28 марта 2020 года… не состоялась пятьдесят первая серия проекта «Полёт разборов». Довольно непривычное начало для этой рубрики «Формаслова», но причины его, думаю, очевидны; остаётся добавить, что «Полёт» всегда был очным мероприятием с живой полемикой, поэтому, подумав, мы отказались от идеи проводить его дистанционно.
Тем не менее, публикуем подборку стихотворений очень талантливого участника этого «Полёта» – Владимира Кошелева – и написанные к мероприятию рецензии Андрея Таврова, Кирилла Анкудинова, Юрия Казарина и Антона Азаренкова, а в одном из ближайших выпусков ждите обсуждение Алёны Белавежской. И рассчитываем провести полнокровную встречу с тем же составом участников, как только обстановка чуть стабилизируется.
Желаем всем боевого духа, командного сплоченья, здоровья и плодотворной самоизоляции!
Борис Кутенков, куратор проекта
Рецензия 1: Андрей Тавров о подборке стихотворений Владимира Кошелева
Владимир Кошелев, на мой взгляд, относится к числу самых многообещающих молодых поэтов нашего времени. Я не могу сказать, что это поэт ровный, а точнее, то, что он пишет в процессе поиска, прислушивания к картинке, метафоре, фрагменту, может показаться на первый взгляд незначительным, ординарным, не вызывающим внимания, но даже эти подготовительные фрагменты оставляют послевкусие чего-то нетипичного, чего-то несистемного, словно бы находящегося на незнакомой, хоть и близкой – рукой подать – дороге.
Но вот фрагменты остаются на заднем плане, выстраивается подборка законченных стихотворений, и понимаешь, что за ними стоит некоторый странный простор, из которого они пришли. Простор этот вроде бы схож с тем, в котором находится большую часть времени читатель, но обладает сверх этой общности некоторым рядом черт, которые делают его не то чтобы иномирным, – делают его не-законным, а вернее, обладающим иными законами, нежели те, к которым мы привыкли. Все здесь немного не так.
Это как наблюдать за движением астронавта по поверхности Луны, разглядывая уникальные кадры, снятые на территории нашего небесного спутника. Человек в шлеме и белом костюме сразу же претендует на иные траектории движения, нежели земные. Он движется намного медленнее и более плавно, он зависает над грунтом намного дольше, чем мы с вами, он более причастен невесомости и ограниченной свободе (стесненной свободе), нежели пешеход на Земле. Эта его необычность, непохожесть в движениях и форме достижения пространственной цели нам может на первый взгляд показаться неуклюжей, пока мы, скажем, не вспомним, как трактует эту невесомость такой режиссер, как, скажем, Тарковский, когда мужчина и женщина начинают свой плывущий путь в пространстве станции Солярис, вокруг них плывут различные предметы, включая горящую свечу, вставленную в подсвечник. И все происходит на фоне гениальной музыки Баха. И тут неуклюжесть человека превращается в изощренную утонченность художественного жеста. Объекты – те же, что мы знаем, но пространственные судьбы их делают их метафоричными по отношению к себе самим. Они находят свой новый удел в объеме нового закона, при этом сдвигая не только свои траектории но и внутренние и внешние смыслы.
Все это в полной мере относится к поэтике Владимира Кошелева, когда он дает возможность стихотворению завершиться и даже встать рядом с другим стихотворением, родственным по смыслу чаще, чем контрастным.
Das Heimweh
На другой стороне реки, дорогой реки,
Волны колосьев и в них потонувших слов, –
Это поле подвешено в воздухе без крюков,
Как рыба – подтянута паузой, бежав с руки.
Завидное место на дереве Цапле есть, –
Готова взлететь и за лес тебя унести, –
Если не веришь в местные странности –
Готова взлететь – и съесть.
Плачем песка унесён твой неловкий взгляд –
За обрывом – обрыв, где ноги не знают встать, –
Чтобы корни успели с горя тебя обнять,
Лишь головой опрокидывайся назад:
Белый Гигант за рекой никогда не спит,
Слушает рыбу, спрятанную в кругах, –
И поле, как поле, тонет в своих волнах,
Под себя подминая таинства прочих птиц.
