Когда я перечитывала новые тексты Юрия Серебрянского, во мне тревожно искрилось чувство ностальгии. То ли — по настоящему (как у Вознесенского), то ли — по неспешной, мучительной, ускользнувшей в небытие жизни. Жизни, в которой были и своя Фрези Грант (рассказ «Девочка на крыше гаража»), и булгаковские волшебные города (рассказ «Трамваи ходят по расписанию»), и пионерский лагерь полустрогого режима («Наркоманы»). Лирично, но отчаянно. Медитативно, но с иглой. Все исчезает, остается лишь «Гюнтер Грасс, музей которого сейчас у меня прямо за спиной».
Евгения Джен Баранова
Юрий Серебрянский — казахстанский автор польского происхождения. Публиковался в журналах «Дружба народов», «Знамя», «Новый мир», «Воздух», Дактиль, Barzakh, Symposeum, Angime, Czas Literatury и других. Лауреат «Русской премии» в 2011 и 2014 годах, премии «Алтын калам», премии Казахского ПЕН-клуба. Участник писательской резиденции IWP 2017. Редактор отдела прозы журнала Лиterraтура.
Юрий Серебрянский // Рассказы
Девочка на крыше гаража
Глубокой осенью мы оказались в Сопоте, ожидая попасть на одну литературную встречу. Выловили хоть что-то интересное в октябрьском календаре местных культурных развлечений. Следуя за навигатором, мы покинули ветреный главный проспект, выходящий через площадь со статуей рыбака без улова дальше, к колоннам у входа на главный пирс. Мы не пошли туда, сто раз там бывали. Справа и слева от пирса огромные настоящие лебеди плавали вдоль полосы прибоя, мотающего куски льда. Если хорошо укутаться от пронизывающего ветра и постоять немного на пирсе, глядя на эту картину, возникает в памяти таз с водой, который мама так же раскачивала, прежде чем выплеснуть во двор после уборки в доме.
С пирса мы пришли в уютный «Сопот мечты», район старых двухэтажек, построенных здесь немцами. Каждый польский артист мечтает провести в Сопоте годы пенсии, в одном из таких домиков с небольшим двориком. Они казались бы одинаково безликими кирпичными коробками хотя и разных цветов, если бы не чудо-веранды. Деревянные прилепленные к любой из сторон летние кухни, с большими светлыми окнами, нарядными шторами и высокими ступеньками. Каждый хозяин старался выделиться цветом веранды, калиткой и стеной, оплетенной плющом, резными окнами или даже различимой в сгущающихся сумерках оранжереей, пока не скрытой от взгляда прохожих занавесками. Иногда это были какие-то особенно богатые занавески, в общем, веранды не давали нам заблудиться и без навигатора. В ожидании литературного вечера мы просто бродили по улицам, разглядывая их, пока окончательно не замерзли. Забегая вперед, стоит сказать, что именно прогулка и оказалась нашей главной целью времяпрепровождения. С творческого вечера мы ушли спустя десять минут после его начала. Автор, средней известности писатель на пенсии, пафосно представлял героя своей книги о морских путешествиях, который стоял в дверях библиотеки и мог быть почти безошибочно определен как капитан дальнего плавания в отставке. Но вот еще один эпизод, которых хочется упомянуть.
В тот момент, когда мы окончательно замерзли в ожидании, как оказалось, полного литературного разочарования, мы увидели среди номеров домов и табличек с названиями улиц вывеску «Кофе и блины», что давало нам шанс не только перекусить в тепле, но и войти во внутренний мир веранд. Синяя дощатая узкая лестница, по которой двоим сложно было бы подняться рядом, вела в небольшую, во всю длину веранды, комнату. Здесь к стене примостились всего два столика и пять стульев, все простое, деревянное, я бы не удивился, если бы шестому гостю хозяева вынесли табурет из комнаты. Мы присели за столик, освещенный современным торшером, как видно, из «Икеи», перебивавшим неярким светом переливы красной гирлянды на окне, то ли приготовленной к будущему празднику, то ли вовсе не убиравшуюся круглый год. От дощатой стены веранды и узорного окна, составленного из многочисленных треугольных стекол, веяло зимой, а освещение делало сумерки еще более густыми, и легко было себе представить там заснеженную дорогу. Когда принесли кофе и блины, я подумал, что снег делает мир узнаваемым в любой точке. И эти треугольные стекла, рядом с которыми я сидел, разглядывая не улицу, а черную вату, забитую в щели между стеклами и крашеными рейками.
