Дарья Бобылёва пишет о страшном. Похоже на магический реализм, но совсем не латиноамериканская чудесная реальность; это наша действительность, ночами воющая на угро-финских болотах. Бобылёва пишет мистические романы и рассказы; хотя может показаться, что они недостаточно страшные и образцовый потребитель настоящего хоррора всерьез не успевает обгадиться от ужаса, недополучить оплаченную услугу. Насмешливый хоррор, стебный ужастик. Можно придумывать разные названия, но под название необходимо верстать явление, а явлению тесно, оно вырывается, вылетает с шипением и огнем. Ирония нужна, чтобы не вздрагивать от невидимых крыльев, хлещущих по лицу, и мерцающей трухи, летящей за шиворот. Хотя не думаю, что кто-то сейчас серьезно считает себя способным напугать читателя по-настоящему. Нашего читателя напугать очень трудно. Он насмотрелся на окружающую действительность.
Михаил Квадратов

 

Дарья Бобылёва — прозаик, переводчик с английского и немецкого языков, лауреат премий «Новые горизонты» и «Мастера ужасов». Публиковалась в журналах «Октябрь», «Нева», «Сибирские огни» и других. Автор книг в жанре «уютного кошмара» «Забытый человек» (АСТ, 2014), «Вьюрки» (Астрель-Спб, 2018) и «Ночной взгляд» (Астрель-Спб, 2019). В 2020 году в «Астрели-Спб» вышел антинаучно-фантастический роман Бобылёвой «Неучтенная планета».

 


 

Дарья Бобылёва // Вороний день

 

Вороний день

«Дорогой боженька Один…» — написал Леша и задумался. Выходило уж очень похоже на то, что боженька там совсем-совсем один, а значку ударения заглавная буква противилась, он топорщился непонятным хохолком — то ли ручка дернулась, то ли оказалась не на своем месте на белом поле окрашенная синей типографской краской щепочка из тех, что формировали клетки. Леша взял новый листок и опять написал «Дорогой боженька…» Ормузду он писал в прошлом году, Перуну в позапрошлом. Более распространенные боги закончились еще в начальных классах.

«Дорогой боженька, мы не знакомы», — Леша опять задумался. Может, написать учтиво, как у Пушкина? «Не имею чести знать вашего имени».

Светлана Сергеевна, как всегда в Вороний день, была в длинной юбке, кружевном платочке, пышной кофточке. Минут десять назад она выставила из класса Сазонову, Плакину и Линден, и до сих пор не отдышалась. Они объявили, что они феминистки и будут праздновать Восьмое марта, а не чествовать каких-то примитивных яйцекладущих. Светлана Сергеевна назвала их невеждами, сказала, что восьмое число было вчера, и велела завтра явиться с родителями — десятого, десятого, не перепутайте… Леше тоже хотелось уйти с ними и праздновать за гаражами Восьмое марта, но мальчиков в феминистки не брали. Ему нравилась Аша Линден, она красилась в синий и выкладывала у себя в паблике резкие стихи, в которых самое резкое все равно закрывала звездочками, чтобы не забанили. «Меня раскинули в кустах е**и втроем в уставший голос…» Получалось непонятно и волнующе.

— Заканчиваем писать, — сказала Светлана Сергеевна.

За окном сочились холодной водой все оттенки серого. В прошлый раз Леша просил, чтоб весна была солнечная, но ничего не вышло. Вороньи просьбы вообще редко сбывались. Но наклейки с воронами, голографические и просто, означавшие, что мечта владельца была доставлена и осуществилась, все равно украшали двери квартир, окна и автомобили. На двери соседей Уколовых были приклеены три вороненка. Они всегда хотели троих сыновей. Лешины родители смеялись, что вряд ли вороны к этому причастны.

Даже у Леши на углу монитора была маленькая ворона. Он тогда написал химию на «отлично», прямо с бухты-барахты. Мама сразу купила наклейки, хотя просил он тогда новую консоль.

— Заканчиваем, — скучно повторила Светлана Сергеевна.