Все здесь нам знакомо – и корни, и рыбы, и птицы, но помещены они в то же пространство, в которое уже упомянутый режиссер любит помещать влюбленных, заставляя их парить, обнявшись под простыней и восходя к потолку. Можно сказать, что мы имеем дело с символами, но думаю, что это было бы не совсем точно. Мне кажется, что более удачным будет ощущение вещи как метафоры самой себя. Вещь, не зовя другой объект для сравнения, для выстраивания метафоры, словно бы находится в том объеме тропа, в котором вторым членом метафоры является та же самая вещь, но идущая уже не по земле, а зависающая по другим воздушным путям, уточненным иной степенью притяжения подобно Нилу Армстронгу, выискивающему самого себя, самого себя в этой гравитации ищущего, находящего и уточняющего.
«Поле подвешено в воздухе без крюков». Виноград Парщикова ищет для сравнения пузыри аквалангиста, а полю Кошелева, подвешенному без крюков, нужно само же поле, подвешенное без крюков. Поле, подвешенное без крюков, таким образом словно бы внутренне раздвигается, словно катамаран на два разносторонних и совершенно одинаковых поплавка, вместо того, чтобы остаться обычным единичным корпусом. Пространство между двумя «полями» или поплавками – вот сгущенное облако смыслов – знакомых и все же сдвинутых в значении предметов, которые в это мягкое поле попадают.
Вообще, такой тип метафоризации я бы назвал неявным, скрытным, не презентируемым в актуальном ключе, но от этого не становящимся еще более мягко действенным, нежели «традиционная» гетерономная двучленная метафора. Мягкая монометафоризация делает словно бы одновременно два шага в разные стороны. Один шаг – траектория типовой метафоры с ее объектами сопоставления от «а» к «в», их сравнения. Но второй шаг, возможно интуитивно, говорит не больше и не меньше как о недвойственной модели мира. А сравнивается с а. Хлопок производится одной ладонью.
Ещё. Вы скажете, что такая метафора просто тавтологична. И на такое высказывание, конечно есть серьезные причины. Но оно не учитывает, как мне кажется, один принципиально важный фактор. Здесь к месту, возможно, будет вспомнить высказывание Гертруды Стайн о природе повтора, как она его понимала прежде всего в своем творчестве.
Когда мы повторим фразу или часть фразы в другом абзаце, – говорит великолепная Гертруда, – это не будет механическим повтором той же самой фразы. Прошло некоторое время, новые смыслы названы в абзаце между первой фразой и ее повтором, и потому вы уже не тот читатель, которым были без этих новых смыслов, и, значит, повторенная фраза – уже не та же самая фраза, которую вы прочитали, скажем, абзац назад.
И поэтому небо без крюков, несущее в себе скрытное сравнение с небом без крюков, после прыжка через пространство сравнения при наличии актива самого инструмента метафоризации, его силового поля, смещающего обычный смысл слова, во второй, неявной позиции уже не будет самим собой, тем же самым небом без крюков, от которого оно ушло в мягкий и неполный в силу вышесказанного дубль.
Я думаю, в стихах Кошелева приоткрывается новый тип метафоризации, созвучный тому, что происходило в этом плане у метареалистических поэтов, но при этом Кошелев делает шаг в ином направлении. Этот шаг, если поэт сумеет его осмыслить, может стать вполне революционным и взрывным фактором развития поэтического.
Пожелаем же Владимиру Кошелеву удержаться на этом крайне интересном пути.
Рецензия 2: Кирилл Анкудинов о подборке стихотворений Владимира Кошелева
Я – не враг «сложной поэзии». Мне, например, очень нравятся стихи позднего Осипа Мандельштама. И я не настаиваю на том, что поэзия всегда обязана быть семантической.