Сидел и вспоминал пристроенную кухню-времянку в доме, где родился и долго жил. Так совпало, что в год, когда отец и дядя сломали ее, построив, на радость маме, новую, блочную, с печкой, я переселился в собственный дом. Новая просторная кухня навсегда «в гостях у родителей», а наша старая кухонька, на которой зимой мерзла мама, выскакивая помешивать блюда на плите, и есть часть отчего дом. С точно такими же треугольными окнами, сквозящими щелями и снегом во дворе, желтым от собак и света фонаря, пристроенного к углу гаража — навеса. Мне сначала не разрешали, а потом уже просто просили не сидеть на холодной кухне, но зато жарким летом там было прохладнее, чем в самом доме. Я или читал, сидя у стола, или разглядывал мух, ползающих по треугольным маршрутам.
Как я узнал гораздо позже, такого долгого лета отдыха, какое досталось советским школьникам, почти нигде больше не было. Это ли не причина выбора нами места для отпуска — тепло, море? Школьное лето повторись. А те, кто выбирает горнолыжные курорты, учились известно где, да и известно как. Кроме отпуска есть только новый год — три дня на перезагрузку.
В июле у меня наступал кризис середины каникул — учиться я любил, но любил это делать под руководством, самостоятельность нам старались не прививать, а добыть ее было неоткуда. Вернее, несколько способов все же было, например, сложивший руки на груди Капитан Немо, чье молчание — подводное золото. Ихтиандр, плывущий по волнам музыки Андрея Петрова.
Крыша, на которой я обожал проводить лето, до сих пор цела, а вот навес, служивший гаражом, снесли еще до кухни. Он был покрыт шифером, на краю зрела пастила, укрытая от ос марлей, что осам никак не мешало жить на пастиле до осени. До осени, потому что если мы забывали убирать пастилу перед дождем, ее уже оставляли осам.
С гаража можно было попасть на чердак, хотя ходить по шиферу строжайше запрещалось — он продавливался и бежал. Вход на чердак был оплетен диким виноградом, вокруг трубы — прошлогодний лук и запах прошлогоднего лука, сухих страниц отцовских геологических отчетных ведомостей, старый рамочный фотоаппарат, птичка которого уже давно на небесах и не найти в городе человека, умеющего собрать все детали вместе.
Сидя на кухне, я оторвал глаза от страниц книги и увидел странную картину. С крыши гаража спускались ноги в черных сандалиях и болтались в воздухе, шевеля подолом белой юбки или платья. Я еще подумал — по шиферу-то ходить нельзя, а как еще попасть на самый край крыши? Двор довольно тесный, и даже если бы я вышел на крыльцо, все равно никак не смог бы разглядеть девчонку, забравшуюся на нашу крышу. Мешала стена дома. Но я додумался поступить иначе. Я взобрался на стол и попробовал открыть старую пыльную форточку, дотянуться сюда было очень сложно. Сбил щеколду вниз и, рискуя разбить стекло, втянул форточку внутрь, посыпалась старая облупившаяся краска. Прямо на стол. Но я и так уже находился на его поверхности с ногами. Форточка выводила мой взгляд на крышу, как раз туда, где сидела и по-прежнему болтала ногами девчонка, на вид лет тринадцати или четырнадцати. Она глядела на то, как я открывал форточку молча, сложив руки на колени, прижав ими свое белое платье. Я сказал ей «привет», хотя и не верил своим глазам. Девчонки обычно не лазали по нашему гаражу или крышам, всех соседок — одноклассниц я знал, и ее видел впервые в жизни.
Она ничего не ответила, только молча смотрела то на меня, то на стену дома. Белое платье с отложным воротником и пояском, такие носили девчонки на каникулах. Мои одноклассницы умудрялись забираться на деревья в таких, благо у нашего двора со стороны улицы росла раскидистая сирень. Пытаясь доказать, что она не жалкий кустарник, сирень отрастила настоящие стволы, хоть и не тянувшиеся вверх. Зато цветов и запаха всегда было достаточно даже прохожим.
Темные глаза, правильное лицо и вьющиеся черные волосы, не достающие до плеч. Высокие брови и спокойный взгляд без улыбки. Клянусь, когда я на секунду отвернулся, заметив краем глаза удивленно застывшую на пороге кухни нашу кошку, девчонка не исчезла.
Много раз я разговаривал с ней во снах, она никогда не отвечала голосом. Кивала, а несколько раз даже улыбнулась. Тряхнула головой и черные завитки упали на лицо.