 

Наверное, просьбы Леши не доходили, потому что он не очень понимал Вороний день, не просил сердцем, как велено. А как его понимать, если никто не объясняет, откуда он взялся. Точнее, объясняли, но все по-разному. В старых учебниках, которые Леша читал в лавочке за углом, у букиниста Павла по прозвищу Горгулья — смуглый, носатый, огромный, глаза страшные, сидит вечно на крыльце, весь вперед подавшись, и курит, и сигарета его ну точно горящий клюв, — так вот в старых учебниках было написано, что в день похорон вождя товарища Сталина огромные стаи ворон спустились с небес скорбеть вместе с людьми. И на следующий год спустились, и потом, и потом. Люди поняли, что это птицы благодарят их за великие коммунистические преобразования, за победу над коричневой чумой, за неустанную борьбу за мир. И появилась трогательная традиция — привязывать к птичьим лапкам и шеям записки с заветными просьбами. Как те, что клали крестьянки-паломницы у хрустальных гробов в мавзолее. «Чтобы жила страна родная», «Миру мир», «Урожая славного», — разбирал Леша каракули на фотографиях записочек и недоумевал — что же их не отправили, или специально для учебника написали?

А потом оказалось, что вороны не скорбеть и не благодарить спускались, а жалеть людей. Горгулья сам показывал Леше записочки: «Гнием живые. Устьвымлаг», «Ны(?)ин, Званцев, Эрлих. За душу Кольки невинно убитого».

— А эти почему не отправили? — удивлялся Леша.

— А кто ж им даст отправить, — и Горгулья прятал записочки в специальные стеклянные пузырьки.

Потом все совсем запутались, зачем же раз в год спускаются к людям тучи ворон и принимают записочки. Даже Горгулья не знал. Только подсунул раз Леше в ответ на вопрос, а пишет ли записочки сам Горгулья, книгу. Без обложки, в хлам убитую, с кривыми строчками и чертежами, будто через копирку прорисованными. Писал книгу какой-то, наверное, сумасшедший, путался в словах, обрывал фразы на середине. Понял Леша, и то с трудом, только одно: ученые выяснили, что в клювах у птиц есть магниты, и в 50-е годы хотели это использовать на благо Родины, и ставили эксперименты на воронах, а потом в отделении орнитологии при Академии наук был страшный скандал и кого-то даже расстреляли.

Психический, подумал Леша. Магниты в клювах, ага. А в крыльях — градусники.

— Конспирология, — объяснил Горгулья и поднял кверху прокуренный палец.

 

Леша закупорил свою записку в пузырек с ленточкой и встал в пару с Михайловой. Светлана Сергеевна пересчитала всех по головам и скомандовала:

— Выходим!

Вороний день Леша честно не любил. Каждый раз, когда они выходили во двор, там уже стоял оглушительный грай. От тучами слетавшихся на деревья и дома ворон, за которыми не было видно неба, ломались ветки, гнулись карнизы. Увернуться от вороньего дерьма было невозможно, многие, наоборот, считали — чем больше на себя поймаешь, тем счастливей до следующего Вороньего дня проживешь. Из колонок доносился высокий тенор священника — вороньи просьбы он называл «птичьими молитвами». Рассказывал об образах птиц в Священном писании. Рядом младшеклассники держали икону, прикрытую полиэтиленовой пленкой. Потом ветераны, ловя ускользающую нить собственной памяти, рассказывали о чудесах — как в войну девочка отправила птичью молитву, и вся семья ее выжила в концлагере. Жалость к разлученным войной людям ковыряла Лешино сердце, и он не думал о том, что ведь по старым-то учебникам первый Вороний день случился в 53-м году, после войны уже. Потом пели военные песни, потом рассказывали о сбывшихся желаниях… А потом нужно было подойти к птице, которую держал кто-нибудь из волонтеров-студентов, и привязать к дрожащей — Леше казалось, что от отвращения, — лапке пузырек со своей вымученной запиской…

Двор оглушил их солнцем и тишиной. Только директриса Олеся Владимировна бегала в замшевых ботильонах по мокрым прошлогодним листьям и теребила всех:

— А птицы? Птицы где? Где птицы?!

— На все воля Божья, — пожимал плечами священник.

Пьяное солнце ударило Леше в голову. Он никогда не видел его в этот день за тучами воронья. Он отпустил влажную руку Михайловой и, прячась за спинами ошарашенных учеников, выскользнул со двора.