Поздняя поэзия Осипа Мандельштама была семантической. Хотя в последние годы Мандельштам не всегда был адекватен, и это видно в некоторых местах его текстов (но безумие – тоже семантическое явление). И Олег Юрьев – всё же семантический поэт. А стихи Богдана Агриса я, поразмыслив, счёл несемантическими (и, как выяснилось позже, не я один). Но от этого стихи Богдана Агриса не стали хуже; мне они нравятся.
И стихи Владимира Кошелева мне, в общем, нравятся. Они по большей части вызывают симпатию, а негативные чувства – нет, не вызывают нигде. Но эти стихи рождают у меня не только симпатию, но и ещё одно чувство – тихое незлое (нейтральное) недоумение. Я иногда не понимаю, как эти стихи мне воспринимать.
Я только что сказал, что «сложную поэзию» воспринимать семантически не обязательно. Это так. Но то, что не подчиняется семантике (и пониманию на уровне семантики), всё равно подчиняется Логосу (и восприятию на уровне Логоса). Логос может быть внесемантическим. И сложность поэтического текста – неодинакова. Она может иметь разное происхождение и, вследствие этого, различную природу.
В текстах Владимира Кошелева встречается пять поэтических языков (идиолектов). Перечислю их по порядку…
Язык номер один. Сюрреализм. Создание неведомого – таинственного и страшного – мира через нагнетание не связанных между собой, немотивированных и нелогичных образов. Всё всерьёз: ни тени улыбки, ни микрона отстранения. В русской поэзии по этому пути наиболее последовательно шёл Борис Поплавский.
Язык номер два. Абсурдизм. Нелепость поэтической речи входит в авторскую концепцию. Эта речь демонстрирует свои комические или/и отстраняющие моменты. Примеры очевидны: Хармс и Введенский, а позже – Борис Гребенщиков с Гуницким или без него. Кошелев, кстати, помнит гребенщиковско-митьковские традиции: «ползи меня, зелёная вода» похоже на «вперёд, вперёд, плешивые стада», а последующие интонации и образы стихотворения отсылают к данной традиции – вплоть до появления в тексте «дурилки картонной».
Язык номер три. Автоматическое письмо. Автор воспроизводит всё, что ему пришло в голову, – не заботясь ни о том, чтобы устрашить, ни о том, чтобы насмешить, ни о том, чтобы удивить.
Язык номер четыре. Косноязычие. Иногда специально вводимое в стихи как концептуальный приём (Леонид Губанов блестяще использовал этот приём), но чаще неумышленное, оплошное.
Язык номер пять. Ну, это никакая не «сложная поэзия», а вполне традиционная поэзия со всеми её условностями, стереотипами и неточностями. Все мы пребываем в океане такой поэзии (хотя бы, потому что никто из нас не сможет укрыться от попсовых песенок, а значит, от их текстов).
Вот я беру стихотворение Владимира Кошелева и начинаю разбирать его построфно на предмет наличия пяти перечисленных мной языков.
Замрёт опасная вода –
цветная кисея,
Пока судить о языковой принадлежности рано.
и выхлопная борода
свернётся, как змея, –
Пожалуй, язык номер два. Абсурдизм. «Выхлопная борода». Прикольно.
Пожалуйста, не начинай, –
сегодня тишина
костями звёзд начинена
и в лёд погружена.
Язык номер один! И качественный – «тишина костями звёзд начинена» – убедительный и запоминающийся образ.
За эту смерть снеговики
стоят, а не идут,
и медленные дворники
сугробы уберут, –
Нет, всё же язык номер два. Снеговики, дворники, их неравносложная рифмовка. Обэриутство-лайт.
А ты учись не горевать,
с болезнью и без сил –
как неспособный бликовать
растерянный бензин.
Язык номер три. Автоматическое письмо. Логики в этой строфе нет вообще. Бензиновая плёнка бликует на воде, а что такое «неспособный бликовать растерянный бензин», я не знаю и не понимаю.