Я вышел на крыльцо, обошел нашу кухню, пройдя под раскачивающимися черными туфлями и отошел от гаража вглубь настолько, чтобы видеть сидящую на крыше гостью и слышать, если она говорящая.
Я думал о том, что ей никак не спрыгнуть с крыши гаража. Можно сломать ногу, а помочь я ей не смогу, у меня маленький рост. Но это были мысли, которые рождались для того, чтобы гнать другие мысли. Какая красивая девочка. Третьи мысли о том, что она невесть откуда появилась, кажется, исчезли или дымкой стлались по дну мозга. Позже я видел забавные наивные картинки индийских гуру с пририсованными лучами, исходящими от них. Но тогда мне казалось, что так и есть, что ее волосы светятся и лицо, но это всего лишь солнце пряталось у нее за спиной, а я смотрел снизу вверх.
— На что же ты смотришь? — сказала она.
— Как ты слезешь? — я спросил первое, на чем застиг мою голову ее голос.
— А ты не ответил! — с этой фразой, звонкой, как удар, она и исчезла.
Не могу сказать, что я так уж часто вспоминаю тот случай, но бывают моменты, такие как сейчас, когда треугольные холодные окна кофейни напомнили мне нашу кухню-пристройку и трамплином бросили в жару алма-атинского лета. Впрочем, несколько раз мне все-таки казалось, что я нашел ее, но всегда что-то не соответствовало, голос, например. А наклонить голову, чтобы черные завитки так упали на лицо, никто не сумел пока.
Почти уверен, что именно это состояние поиска и наблюдения превратилось постепенно в добрую и качественную, как мне кажется, опухоль сознания. Она и пишет. Я долго никому не рассказывал эту историю, все думал, найду ее, и мы уже вместе расскажем, и раскроются все тайны. Но лето закончилось, потом закончилось детство, потом еще многое, и я стал думать, глядя в зеркало, что девочка эта тоже теперь совсем взрослая, а еще хуже, такая же, как тогда.
Пригородная электричка несла нас обратно в Гданьск, как раз мимо Сточни-верфи, но в окнах уже ничего не было видно — осенняя темнота приходит в гости рано, и, покачиваясь от движения поезда, я смотрел, как среди мерцающих полосок-фонарей на огромных корабельных кранах отражение моих глаз совпадет в окне с отражением глаз жены.
Трамваи ходят по расписанию
Я живу на улице Приокоповой. Это где Жабий крюк. Здесь иногда пахнет сыростью. Уверен, что знаю, почему Жабий крюк, — это Жабий крюк. У есть нас дамба. Старая и замшелая. Ее хотели снести. Однажды, чтобы узнать, почему Приокопова — это Приокопова, мы всей семьей записались на утреннюю субботнюю экскурсию к известному гиду, косплеющего персонажа из Достоевского или какой-нибудь неизвестной мне классической польской прозы. В длинном пальто и очках-велосипедах, волосы почти до плеч. Весь в образе. Он подвел нас к дамбе и изрек (указывая рукой туда, где вода торговала букеты кувшинок медленно проплывавшему тандему каякеров) — «Если вы допустите сноса своей дамбы, то потомки…», — гид выдержал чрезмерно пафосную для гида паузу, — «потомки не вспомнят имени мэра, но они вспомнят именно вас, жителей Дольнего места». Железные ворота дамбы открыты уже лет сто, кажется, и засечки уровня воды замерли в ожидании готовности. Эти засечки — единственная динамика и ружье на стене нашего района. Без них не было бы драмы жизни никакой, не считая неожиданных нерабочих дней булочной при восьмом доме. Наверное, Приокопова потому так называется, что находилась у линии обороны во время войны. У нас все дома довоенные, немецкой постройки, район уцелел от бомбежек и последовавшего штурма. Вряд ли улица до сорок пятого так называлась. Может быть «тихая»? На немецком.
Однажды я выскочил за чесноком в нашу булочную в кромешно-темное, осеннее время туманов, часов в шесть вечера. Среди клоков тумана и по-викториански тусклых фонарей стояла оперная певица после концерта и ее переводчик в пальто. Это меня удивило гораздо меньше отсутствия чеснока в булочной, обычно в тесном ее помещении ассортимент товаров умудрялся повторять выбор супермаркета. В двух кварталах отсюда музыкальная академия с гостиницей, все это по дороге к филармонии на острове Оловянка — и, в общем, я совсем не удивился. Переводчик так дико озирался, что я и сам как-то по-другому взглянул на нашу местную тишину.
— Где я могу ее накормить? Подскажите?