Он ходил за гаражи праздновать Восьмое марта с феминистками, и Линден расцарапала ему щеку. Они успели выпить пива, так что он не помнил, за что именно. Потом ходил к Горгулье. Тот, тоже радостный и, кажется, выпивший, промыл ему царапины перекисью и подарил пионерский галстук. Леша попытался лихо закинуть его за плечо, но Горгулья заорал:

— Не сметь! Ты носил? А я носил!

Домой вернулся к вечеру. Мама плакала в спальне, он слышал, как она тоненько подвывает: «что же теперь будет, что же теперь будет…»

— Как было, так и будет, — утешал папа.

Леша быстро юркнул в свою комнату, чтобы родители не заметили расцарапанную щеку и галстук, и в восторженном смятении упал на кровать. Что-то вывалилось из кармана, и Леша поднес к глазам запотевший пузырек с ленточкой. Откупорил, развернул записку и прочитал:

«Пусть больше не будет Вороньего дня. Пусть все-все-все изменится».

За окном в рыжем закате самозабвенно орали освобожденные вороны. Леша полез в ящик с микросхемами, проводками, бумажками и другими вещами первой необходимости. Нашел истрепанную наклейку с суровой, окруженной какими-то энергетическими всполохами вороной, подцепил ногтем и наклеил прямо на шкаф. Прижал крепче, чтобы лучше пристала. Ведь сбылось, по-всамделишному сбылось, и он имел полное право.

Говорят, в отделении орнитологии, или как оно там теперь называлось, в тот день опять был страшный скандал. Но расстреливать никого не стали.

11.03.20

 

Во блеске и славе

— Мать жалуется, — причитал Огуренков. — Рассада, грит, пропадает, вчера за курицей вышла — чуть не штрафанули. Из города не выпускают. Как зэки из-за него сидим… Андрей Палыч!

Андрей Палыч быстро шур­­­­­­­­­­шал впереди — привык уже, зараза, в этой химзащите бегать, а Огуренков чувствовал себя упакованным в запотевший полиэтилен батоном.

Из развешанных на деревьях и столбах громкоговорителей лилась эмоциональная непонятная речь. Казалось, что говорящий бурно жестикулирует. Огуренков вспомнил пресс-релиз: удалось пригласить специалистов из Италии, даже из самого Ватикана. Огуренков прислушался к приглушенным костюмом словам, изобилующим раскатистым «р», и ускорил шаг:

— Андрей Палыч! Я понимаю, меры защитные, необходимость, трали-вали, но… Люди в панике! Недовольство растет! А если митинги начнутся, Андрей Палыч? Оппозиция только и ждет… Господи, ну разве нельзя эти меры как-то… умерить?

Андрей Палыч метнулся к нему стремительно, как ниндзя в старых фильмах. Лицо его за прозрачным пластиком казалось совсем худым, темным, иконописным. Сдал-то как, изумился Огуренков, но тут Андрей Палыч сжал его предплечья сквозь желтую ткань костюма так сильно, что в костях заломило, и глухо рявкнул:

— Всуе не поминай!

Огуренков испуганно закивал. А сам мысленно поставил «галочку» — применение силы против депутата горсовета. Совсем сдал, берега попутал. На пенсию тебе пора, Андрей Палыч.

Они вышли на круглую полянку, за которой начинался лес — точнее, рощица из редких пород деревьев, их саженцы хозяину этих угодий некогда доставляли с Афона, Валаама и из прочих святых мест. Хозяин на этой поляне часовню собирался воздвигнуть в память о невинно убиенных, да не успел — самого убили. Оставшиеся, тоже памятливые. Огуренков в дела подобных хищных людей не вникал, но в гостях здесь как представитель какой-никакой власти бывал. И знал, что за рощицей — пруд с карпами.

Заволновались верхушки деревьев, затрещали валаамские кедры. Андрей Палыч схватил висевшие на поясе строительные наушники, торопливо надел их поверх капюшона и прижал покрепче к голове. Огуренков видел, как он кричит ему что-то сквозь пластик, как машет руками, но не мог шевельнуться.