И этим вечером, дыша
февральской немотой,
почувствуешь, что тишина
развёрнута спиной:
Разумеется, язык номер пять. Нормальная традиционная лирика, и не слишком оригинальная притом.
За ней – глаза, как про запас,
укутанные в ткань, –
пожалуйста, заметишь нас –
не прибирай к рукам.
Язык номер четыре. Косноязычие. Сдаётся мне, что косноязычие ненамеренное. «Глаза, укутанные в ткань» – это может быть сюрреалистическим образом. А «глаза, как про запас, укутанные в ткань» – это неумение справиться с образной системой. И обращение («не прибирай к рукам») относится к кому (к чему)? К тишине? Но между «тишиной» и обращением к ней – «спина» того же женского рода и три строки с премногими образами и синтаксическими конструкциями – и вообще в этом предложении налицо синтаксическая ошибка – обращение не может стоять после вводной конструкции.
Я читаю этот текст и становлюсь похожим на «удивлённые народы» из эпиграммы Пушкина-лицеиста – не знаю, что мне начинать, ложиться спать или вставать. То же самое чувство у меня вызывает и стихотворение «Я иду под сигнальную музыку…»: в нём есть прекрасный образный ход, достойный Бориса Поплавского, – «узкой улицы дым меловой» переходит в «сознание узкой улицы, мел вековой». Но «линька шагов по прямой» — абстрактная бессмыслица, а «упруженный головастик» — никак не лезет в заданную стилистику. На сказочной (ирреальной, абсурдной) серебряной яблоне могут расти серебряные яблоки, но не серебряные груши. Если стихотворение таково, что я не могу его понять, то вправе же я различить колорит его посыла! Или это стихотворение по цвету как вода, в которой художник помыл кисточки с оставшимися на них красками? И текст про «зелёную воду» — такой же: в нём есть замечательная строка «с нас бабочки кристаллы собирали», но она скрадывается, съедается всё тем же разнобоем.
Приходится сказать, что лучшие стихи подборки Владимира Кошелева – это короткие стихи, в которых автор не успевает впасть в разноголосицу – «Береговушка», «посмотри на него…», «Памяти»; да и то в последней строфе стихотворения «Памяти» появляются какие-то «крики любви» (гусары, молчать!), да ещё и «на ногах с головой».
Самое лучшее стихотворение подборки – «Das Heimweh». Но и в нём есть нестыковки (хорошо хоть малые). Всё стихотворение написано на языке номер один. Это «магический сюрреализм», мой любимый стиль. Но вот…
Завидное место на дереве Цапле есть, –
Готова взлететь и за лес тебя унести, –
Слово «готова» женского рода; оно, очевидно, относится к «Цапле». Но, вот беда: в тексте не просто «на Цапле», а «на дереве Цапле», а глагол в данном случае должен быть согласован по роду с ведущим (первым) существительным конструкции, то есть с «деревом». Можно сказать «деревня Цапля готова», но нельзя сказать «город Цапля готова». А «дерево» – среднего, а не женского рода. Но и этого мало: «на дереве Цапле» – обстоятельство предложения (где? на дереве Цапле). А сказуемое («готова») должно относиться к подлежащему, а не к обстоятельству. Подлежащее тут «место», а оно, на горе, Владимиру Кошелеву, тоже среднего рода. Получается «оно готова» по любому.
Это – точечная ошибка, и её можно легко исправить, например, так: «на прОклятом месте дерево Цапля есть – готово взлететь и за лес тебя унести». А как быть, если косноязычие (язык номер четыре) охватывает полторы строфы стихотворения, написанного на языке номер один – и эти языки плохо согласуются по своей природе?