— Ведите обратно, к филармонии, там увидите гостиницу в старой каменице, там на первом этаже приличный ресторан. Только не пройдите мимо поворота.
— Какой у вас русский акцент!
— Что поделать, — отвечаю, — я над этим работаю.
Все это время оперная певица стояла рядом совершенно молча. Туман и фонарный свет совершенно не липли к ее богатой шубе и высокой прическе. Казалось, она продолжала петь внутри, высоко и громко.
— Обратно лучше на такси. Это кажется, что далеко — не далеко, четыре трамвайные остановки.
Как-то утром я быстро спускался по деревянным истоптанным ступеням с третьего этажа, чтобы успеть на шестой трамвай. Маячило светлое небо в небольших окнах лестничных пролетов. Завтракали мы поздно, да и вообще, откровенно говоря, в тот год мы вели вальяжный образ жизни, и это у нас называлось — в ожидании документов. Все начнется, как только нам выдадут документы на жительство. В Гоа это еще называется дауншифтингом. Мы слегка экономили на всем. Да просто не покупали все те вещи «в дом», на которые уходит куча денег, если ты оседлый. Вся наша съемная квартира обставлена IKEA. Вилки, ножи и тарелки — тоже оттуда. Судя по всему, хозяин, Пан Витольд, просто вызвал спецов после ремонта и назвал им бюджет.
Мир теперь проще.
Только изразцовая печка — каминек, осталась в зале с прежних времен. Действующий экземпляр. Проверяли на Рождество. А какие закаты открывались из нашего окна на Приокоповой, пять! Таких и на Гоа нет.
От нас до главной, с Нептуном посредине, площади старого города можно доехать на шестом трамвае, всего четыре остановки, и трамваи всегда ходят по расписанию. Вполне хватило бы десяти минут спуститься, обойти дом и, через арку, где магазин рыболовных принадлежностей, дойти до желтого табло остановки.
Но, во-первых, в этом случае невозможно было успеть разглядеть неотреставрированного ангела над подъездом такого же старого дома напротив, бросить взгляд вдоль улицы, где из ряда домов выглядывала черная засмоленная церковь со сторожевой башней замка, похожая на шекспировское датское королевство. Зато можно было успеть на шестой трамвай. Признаться, я нередко обманывал семью, взяв эти десять минут и превратив их в сорок минут пути в центр Гданьска по старым улочкам нашего района. Вдоль довоенных домов. Некоторые уже отремонтировали. Если идти в супермаркет, то, проходя мимо угловой четырехэтажки, можно заметить следы от автоматной очереди на стене. А кое-где можно угадать и заложенную новыми кирпичами дыру от попадания снаряда. Так вот, там четыре выбоины на одинаковом расстоянии друг от друга, но одной не хватает, ближе к центру, на высоте чуть больше метра. Сто раз там проходил и до сих пор думаю, заметят ли строители при ремонте?
Дальше средневековая арка с пристроенной башней, вход в которую закрыт на висячий замок и там уже рукой подать до острова, где на канале стоянка яхт и вечно ветер порывами, и до филармонии, вы помните.
Центральная площадь отсюда уже совсем недалеко. Два дня назад мы решили разговаривать в семье только на польском языке. Чтобы быстрее выучить все слова. Практикуясь, я даже думал на польском. Шел в центр и думал о тех вещах, как ни странно, которые на русском мне не приходили в голову ни разу.
В то время мы хватались за любой повод, позволявший заняться хоть чем-то. Например, забрать свежий номер местного литературного журнала. Весь процесс занял не больше пяти минут, не считая дороги, а день уже прошел не зря.
Потом я сидел за столиком с видом на фонтан «Львы», пил красное вино, а ветер забавлялся с углом скатерти, будто с юбкой старшеклассницы.
Один из четырех львов, лежащий на боку, не давал покоя какому-то малышу, тот пытался взобраться на гладкий бронзовый бок, опираясь на ляжку задней ноги. Никак не удавалось. Малыш заплакал, и мамаша увела его, бросив неодобрительный взгляд на скрупулезно воспроизведенную анатомию гениталий льва. Мне сложно было думать об анатомических подробностях на польском, и я отвлекся.
Открыв страницу новостей в смартфоне, увидел самую свежую — в городе Любек умер Гюнтер Грасс. Гюнтер Грасс, музей которого сейчас у меня прямо за спиной. Родившийся в этом городе. Гюнтер Грасс — вытянутая рука из земли, зажавшая рыбу в кулаке. Из Данцига. Оказалось, к тому же, что Любек — это в Германии, несмотря на название.
