В 1864 году русский писатель Александр Герцен оставляет нам текст[1], неожиданно горько раскрывающий избитую метафору «буря в стакане». Впоследствии нечто подобное по силе мы найдём, пожалуй, лишь у Чехова: трагедии совершаются в человеческой душе за чашкой чая — на фоне цветущей жизни. (В свой срок и она пойдёт на сруб, разумеется).
Вот точка отталкивания, которую Герцен ставит в самом начале рассказа: «Этот мимо идущий мир, это проходящее, всё идёт и всё не проходит — а остаётся чем-то всегдашним. Мимо идёт, видно, вечное — оттого оно и не проходит. Оно так и отражается в человеке. В отвлечённой мысли — нормы и законы; в жизни — мерцание едва уловимых частностей и пропадающих форм. Но в каждой задержанной былинке несущегося вихря те же мотивы, те же силы, как в землетрясениях и переворотах, — и буря в стакане воды, над которой столько смеялись, вовсе не так далека от бури на море, как кажется…»[2].
Ускользающее в никуда вечное, к которому мы никак не успеваем присмотреться в жизни: вот — предмет, на который веками набрасывается мировое искусство, неизменно соскальзывая в пустоту. Если вдуматься, вся человеческая культура строится на переживании ран, лакун, выбоин, оставленных в её — душе ли? теле ли? — историей.
Переполненное всевозможными потрясениями и «поворотами»[3], XX столетие, не успев получить цельного переосмысления, подарило миру урок беспрецедентной феноменологической серьёзности: люди — суть способность к диалогу с тем, что принципиально не-находимо и не-исследуемо. Заглянуть в бездну, в пустоту, нарушить все законы универсума, чтобы научиться пересобирать самих себя заново так, как нам природно: таков дерзкий порыв первого культурного и философского движения прошлого века — модернизма. Чего стоит уже одна знаменитая резолюция Мандельштама: «Настоящий труд — это брюссельское кружево. В нём главное то, на чём держится узор: воздух, проколы, прогулы»[4]!
Модернизм и теперь, в условиях надвигающегося мирового кризиса, неизвестности и — в буквальном смысле — опустошения, остаётся одним из главных метаязыков современности.
Вопреки ощущению самоизоляции как «катастрофы», как события, выпадающего из привычной картины мира большинства людей, мне хотелось бы подойти к подразумеваемой теме с принципиально альтернативных антропологических ракурсов.
По концепции Бахтина[5] — поэзия всегда устремлена к Другому. Посему — прежде чем менять мир, стоит прощупать и пережить все потенциальные чужие «оптики» этого мира. Речь в первую голову о людях, для которых (само)изоляция в том или ином виде является обыкновенным режимом их бытия и чувствования.
Более того: можно и должно предположить, что в мире нет ни одного человека, чья экзистенция не была бы в чём-нибудь существенно ограничена. Подчас рутина без видимых признаков несвободы (на работу мы ездим, как правило, всё же по собственной воле и нужде) оборачивается инерцией восприятия: по Шкловскому — автоматизацией. «Автоматизация съедает вещи, платье, мебель, жену и страх войны»[6] — и вот совершенно внезапно в XXI веке многим из нас выпадает опыт «остранённого» совокупления с Пустотой: с принципиально незаполненной и неизученной зоной сознания Другого — если угодно, этакого human alien.
Сколько бы бахтинский «я-для-себя» ни философствовал, обобщённому «мне» придётся признать границы своих: познания — тела — чувства. Даже интуиции, «шестому чувству», положен свой предел. Человек тотально не-свободен в рамках физического бытия. Потому и прорыв к Другому в нормальном состоянии затруднён рядом непреодолимых препятствий, будь то социальное положение, гендерная или поколенческая идентичность и т.п. Всегда были, есть и будут: то — что не-это, там — где не-здесь, тогда — когда не-теперь, те — кто не-мы (иначе говоря, недоступная «мне» «другость Другого»!). Однако конец придёт и этим бинарным оппозициям. Tertium (всё-таки) datur, и это третье — попросту смена угла зрения / слушания / осязания и т.д. Если угодно, то самое остранение Шкловского. Сдвиг, поворот, трансформация в восприятии Себя, Другого — и Мира. Именно в зоне неустойчивости, лиминальности, пограничности (в т.ч. — опасности) человеческие реакции обостряются, а события бытия определяют свои причинно-следственные связи.