За обрывом – обрыв, где ноги не знают встать, –
Чтобы корни успели с горя тебя обнять,
Лишь головой опрокидывайся назад:
«Где ноги не знают встать» – наверное, тут пропущено «как» – «где ноги не знают, как встать»; а если без «как», тогда вместо «знают» нужен синоним – «где ноги не смеют встать». А «чтобы корни успели с горя тебя обнять» – коварная инверсия. Будет лучше так: «чтобы с горя корни успели тебя обнять». «Лишь головой опрокидывайся назад» опрокидывайся лишь головой? а задницей можно? Но ведь автор имел в виду иное – «опрокидывайся лишь назад головой (падай затылком, а не лицом)». Ещё одна вредная инверсия. Может быть, сделать из двух двустиший одно?
Плачем песка унесён твой неловкий взгляд –
За обрывом – обрыв; упал – опрокидывайся назад.
Или лучше убрать эти два двустишия из текста? Решать – автору.
Рецензия 3: Юрий Казарин о подборке стихотворений Владимира Кошелева
Подборка стихотворений Владимира Кошелева «Зеленая вода» состоит из семи текстов и предваряется эпиграфом, на первый взгляд, банальным: «мир длится, жизнь уходит прочь», но с учетом графики начала и конца фразы и семантики двух глаголов «длиться» (о миге) и «уходить» (о жизни), это высказывание представляет собой функционально-концептуальный комплекс и обретает свойства моностиха. Строчная «м» в начале эпиграфа и отсутствие знаков препинания в конце фразы делают его / ее открытой с обеих (и со всех) сторон – открытая структура моностиха дифференцирует и разделяет два концепта (в когнитивистике есть понятие «склеенного» концепта) «время» и «жизнь». Движение жизни и продление времени здесь могут быть и разнонаправленными, и однонаправленными, и едиными, и автономными и т.п. Остаются открытыми (здесь и в сфере онтологии и философии) вопросы: какова направленность продлевания (мига) и удаления (жизни) – двух феноменов и категорий непознаваемых и неназываемых (имена «миг / время» и «жизнь / существование» остаются вторичными). Первое имя жизни и времени поэты в течение последних двадцати тысяч лет пытаются «вспомнить», восстановить или назвать так, чтобы они совпали с божественной номинацией этих генеральных в бытии субстанций…
В. Кошелев таким образом ставит перед читателем серьезную проблему интерпретации семантики, смысла, денотата, имени и концепта бытия как процесса, системы и субъектно-объектного, инструментального (и прочего) наполнения его и в целом онтологической сферы смыслом – поэтическим, философским, гуманитарным и человеческим.
Такой эпиграф – хорошее начало поэтической подборки, в которой среди семи текстов есть два стихотворения, приближающих и автора, и воспринимающего к загадке и чуду бытия и поэзии: это «Береговушка» (8 строк) и финальный текст подборки «посмотри на него…». Остальные пять стихотворений являются попыткой развернуть концептуально и лингвистически три текста: моностих (эпиграф) и два упомянутых выше стихотворения. В «Береговушке» и в «посмотри на него…» реализуется оппозиция, или дихотомия, или антиномия жизни и времени. Если в последнем стихотворении парадигма концептов «пальцы» – «созвездия» – «гвозди / доски (мягкие)» – «стрекозиный пучок» – «василек» – «растет» семантически и образно сгущается в метаконцепт «расти» / «рост» (вспомним, что, согласно Библии, Бог, создавая жизнь, сотворил в первую очередь растения), то в стихотворении «Береговушка» таких рядов три – и они зеркальны: ряд ментальных концептов «собрать (по капле)» – «внешняя игра» – «тайная возня» (как тайна всего сущего и живого) и короткий ряд концептов «Давид» (библейское) – «пищит» / «говорит» – «спорит» (над собой)», – и третье концептуальное образование «соединить» (с водой) – «ласточка» – «та (иная) ласточка». Это стихотворение очевидно полиинтерпретативно, энигматично и экспериментально, что позволяет определить его как поэтический текст, как философское лирическое стихотворение, уводящее разум, сердце и душу автора и читателя в бесконечную сферу онтологии.
Именно эти два стихотворения и эпиграф к подборке обеспечивают наличие поэтической и гармонической гравитации, организующей в единое поэтическое целое всю подборку.