Мне хотелось засечь, как ветер перестал, как люди остановились, время замерло, но ничего такого не произошло. Не то чтобы городу было наплевать на Грасса, просто все уже ехали дальше в шестом вагоне.
Я подумал — что за момент! Что же мне делать? Заплатить за бокал вина. Потом цветы. Купить цветов, у старой мельницы продают.
Две гвоздики без целлофана. Никто не обращал внимания на мои цветы Грассу, пока я пересекал четыре квартала обратно, к музею. Никого здесь не смущают две гвоздики. Когда я подошел к белой руке из земли, там уже лежали чьи-то цветы! Хотелось думать, что это сотрудница музея быстро открыла входную дверь, может, даже и босиком вынесла букет и сразу вернулась, заперев за собой.
Другого объяснения просто не было. Грасса, если честно, не люблю. Тягучий ритм его прозы всегда ассоциировался с какой-то другой эпохой.
Но он умер, так уж получилось, что именно сегодня, и я не успел с цветами к его руке, торчащей из-под земли, протягивающей рыбу в крепко сжатом кулаке мне, первому встречному. И тогда я решил что-нибудь рассказать Гюнтеру Грассу, что-нибудь необычное. Хотел рассказать о том доме, с пулями, но его этим точно не удивишь. Или о том, как мы лазили на заброшенную фабрику, где следов войны еще больше, но все они невидимые. Гюнтер меня не слушал — рыба не шевелилась.
Ситуация ухудшилась тем, что я заметил краем глаза, как у костела строится обряд юных барабанщиков, явно собиравшихся сюда под предводительством учителя музыки. Времени было в обрез. Скоро треск двадцати барабанов заглушит даже мысли. «О — рыба!», — подумал я на русском и на польском одновременно, и рассказал ему о том, что тайком от хозяина квартиры завел аквариум с рыбками. Очень похожий на тот, что я держал в детстве, в Алма-Ате. Родственники просились к нам в гости, чтобы посмотреть на идиллию подводного пляжа из мелкого песка между водорослей- стрелолистов. Я выделил его верхним светом, будто маленькую сцену, а задник затемнил, как советовала одна книга по аквариумистике. Тени от ряски качаются на поверхности песочка, и сами песчинки иногда взлетают от пузырьков компрессора, или сомик подбрасывает струйку песка в поисках корма. Когда приходил хозяин квартиры, я задергивал штору и прятал свой аквариум. Он у нас на окне. Иногда я наблюдаю за рыбками и водорослями, а иногда смотрю на Гданьск сквозь линзу воды и стекол. Начинает казаться, что разноцветные рыбки плавают между домов, а пузырьки воздуха улетают в смеркающееся после полудня небо.
Наркоманы
Сначала был Дворец пионеров. В Алма-Ате это действительно дворец и до сих пор пионеров. Шучу, уже просто идейных школьников. Не берусь сказать, работает ли еще на втором этаже (подняться по одной из двух лестниц на балюстраду, пройти мимо стенки для скалолазов, вдоль кабинетов администрации в промежуточный коридор и сразу дверь) наш любимый кружок океанографии. Несмотря на то, что здание дворца построено из розового ракушечника, оно отдает мраморной монументальностью и холодом пренебрежительного отношения к непосвященным. Так что довольно часто к нашему коллективу, состоявшему из десяти человек, примыкали какие-то новые школьники, но также быстро и отсеивались. Кто-то уходил на плавание, кто-то на шахматы, кто-то на дачу. Наш огромный кабинет вместил бы и двадцатерых за овальным столом. Высокие потолки, шкафы с книгами о рыбах и рыбках, два аквариума, и странные, очень узкие окна — бойницы. Видимо, проектировщиками была предусмотрена возможность держать оборону от скаутов, этих вечных конкурентов пионерам. Алюминиевые рамы делали застекленное пространство таким маленьким, что приходилось включать электрический свет даже днем. Рассевшись фривольно, мы начинали заседать, будто какое-нибудь географическое королевское общество. Но еще до заседания, вернее, чтобы быть допущенными к нему, требовалось пройти ритуал кормления рыбок. В смежной комнате царил мрак, но мы и на ощупь могли открыть один из двух холодильников, чтобы достать живой корм — червей, похожих на волосы утопленников. При свете холодильника помещение напоминало фотолабораторию — кухонная мойка служила для промывания червей, дуршлаг, металлические контейнеры, сито — комната полностью принадлежала червям. Кроме надутого чучела — рыбы-шара, болтавшегося на двери одного из холодильников. Похожего на убитого в момент поцелуя колобка.