Огромная сияющая фигура, ростом метра четыре, если не все пять, вышла на полянку. Вся она была будто из жидкого золота, или — нет, от блеска золота не болели бы так глаза, — из текучего солнечного вещества. И лицо с огромными горящими глазами, и прекрасное тело безо всяких половых признаков, и крылья, закрывшие собой полнеба…

Горячая струйка потекла по левой штанине Огуренкова, но не от страха, а от счастья, что сподобился увидеть такую красоту, от чистого собачьего восторга.

В руке ангел держал длинную палку, на которую, как на шампур, были нанизаны карпы. Он воткнул палку в землю, посмотрел на Огуренкова с Андрей Палычем и вдруг, перекосившись всем своим неизъяснимо прекрасным лицом, издал оглушительный рев. Голова Огуренкова взорвалась, а сам он осколками сладчайшей боли стал подниматься вверх, к сереньким небесам, за которыми во блеске и славе вращались сферы Рая вокруг лучезарного Эмпирея…

Андрей Палыч подскочил и напялил на него строительные наушники. Осколки Огуренкова собрались обратно, вроде бы в прежней последовательности. Ангел взревел еще раз, потом сел на траву и стал поедать карпов, аккуратно снимая их с палки. Когда ангельские пальцы касались влажных рыбьих боков, от них шел дымок. Рыбку распробовал, умилился Огуренков, рыбка понравилась, значит… Его шатало и тошнило.



Потом они сидели в штабе и выпивали. У Огуренкова немного побаливали уши, и он выковыривал из них мизинцем запекшуюся кровь.

— МРТ потом сделай, — советовал Андрей Палыч. — Он за минуту человека убить может. Мозг из ушей — и до свиданья.

— Может, перевезти его куда-то? Ну, в… закрытое помещение, — Огуренков поежился и выпил вне очереди.

— Ага, подходили к нему уже. У меня людей столько нет.

Выпили, не чокаясь.

— Сивый поместье себе тут хорошо оборудовал. Мышь не проскочит. И под напряжением все, ему не нравится. Да и вообще он смирный. Пропитание сам добывает, матюгальники вон слушает. Иногда внимательно так, встанет и слушает. Только не знаю, ангельское это наречие или они просто ругаются по-ватикански.

— По-итальянски.

— Да один хер. В общем, к побегу не склонен. Так, бродит туда-сюда. — Андрей Палыч нахмурился. — Ищет небось.

— А труба его, значит, в Генштабе?

— Так точно. Изучают. Нам не докладывают.

— Андрей Палыч. — Огуренков завернул маринованный корнишон в кусочек размякшего сыра. — Там общественники, кто в курсе, узнать просили. Очень волнуются. Заборы ладно, кордоны, все перекрыто, карантин. А если он тем же путем, так сказать, каким свалился… Вот так р-раз по небу, значит, и в город, а там детки, пожилые, беременные граждане… Если он у вас улетит, Андрей Палыч?

— Не улетит.

— Почему не улетит?

— А потому что крылья мы ему — чик-чик! — неожиданно заорал Андрей Палыч и, оскалившись, сделал пальцами в воздухе «ножницы». — Как селезню! Пока спал! Ты знал, что они тоже спят?!

— Н-нет…

— Вот и заткнись! Только они, суки, чутко спят! Приказ — любыми способами! Две роты! Героически, при исполнении! Говорю же — подходили мы к нему уже… Нет у меня столько людей!

Огуренков налил по полной. Выпили, не чокаясь.

30.03.20

Редактор Михаил Квадратов – поэт, прозаик. Родился в 1962 году в городе Сарапуле (УАССР). В 1985 году закончил Московский инженерно-физический институт. Кандидат физико-математических наук. Проживает в Москве. Публиковался в журналах «Знамя», «Волга», «Новый Берег», «Новый мир», «Homo Legens». Автор поэтических книг «делирий» (2004), «Землепользование» (2006), «Тени брошенных вещей» (2016), «Восьмистрочники» (2021). Победитель поэтической премии «Живая вода» (2008). Финалист Григорьевской поэтической премии (2012). Автор романа «Гномья яма» (2013). Рукопись сборника рассказов «Синдром Линнея» номинирована на премию «Национальный бестселлер» (2018).