Пять стихотворений, образующих основной массив парадигмы текстов, имеют приметы таланта, такие как эстетический вкус, чувство меры и объема. Хотя следует отметить наметившееся многословие стихотворений «Das Heimweh» и «Замрет опасная вода…». Поэтическая грамматика неологической природы – это материальный знак поэзии, которая, как ни смотри, имеет метафизический и энигматический характер. В. Кошелев явно и, возможно, продуктивно (об этом трудно судить на материале семи стихотворений) создает феномены такой грамматической неологии: «другой… дорогой реки»; «бежав с руки»; «ноги не знают встать»; «с вон той» (о ласточке); «слова достой»; «продолжаюсь вперед»; «ползи меня» и др. Поэтическая мысль (образ, смысл, концепт и т.д.) В Кошелева постоянно приближается к черте, за которой обрывается (тускнеет, рассыпается) рациональное, открывая безмерность поэтического сознания, а главное – поэтической картины мира. В. Кошелев очевидно талантлив, более того, тексты его обнажают поэтическую интенцию автора – интенцию глубокого поэтического познания онтологического, чудесного, божественного и прекрасного, т.е. невыразимого. И это дорогого стоит, т.к. за каждым стихотворением В. Кошелева мерцает нечто большее, чем то, что мы называем сочинительством, «творчеством» и т.п. За стихами В. Кошелева высвечивается чудовищно сложный процесс преобразования хаоса в космос, а космоса в экос, или в то бесценное, что мы привыкли называть литературой, культурой и поэзией.
Рецензия 4. Антон Азаренков о подборке стихотворений Владимира Кошелева
Стихи Владимира Кошелева почти полностью лишены «автора» – в значении биографического яканья и характерного кокетства – они пронизаны мифом. Кошелев пытается говорить о чем-то всеобщем, при этом избегает типичной для таких случаев нарочитой деиндивидуализации. Он умеет сказать «я», даже по-неофитски начать стихотворение «я иду», как будто кому-то интересно, куда и зачем он там идет. Однако это «я» – лишь фигура речи, позволяющая легче проникнуть порой в герметичный мир этих стихов. Это не «я»-исповедующееся, не «я»-травмированное и даже не идеальная маска. Это начало вектора, энергетическая точка, из которой исходит обращенная речь. Читаю эти стихи и верю, что они писались не как «тексты», замкнутые на своей «стратегии», а как реплики в диалоге; и не писались вовсе, а создавались «с голоса». И поэт ничего тут не «обыгрывал», не коверкал, а просто выражал опыт, иногда очень тонкий и немногим доступный… Слишком льстиво, понимаю – и «обыгрывал», и коверкал, – но всё же эти стихи «работают», движутся и, несмотря на усложненность, пускают в себя.
На фоне окружающего расслабленно-ёрнического бормотания, преисполненного жалости к себе, такие энергичные вещи смотрятся очень выгодно, живо, обновляюще-архаически. Однако стихи эти часто подводит стиль, неорганичная для них словесная игра, шарадность, приобретающая уже характер штамповки. Думаю, спокойно можно обойтись без разнообразных рыб, если только в них нет крайней необходимости, надрывного «пожалуйста», «февральской немоты» (сколько можно уже про «немоту» и «февраль»?) и т.д. От стихов Кошелева хочется большей ясности (не путать с простотой) и – большей свободы. Они очень часто заканчиваются узнаваемой картинкой, поэтизмом: гарантированно красиво и неинтересно.
И, конечно, стоит увеличить нагрузку на строку, делать ее более головокружительной и лихой (в этом смысле лучшее стихотворение «Береговушка»). А вот пример стилистической катастрофы:
Плачем песка унесён твой неловкий взгляд –
Прекрасный образ взгляда, уносимого «на родину», как речной песок уносится течением, захламляется «плачем» и эпитетом «неловкий». Сама по себе метафора взгляда-песка уже требует остановки, а лишние привески к ней только разрушают изящество. Нужен был плач, чувство щемящей ностальгии? Оно уже есть в слове «унесен».