Промыв по очереди партию червей до нежно-розового цвета, мы распределяли сгустки на три контейнера и шли кормить аквариумы. В кабинете и в коридоре. Все рыбки — пресноводные, неприхотливые. Счастливцы, питающиеся исключительно живым кормом. Не у всех пионеров нашего кружка была возможность покупать такой корм домашним рыбкам. Ирина Юрьевна, заведующая кружком, тактично не делала на этом акцента. Мне нравилось ее отчество, что там говорить.
Наше высокопарное название — кружок океанографии, крепко связывало нас с морем книгами, иллюстрации которых мы разглядывали в ожидании руководителя. Морские звезды, пескожил, ныряльщики за жемчугом, я не помню фотографий, кажется, там были только иллюстрации. Дававшие волю моей фантазии подводные пейзажи, убегающие в глубину белой страницы. Потом приходила Ирина Юрьевна и следующие сорок минут мы изучали особенности одного из видов морских рыб. Однажды это были бычки. А бычки — это ведь «Белеет парус одинокий»! Она просила нас открыть книги на странице, которая, как ни странно, никогда раньше на глаза не попадалась, и статья оказывалась удивительно интересной!
В кружок я пришел осенью, сразу после того, как забросил сначала бассейн, а потом и бокс. Завел дома аквариум и смотрел в него так, как сейчас смотрят в телевизор. Вечерами.
Еще через месяц я привел друга — одноклассника Сережу. У него тоже был аквариум, по воскресеньям мы вместе ходили на рыбий рынок. Серега жил на три квартала ближе к рынку.
Морских рыб там никто, конечно, не продавал. Но количество и разнообразие пресноводных вдохновляло.
Потом сперва появились слухи — кружку предстоит океанографическая экспедиция. Через месяц их полностью развеяла Ирина Юрьевна. В июле наш кружок едет на неделю к реке, в лагерь. Конечно, это можно было бы назвать и поездкой. Но тогда это и была бы поездка. Она не стала бы той экспедицией, которую я помню в деталях до сих пор.
Не помню, правда, каким образом нас набрался целый туристический автобус, как мы добрались до места и даже названия места я не помню. Несколько раз пытался потом найти его на машине, но поиски эти не дали никаких результатов. Но честное пионерское, все события нашей экспедиции — подлинные.
Автобус прибыл к трехэтажному бетонному корпусу, утопавшему в зарослях дикого винограда, и никакой реки мы там не увидели. Для многих из нас, двенадцати-тринадцатилетних детей и подростков это была первая поездка компанией без родителей. Первый чай, разливаемый под натиском комаров в шатре на берегу, первый самостоятельный бег по воде. Первый сон в четырехместных палатах санатория и ночная ходьба по коридорам.
Наутро мы проснулись в раю. Бетонная дорожка вела от корпуса к берегу, но не самой реки, а Или, довольно внушительная и медлительная коричневая змея — мы оказались на берегу протоки, отделявшейся от русла островом. Остров выглядел пиратским и загадочным. Добраться до него можно было на пароме, вытягивая переброшенный канат, плескавшийся в воде, как змей, на себя. Если тянуть втроем, то за пять минут, а по одиночке на остров ходить не разрешалось, да и жутковато, там, кроме густых зарослей вдоль берега можно было найти чьи-то норы у песчаной тропинки, небольшую пустыню с барханами тончайшего песка, обрыв с видом на реку и возмущенный хор птиц.
Зато нам разрешили купаться в заливе-протоке с прогретой прозрачной водой, гулять по территории санатория и наблюдать за муравьиными львами. Впереди маячило океанографическое задание для каждого. Забегая вперед, скажу, что мне досталось собрать коллекцию насекомых, обитавших в реке, на реке и над рекой. Я, само собой, имею в виду водомерок. Муравьиные львы не входили в мою компетенцию, но я выкопал нескольких, и они выглядели разоблаченными и жалкими.
Слава умел рисовать, держался обособленно и был выше на голову почти всех мальчишек. Не по возрасту, словом, обладал необходимым набором достоинств для того, чтобы увлечь всех девчонок разом. Он не прилагал никаких видимых усилий, стоило после завтрака Славе выйти к реке на пленэр и начать очередной пейзаж, в зале столовой оставались практически одни мальчишки. Две девочки — копуши и любительницы булочек не в счет.
