Москве, двадцать в Иерусалиме. Сейчас живет в городе Ришон ле-Цийон. Окончил Московский горный институт и Иерусалимский университет. Работал охранником, почтальоном, библиотекарем. Выпустил несколько поэтических сборников. Стихи Вадима Гройсмана публиковались в журналах и газетах: «Дружба народов», «День и ночь», «Юность», «Крещатик», «Новый журнал», «Литературная газета».
Вадим Гройсман // Московский студент
Московский студент
Золотые плоды в деревянных лотках,
В снеговых колпаках телефонные будки.
Продавщицы румянятся в толстых платках,
В буром зимнем компоте буксуют маршрутки.
До бесчувственной старости помним с тобой,
Как ходили по белой московской вселенной,
Как держали стаканы под шатким столом,
Разливая портвейн в полуночной пельменной.
Да и классики пили отнюдь не ситро:
Покутив с Пастернаком на Сивцевом Вражке,
Алигьери спускался в ночное метро,
Где встречал его строгий Вергилий в фуражке.
Едем в позднем такси. За окном ни души.
Только небо гремит ледяными ковшами
Да сидят, замерзая, в снегу алкаши.
Их не жаль – не скудеет Москва алкашами.
А когда выезжаем с проспекта на мост,
Ты из центра вселенского круга простого
Видишь острую соль пламенеющих звёзд
И развёрнутый саван земного простора.
За тоску незачёт. В нашей стылой крови
Этот вечный союз, нерушимый и твёрдый.
Ты московский студент, кем себя ни зови, –
Грязный, пьяный, побитый – и всё-таки гордый,
Ибо верен тебе бледный ангел мужской,
Что живым тебя вывел из гиблой общаги,
И холодная слава стоит над Москвой,
И колышутся в небе истлевшие флаги.
Загрей
Детский ад испуганной зверушки,
Сломанных фигурок галерея…
Две мои последние игрушки –
Ракушка и зеркальце Загрея.
То и дело бегаю на кухню,
Сладости дешёвые таскаю,
Ракушку прикладываю к уху,
Тонкий лучик зеркальцем пускаю.
Вот, из мира тесного уехав,
Чудным обещаниям поверив,
По кусочку собранный у греков,
Римлян, галлов, скифов и евреев,
Я в дому нетопленом зимую,
Шевелю разбитой скорлупою,
Глажу эту ракушку немую
И целую зеркальце слепое.
Ликаон
Эллада Риму щедро отплатила
За гордый вид и вежливый разбой,
И снова у подножья Палатина
Волчица кормит мальчика собой.
Сын вырастет – сожжёт библиотеку,
Но барельеф разбитый соберёт,
Где, как волчонок, Зевсу на потеху
Он собственные внутренности жрёт.
Страницы почерневшие листая,
Не спит ночами мёртвый Ликаон.
Тогда за вожаком приходит стая
И рыщет между статуй и колонн.
Когда же утолят чужую муку
Людская боль и волчий аппетит,
Отдёрнет Гея царственную руку,
Надменный Зевс лицо отворотит.
* * *
Придорожный дух утянул во тьму,
В чащу заманил, отнимая волю,
А всего-то надо было ему
До жилых окраин дойти по полю.
И теперь блуждать ему до зари
Там, где навки тешатся с бесноватым
И глаза – болотные пузыри –
Закипают жидким, зеленоватым.
А потом терпеть до ранних седин
От бедняцкой веры, кривой и строгой:
Потрепали бесы – живи один,
Ни к кому не лезь, никого не трогай.
Бесновался – выгорела душа.
Никуда не смотрит, гуляет важно
Деревенской улицей, не спеша.
К борозде подходит, а дальше страшно…
Тишина в деревне, стоит над ней
Затаённых страхов переплетенье,
И коровья смерть у рыжих плетней
Выгибает спину кошачьей тенью.
Не слыхать ни трактора, ни лопат,
Не понять, кто бедный, а кто счастливый,
Лишь дома растыканы невпопад
И сады роняют мятые сливы.
***
Из далёких северных земель
К молодой ольхе на берегу
Приплывает белая форель
С пятнышком кровавым на боку.
Приплывает – в полосах воды
Ищет, будто женщина в плену,
Прежней жизни лунные следы,
Навсегда пропавшую страну.
Так мы любим – из одной реки,
Наклонившись, кровь и воду пьём,
Где тогда пришельцы-моряки
Грудь её поранили копьём.
О кирпичной родине молчу,
О лесной волнуется свирель.
Подойду к холодному ручью
И увижу белую форель.
Лаван
Пойди и изучи, что хотел Лаван Арамеянин
сделать отцу нашему Иакову…
Пасхальная Агада
Я разобрать вовеки не сумею
Сквозь призрачную тьму,
Что сделал мне Лаван из Арамеи,
Что сделал я ему.
Вот он стоит у сгнившего порога,
Легка его вина,
Но в книге у злопамятного Бога
Записана она.
Кто на земле открыл нам двери ада,
Кто вырыл котлован, –
И тем дана забвения прохлада,
А ты терпи, Лаван.
В истории, в сомнительном «когда-то»
Жильё себе слепи.
Забыты имена, могилы, даты,
А ты терпи, терпи…
Ползут стада холодного тумана,
О камень бьёт волна.
Века белы, как седина Лавана,
А ночь времён черна.
***
Небеса – голубеющие обрывы,
Каруселью кружится голова.
Самолёты, раскрашенные, как рыбы,
Огибают белые острова.
Неотступный привкус звезды-полыни,
Боль земли, присыпанная листвой…
И копали слуги Ицхака в долине,
И нашли источник воды живой.
Безвозмездно брал синеву и соль я,
Видел свет, напробовался халвы.
Притомился день, на границе поля
Выше солнца вымахали холмы.
К чаше радости я подходил с испугом,
Опасался собственной правоты,
А теперь готов послужить и слугам
Ради чистой влаги, живой воды.
***
Закон моих исканий и предел,
Я был тобой спасён и осчастливлен,
Пока стучал, метался и гудел
Предвестник Апокалипсиса – ливень.
И встав с кровати к бедному столу:
Огрызок сыра, кофе недопитый,
Я различал движенье на полу
Тех ангелов, сатиров или пифий.
Создатель дома, строящий Дедал,
Дающий силу за дыру в кармане,
Благодарю за то, что я видал
В твоём окне, хоть мельком и в тумане.
Пускай хоть это: с крыш течёт вода,
Мерцает ночь предсказанного года,
И в мокром парке, в тёмный час суда
Грохочет ливень, молится природа.