Вот что я понимаю под ясностью, когда советую над ней поработать.
А теперь смотрите, как хорошо:
одиночка травы,
в густоте луговой.
Очень надеюсь, что наша словесность получит такого одиночку.
Подборка стихотворений Владимира Кошелева, представленных к обсуждению
Владимир Кошелев родился в Воронеже. По окончании гимназии и художественной школы поступил в Литературный институт им. А.М. Горького (семинар Е. Б. Рейна). Состоит в арт-группировке «За Стеной». Публиковался в журнале «Плавучий мост», на «студии» «Новой Литературной карты России». Живёт в Москве.
ЗЕЛЁНАЯ ВОДА
миг длится, жизнь уходит прочь
Das Heimweh
На другой стороне реки, дорогой реки,
Волны колосьев и в них потонувших слов, –
Это поле подвешено в воздухе без крюков,
Как рыба – подтянута паузой, бежав с руки.
Завидное место на дереве Цапле есть, –
Готова взлететь и за лес тебя унести, –
Если не веришь в местные странности –
Готова взлететь – и съесть.
Плачем песка унесён твой неловкий взгляд –
За обрывом – обрыв, где ноги не знают встать, –
Чтобы корни успели с горя тебя обнять,
Лишь головой опрокидывайся назад:
Белый Гигант за рекой никогда не спит,
Слушает рыбу, спрятанную в кругах, –
И поле, как поле, тонет в своих волнах,
Под себя подминая таинства прочих птиц.
Береговушка
По грязной капле соберу –
из берега возьму,
устрою внешнюю игру
и тайную возню:
Давид пищит над головой
и спорит над собой –
соединённые водой,
как ласточка с вон той.
***
Замрёт опасная вода –
цветная кисея,
и выхлопная борода
свернётся, как змея, –
Пожалуйста, не начинай, –
сегодня тишина
костями звёзд начинена
и в лёд погружена.
За эту смерть снеговики
стоят, а не идут,
и медленные дворники
сугробы уберут, –
А ты учись не горевать,
с болезнью и без сил –
как неспособный бликовать
растерянный бензин.
И этим вечером, дыша
февральской немотой,
почувствуешь, что тишина
развёрнута спиной:
За ней – глаза, как про запас,
укутанные в ткань, –
пожалуйста, заметишь нас –
не прибирай к рукам.
Памяти
В двух шагах от меня
– и траве позабыть –
отведи из меня
грубо выбранный путь, –
Сколько речи простой
из тебя проросло
то ли слова достой
то ли – Солнце взошло –
одиночка травы,
в густоте луговой –
или звуки любви
на ногах с головой
***
Ползи меня, зелёная вода,
Продай себя за вздох травы и мяты –
У пристани, как мокрые солдаты,
Ложатся рыбы с привкусом вина.
Ты чуешь вдохновение труда? –
Картонная дурилка и балда, –
Ты видела как облако размякло?
Не видела ты ничего тогда.
Бежит с лица солёная вода,
И в лодке как-то умерли, устали, –
С нас бабочки кристаллы собирали,
Обратно исчезали по спирали –
Ты ничего не видела тогда.
***
Я иду под сигнальную музыку –
узкой улицы дым меловой –
по кошачьему длинному усику,
а на кончике – миг мировой.
Головастик запрудой упруженный –
это я продолжаюсь вперёд,
по природе – обезоруженный, –
он пилот или автопилот?
На глаза опадает сознание
узкой улицы, мел вековой, –
неожиданное расстояние –
только линька шагов по прямой.
Я иду, отходя от кошачьего,
и всё больше туда, где я был, –
головастик! как хочется сжать его!
ты убил его! нет не убил
***
посмотри на него
между пальцев
зеркальный кусок
это царских рогов
два созвездия
мягких досок
это мокрых гвоздей
стрекозиный пучок
василёк
посмотри на него
между пальцев
растёт василёк