Нам оставалось играть в футбол на берегу, купаться перед обедом, когда солнце разгоняло комаров и исследовать наш остров небольшими группами во главе с кем-нибудь из вожатых. Изо всех вожатых мы знали только Ирину Юрьевну, которая отвечала за хозяйственные дела и времени на нас почти не имела. Трое других, две женщины и мужчина в джинсовом костюме, все в возрасте лет двадцати пяти, работали на кураже. Уже на пятый день экспедиции они задумали устроить нам дискотеку. Слава определился с выбором, счастливицей оказалась такая же, как он, молчаливая девочка по имени Марина, которой я тоже немного симпатизировал. Но идеальная пара состоялась, и простым смертным можно было начинать обустраивать свои собственные судьбы.
Еще до того, как нашу идиллию нарушили наркоманы, произошла одна история, заслуживающая внимания. Я мог бы наловить стрекоз для коллекции и у берега, но поле моего зрения постоянно раздражали огромные фантичных цветов особи, кружившие над
пятнами кувшинок в десяти метрах от берега, почти над самой серединой протоки.
Признаюсь, это была не моя идея. Серега первым увидел мыльницу и предложил помочь. Мыльницей все называли пластмассовую лодку, с низкими бортами нежно-зеленого цвета снаружи и серого внутри. Иначе как мыльницей эту вещицу и назвать было невозможно. К тому же дно у лодки было плоским, и я даже не уверен в том, что это была лодка, вполне возможно, просто большое иностранное корыто для стирки.
Гребли мы сланцами. Лодка едва вместила нас двоих, опасно погрузившись, но мы не придали этому значение. Поездка за стрекозами не могла занять дольше десяти минут. До кувшинок добрались быстро, вода здесь уже не была такая теплая и тревожно пахла рыбой. Ухватить стрекоз не получалось, я боялся шевелиться, борта захлестывало водой, но несколько мощных слаженных гребков и все получилось. Жесткие как проволока стебли скребли дно лодки, мы продвинулись на самую середину пятна кувшинок и теперь оно крепко держало нас. Эти две стрекозы на булавках долго потом висели в моей с братом комнате, и пока не осыпались крылья, напоминали о двух спасенных чудом жизнях. Мы пытались освободить мыльницу из плена, едва не перевернулись несколько раз, утопили один сланец (не мой) и, в конце концов, вырвались, почти выбившись из сил. Но не тут-то было. Мыльницу сразу подхватило течением и понесло в открытое море. Опомнились мы только проплывая мимо шатра на берегу. Из него вышел какой-то мальчик с кружкой в одной руке и печеньем в другой и закричал: — Дураки, гребите к берегу!
Руками и сланцами мы пытались спастись самостоятельно. Но скольких сил стоило нам выбраться из плена кувшинок! Ничего не оставалось, как начать звать на помощь. И нас услышали. Длинный сухой ствол торчал с берега острова почти в самом устье протоки. Мы одновременно ухватились за него и тут же почувствовали, что течение тащит мыльницу под корягу, на дно. Здесь было совсем не глубоко и мыльницу мы потом, в сумерках все-таки вернули на место. Кажется, все это осталось незамеченным. Ничто так не скрепляет мужскую дружбу, как разделенная тайна.
Все готовились к дискотеке. Особенно Валентин, вожатый в джинсовом костюме. Оказалось, что он еще и работает диск-жокеем, так что нам просто повезло. Девочки тоже ждали этого дня, по вечерам запирались в комнатах, что-то примеряли и шушукались. Парней повели на рыбалку. Если пересечь остров по барханам и выйти на обрыв, можно, как оказалось, вытянуть крупную рыбу. Не люблю хвастаться, но я удивил всех, в первую очередь себя, поймав на блесну здорового леща, сгнившего потом в тени, под деревом, от неправильного засола и тоски по родной реке.
Утром того самого дня, после завтрака к нам в санаторий приехал милиционер. Вернее, их было двое. Один оставался в «уазике» у главного входа в санаторий. Солнце уже начинало печь и второму милиционеру было жарко беседовать с Ириной Юрьевной на бетонной дорожке. В руке он держал коричневую кожаную папку и во время разговора обращался то к ней, то к Ирине Юрьевне. Нас собрали в столовой, пересчитали. На Валентине не было лица. Ирина Юрьевна попросила никуда не выходить из корпуса. Только на обед и на ужин.
Вдруг вперед выступил Валентин, и быстро шепнув Ирине Юрьевне «все равно ведь будут болтать», сказал нам о том, что в окрестностях санатория милиция ловит наркоманов. Дискотека не отменяется, просто перенесем ее на другой день.