При размышлении о зоне лиминальности можно сразу же употребить актуальное сегодня слово «травма», а можно удержаться от радикальных примеров. Несмотря на то, что путь проживания своего или чужого травматического опыта — один из самых продуктивных в искусстве (примерами подобной эстетической деятельности могут служить все картины Фриды Кало и поздние работы Михаила Врубеля, стихи Эмили Дикинсон или Льва Друскина — и т.д.), далеко не бесполезным было бы обратить внимание и на часть жизни, явленную нам в виде значимого отсутствия.
Можно часами слушать музыку — и не понять ни звука. Можно писать тексты — и не зафиксировать ни одной дельной мысли. Наконец, можно смотреть весь день в окно, не увидев ничего, что заставило бы тебя выйти в мир внешний из пресловутого внутреннего мира (воспоминаний, фантазий etc.). (Пере)осмысление жизни требует куда больших «артикуляционных усилий», чем первичная механика психоаналитического или социокультурного самоописания.
Что может вынести для себя и для всех других из опыта самоизоляции пишущий? — За этим вопросом следует целая галерея прецедентных имён (Пушкин, Бродский…), мифов, мемов и эпох, катастроф и дискурсов: блокадных, камерных, лагерных — подчас ханжески табуированных в обществе. — Однако в первую очередь (что само по себе понятно и привычно — здравствуй, автоматизация!) вместо перечитывания блокадных дневников Лидии Гинзбург или «Колымских рассказов» Варлама Шаламова интернет предлагает мне доставку свежих овощей и фруктов, стильного постельного белья и ароматной пиццы с неизменно золотистой хрустящей корочкой.
Все мы знаем, кто будет всё это безумие доставлять к нам в дом: очередной герценовский «Waiter». Ибо всё, что он может сделать для выживания в это страшное время, — заработать хоть сколько-то денег на еду для своей семьи. «И в жолтых окнах засмеются». И вдогонку — гоголевское: скучно жить на свете, господа! (Каким языком я могу рассказать о том, что происходит сегодня? О вещах столь новых — и столь неизбывных!)
В этом смысле новое «изоляционное» письмо должно напомнить современному скриптору обо всех подстерегающих его опасностях: как о мнимой свободе в бытии и мышлении, так и об искусственном закрепощении этого мышления всевозможными идеологическими дискурсами и языком (коль скоро мы выбираем тот или иной язык для себя в качестве знаковой системы). Человек почти бессилен заполнить лакуны не то что среди прорех бытия — между обыкновенными знаковыми системами. Сколь горячими ни сделали бы мы медиа эпохи пандемии (анимация, 3D-моделирование, конференции с представителями сотни стран в zoom’е и т.п.) — интерес к работе с конкретными языками в человечестве не охладеет. Одному из друзей ближе язык музыки R&B, а другому — язык Шёнберга и Пендерецкого. Один рыдает над фильмами Чарли Чаплина, а сердцу другого дороже агитационные нарративы раннего советского кино…
Но хочется верить, что именно теперешнее пограничное состояние, ощущение тотальной неуравновешенности и неопределённости мира может подтолкнуть литературу, поэзию — и вообще искусство — к неслыханному синтезу, скрещению медиумов, типов письма, жанров и языков.
Через барьеры неизвестности и разобщённости протянутся ариадновы нити понимания не только и не столько между языками — им, скорее, светит вавилонская глоссолалия — сколько между личным опытом миллиардов людей, который станет их общим экзистенциальным бэкграундом — тезаурусом новых культурных смыслов.
Тогда-то, быть может, каждый из нас и научится управлять бурей — хотя бы в своём стакане.
Ростислав Ярцев
Ростислав Ярцев. Родился в Троицке Челябинской области. Выпускник челябинской гуманитарной гимназии N80. Окончил филологический факультет МГУ, отделение русской филологии (кафедра Теории литературы). Учится в магистратуре на кафедре теории дискурса и коммуникации. Публиковался на литературных порталах «Прочтение», «Формаслов», «Полутона», на сайте «Новая литературная карта России». Живёт в Москве.
[1] См.: Герцен А.И. Трагедия за стаканом грога. 1864.
[2] Там же.
[3] Одна из самых значительных работ последних лет, посвящённая данной проблеме: Бахманн-Медик Д. Культурные повороты. Новые ориентиры в науках о культуре. М., 2017.
[4] Мандельштам О.Э. Сочинения. В 2-х т. Т. 2. Проза. М., 1990. С. 99.
[5] См., напр.: Бахтин М.М. Эстетика словесного творчества. М., 1979.
[6] Шкловский В.Б. Искусство как приём / О теории прозы. М., 1983. С. 15.