Странное чувство стадной тревоги и разочарования. Мы переглядывались, с уважением смотрели на то, как спокойно милиционер доедает большую тарелку каши, запивая чаем и переживали не за себя, а за Ирину Юрьевну. Честно говоря, она никогда не была похожа ни на настоящего океанолога, ни на руководителя экспедиции. Она была простой учительницей начальных классов, и сейчас это каким-то образом стало совершенно очевидно.
Все-таки мы уже почти не дети и могли бы даже помочь милиции. Обедали милиционер и его коллега по очереди, наверное, это было что-то вроде дежурства. До вечера все сидели в корпусе, не зная, чем заняться. В палатах душно, как в и коридоре, читать не хотелось, разговаривать тоже. Мы ждали и представляли себе, как наркоманы окружают санаторий, тихо переползая по кустам, придерживая сухие ветки. Я подумал, что, если бы милиционер отдал мне пистолет, отсюда, со второго этажа, я мог бы стрелять гораздо точнее. Детские мысли, в общем. Иногда они меня еще посещали. Да что там, иногда бывают и до сих приходят и радуют.
Солнце на Или начинает садиться в июле часов в семь. Вместе с его светом уходит и тепло. Это прекрасно знают комары, которым не страшны ни наркоманы, ни милиционеры.
В шесть тридцать наркоманов поймали. Валентин еще днем собрал ветки для большого костра, и нам всем разрешили собраться вокруг него. Пока разгорался огонь и садилось солнце, подъехал другой уазик. Наркоманами оказались двое испуганных подростков, их усадили к костру, рубашка одного была порвана по рукаву, а у другого сажей перепачкано лицо. Никаких вещей, сумок или что там носят при себе наркоманы. Мне показалось, что они и сами довольны тем, что их поймали. По крайней мере, все кончилось. Милиционер сидел рядом с ними и тоже смотрел в костер. Выяснилось, что ждали понятых или кого-то еще важного. Как только по рации сообщили, он кивнул наркоманам головой, те молча поднялись и ушли через корпус. Слышно было, как завелись и уехали машины.
Валентин поднял сухой кусок ветки, посмотрел на него, произнес: «Лети, лети лепесток, через север на восток», — и бросил в костер. Слава повторил за ним, бросив в костер макушку камыша. Была и моя очередь, а Сергей закинул в костер что-то молча. Последней, конечно, бросала Ирина Юрьевна.
Дискотека состоялась следующим вечером. Вернее, чуть снова не сорвалась. Когда Валентин, долго возившись с колонками, все-таки подключил их, выбило свет во всем корпусе. Девочки взвизгнули, но продолжили собираться в темных комнатах. Мы стояли в коридоре с подмышками, натертыми пахучими антиперсперантами. Сторож предложил использовать запасной генератор, несмотря на протесты заведующей санаторием. Валентин умоляюще смотрел на нее, потом оставил их наедине, ушел и привез генератор на колесиках — грязную сложно устроенную железяку с длинным необычно толстым проводом и все подключилось. Звук генератора иногда перекрывал музыку, но это если зайти в корпус. Мы танцевали под фонарем, во дворе, над нашими головами плясали комары, а со скамеек наблюдали вожатые и Ирина Юрьевна. Из песен я запомнил только «Казанову», потому что впервые услышал голос «Нау», и «Белый, белый остров» группы Комбинация, потому что я танцевал медленный танец с девочкой, имени которой я не помню. Шея ее пахла чудесно.
В конце с нами вместе танцевали вожатые, Валентин и Ирина Юрьевна. Не вспомню, что это была за песня.
Ну вот, из-за этих наркоманов я не успел рассказать о том, как к нам приезжали настоящие зоологи, среди них была даже девушка-энтомолог! Ночью они отправились с фонариком в барханы, и уже через час наша Ленка оторвала хвост ящерице, пытаясь приподнять ее со стола, уставленного коробками с фауной песков. И все это после одиннадцати вечера, официально нарушая отбой.
И еще я не успел рассказать о том, что, копая червей, наткнулся на медведку. А если вы никогда не видели медведок, то лучше вам и не надо. Страшное существо: пронзительные чёрные бусинки глаз, мохнатые передние лапы, больше напоминающие клешни, панцирь с сочленениями как у средневековых рыцарских доспехов. Она не спешила удрать. Она не боялась. Просто ждала, что будет дальше, а потом, поняв, что я всего лишь наблюдатель, удалилась с достоинством, поднимаясь по осыпи, без оглядки, а из-под ее лапок вниз скатывались крошечные валуны, размером с туловище муравьиного льва.
